Вельяминовы. За горизонт. Книга 4 (СИ) - Шульман Нелли

Плевок стек по лицу Генриха, юноша выпрямился:

– Ты упал в сортире, такое случается. Пить надо меньше, гегемон…  – закрутив воду, они вышли из туалета. Грохнула дверь, Генрих вздохнул:

– Теперь я хотя бы знаю, что они живы. Спасибо и на том, как говорится…  – справившись с головокружением, поднявшись, он стал приводить себя в порядок.

Сквозь треск в динамиках импортного приемника раздался уверенный голос:

– С вами Лондон, последние известия. По самым точным данным завтра Центральный Комитет КПСС…  – треск стал сильнее, в приемнике что-то взвыло, голос потонул в белом шуме. Забулькал коньяк, кто-то пьяно хихикнул:

– Объявит о своем роспуске…  – очистив стол в мастерской Неизвестного от папок с эскизами, Надя аккуратно застелила его газетой:

– Аккуратно, – она бросила взгляд на пустые консервные банки, на разводы пепла и бутылки на полу, – что было, как говорится, то прошло…  – в углу на постаменте стоял готовый к отливке гипсовый бюст:

– Это мы сделаем в бронзе, – сказал ей мэтр, – как у француза, что лепил Марианну. Стиль непохож, но…  – Надя напоминала мать. Девушка смотрела на упрямый очерк подбородка, высокий лоб, взлетающие вверх, словно раздутые ветром волосы:

– Это проволока, – объяснил Неизвестный, – в отливке получится бронзовый вихрь…  – мэтр помолчал:

– Думаю, бюст не вызовет критики. Назовем его как-нибудь…  – он пощелкал крепкими пальцами, – верноподданно. Например: «Юность страны Советов»…  – Надя уловила мимолетную улыбку на его лице. Рядом с бюстом возвышалась закрытая холстом фигура:

– Это черновой вариант, – скульптор чиркнул спичкой, – но статуя будет в камне…  – он задумался, – в темном граните. Или в стали, словно решетки и воронки НКВД…  – коленопреклоненная женщина закрывала руками лицо:

– Скорбь, – поняла Надя, – он человек не этого мира, он все увидел в моих глазах…  – они не говорили о Надиных так называемых гастролях или ее операции. Сначала скульптор велел ей выпрямиться на подиуме:

– Нет, нет…  – он ходил вокруг кома глины, – все не так, все не то…  – он вгляделся в Надю:

– Согнись, – велел Неизвестный, – словно ты что-то вырываешь из себя. Руки вниз, согнись еще, почти до пола…  – Надя почувствовала тупую боль в животе:

– Я спала под наркозом…  – слезы навернулись на глаза, – а из меня в это время уходила жизнь, то есть две жизни…  – ей почти ничего не сказали об операции. Она только знала, что беременность развивалась неправильно:

– Теперь у меня может никогда больше не быть детей…  – темноволосый, голубоглазый мальчик цепляясь за ее руку, тащил за собой грузовик. По носу ребенка рассыпались летние веснушки. Девочка с глазами темного каштана накручивала на палец рыжие, кудрявые волосы. Мальчик отпустил ладонь Нади. Дети скрылись в белесой пелене, вставшей перед глазами.

В носу защекотало, Надя почувствовала резкий запах ацетона:

– Нашатыря нет, – сварливо сказал Неизвестный, – в шкафу лежат консервы. Сейчас я тебе открою банку и ты ее съешь при мне. Иначе вместо сеанса у нас получится путешествие на карете скорой помощи. Поешь и выпьешь чаю с булкой и сахаром…  – Надя помотала головой:

– Просто чаю, пожалуйста…  – она жевала кильки в томате под пристальным взглядом мэтра. Неизвестный забрал у нее банку:

– На человека стала похожа, – заметил он, – хотя для фигуры было бы лучше, чтобы…  – оборвав себя, он кивнул на подиум:

– Вставай на колени. Теперь я знаю, что нам делать…  – работая с глиной, он бормотал себе под нос стихи. Надя прислушалась:

Есть женщины сырой земле родные,

И каждый шаг их – гулкое рыданье,

Сопровождать воскресших и впервые

Приветствовать умерших – их призванье.

И ласки требовать от них преступно,

И расставаться с ними непосильно….

Девушка робко спросила:

– Это чьи…  – Неизвестный коротко ответил:

– Мандельштама, он погиб в лагере, до войны. Я тебе дам распечатку…  – тонкую стопку слепых машинописных копий Надя сунула себе в сумочку:

– Он тоже читал Мандельштама, – рыжеватый крепкий парень разливал коньяк, – он из Ленинграда, поэт…  – кроме Мандельштама, гость, представившийся Иосифом, прочел и свои стихи:

– О еврейском кладбище, – Надя вздохнула, – я по лицу Ани видела, что она тоже думает о маме…  – сестра появилась на вечеринке вместе с Павлом:

– Ему не наливать, – предупредил остальных гостей Неизвестный, – младший Левин у нас обойдется лимонадом…  – по рукам ходил альбом брата, с набросками перезахоронения Сталина на Красной площади:

– Ты сказал, что ночевал у приятеля, – упрекнула Павла Аня, – как вас занесло на площадь…  – подросток смешливо отозвался:

– Мы гуляли, вот и все. Сквозь оцепление было кое-что видно…  – Павел не рассказал сестрам о драке, почти случившейся в туалете ДК:

– Хотя он бы и не полез в драку, – поправил себя младший Левин, – он трус, как и остальные его коллеги, то есть остальные мерзавцы. Мой так называемый отец, – он раздул ноздри, – тоже трус. Он держал маму взаперти, почти на зоне, а когда она хотела сбежать, убил ее…  – Павел не испытывал никакого желания увидеться с отцом:

– Думаю, его расстреляли с Берия и остальной бандой, – мрачно сказал он Ане по дороге, – а если нет, то надеюсь, что мы с ним никогда не встретимся…  – по мнению Павла, сестрам было незачем знать о комитетчике:

– Аня у меня даже не спросила, кто он такой. Она решила, что пьяный невежа, решив понадеяться на лучшее, пригласил ее на танец. Пусть так и остается, это для всех спокойнее…  – Аня и Надя сидели за столом рядом:

– У меня голова кружится, на вас глядя, – весело сказал ленинградский гость, передавая им коньяк, – девочки-сестры…  – встрепенувшись, он нашарил на столе завалявшийся карандаш:

– Девочки-сестры, это надо записать…  – Аня шепнула Наде:

– Они всегда такие, что ли, рассеянные…  – в темных глазах Нади мелькнул смех:

– Когда надо, рассеянные, когда надо, сосредоточенные. Иосиф, видишь, стихи записывает…  – парень покрывал криво оторванный от газеты листок паучьими буквами:

– Приезжайте в Ленинград, – он покусал карандаш, – мы с друзьями покажем вам город, проведем в музеи, погуляем…  – Аня подняла бровь:

– Летом, в белые ночи. Возьмем с собой Павла, у него будут каникулы…  – выдохнув дым, Надя неслышно сказала:

– Павел словно оружие против незваных ухажеров. Кто захочет иметь дело с подростком…  – до них донесся громкий голос брата:

– Никогда в жизни ты такого не напишешь…  – он издевательски прищурился, – ты у нас мастер компромисса:

– Под шелест листьев и афиш ты спишь, Нью-Йорк, ты спишь Париж…  – Павел схватил из банки дымящийся окурок:

– Я не сомневаюсь, что тебя пустят и в Нью-Йорк и в Париж…  – Аня отозвалась:

– Еще и с дурно воспитанным подростком. Ты говорила, что поэту к тридцати годам, а Павел с ним разговаривает, как с приятелем по школе…  – Надя затянулась сигаретой:

– Скорее, с неприятелем, но он прав…  – она внезапно спросила:

– Иосиф, а вы пойдете на компромисс, чтобы вас напечатали…  – упрямые глаза ленинградца напомнили ей взгляд доктора Эйриксена. Он поднял голову от газеты:

– Мое дело писать, а остальное, – он повел рукой, – остальное, это не о поэзии, дорогие девочки-сестры…  – собеседник Павла, высокий молодой человек в модном кашемировом свитере, раскраснелся:

– Я написал «Бабий Яр», напишу и об этом. Стихи напечатают, о перезахоронении должны знать все…  – он поднялся, слегка покачиваясь:

– Послушайте! Безмолвствовал мрамор, безмолвно мерцало стекло, безмолвно стоял караул…  – его голос перекрыл внезапно оживший приемник:

– Ночные новости из Лондона. Завтра в Москве будет объявлено о переименовании Сталинграда в Волгоград…  – Аня сжала руку Нади:

– Я верю, что теперь все пойдет по-другому…  – окурок зашипел в банке, Надя залпом выпила коньяк. Колючие звезды ноября мигали над Москвой, во дворе завывал ледяной ветер: