Еремей Парнов - Собрание сочинений: В 10 т. Т. 4: Под ливнем багряным
— Привет тебе, Джон Шерли! — Сайбил едва отбился от наседающих скандалистов. — Добро пожаловать в Лондон.
— Я провожу тебя в Сити, — неизвестно откуда вынырнул Уил Хоукер, проникший в город еще накануне.
— С кем, с кем обговорено? — не отставал от олдермена продавец гусей.
— С мэром, дуралей, отвяжись от меня, ради бога!
Джон Фарингдон, которого вместе с Уилом Хоукером тайно приютил у себя советник Хорн, встречал эссексцев, подступавших к Олдгейту. Вопреки строжайшему приказу Уолуорса, ворота были гостеприимно распахнуты. От лица Гилдхолла восставших радушно приветствовал олдермен Тонг. Солдат и тут на месте не оказалось. Позвякивая новеньким серебром в кошельках, они объедались в таверне «Лебедь» гентскими колбасами, которые щедро заливали пивом, сваренным по рецепту древнего фландрского короля Гамбривиниса.
Фарингдон, не терявший времени даром, имел при себе план города, на котором крестиками были отмечены дома изменников, подлежащих казни.
— Рад тебя видеть живым и здоровым, Джек! — бросившись наперерез, он вцепился в узду и завернул лошадь. — Нам с тобой не сюда.
— А куда же? — удивился Строу, отирая локтем копоть со лба.
— В Хайберн, к «разбойнику Хобу»! Пора рассчитаться.
— Он свое получит, — ухмыльнулся Строу, — можешь не волноваться. А пока я должен разместить народ.
— Тебе виднее, Джек, работы и тут хватает! Были бы руки.
Фарингдон проводил глазами большой отряд ополченцев из Биллерикея.
— Как идут!.. Это все твои люди?
— Теперь мои. Им заморочил голову какой-то прощелыга бейлиф, но едва я появился в лагере, он поспешил дать деру. Казну прихватил, подлец! Поймаю — повешу.
С двух сторон вступали в столицу отряды, отчетливо разделенные значками сотен и городов на небольшие группы.
Подмастерья, ученики, матросы, угольщики, рыбаки, землекопы, побросав работу, выбежали на улицу. Сорокатысячный Лондон, далеко уступавший Парижу, Генуе и многим другим городам континента, никогда не видел такого людоворота. Беднота ликовала, что пришла долгожданная Правда на землю, а мелкие торговцы уже смекали, какой из этого может выйти навар.
По-своему они тоже были рады почти до беспамятства, потому что вместе со всеми страдали от притеснений, ненавидели магнатов-изменников и своего мэра.
Прислуга не успевала таскать снедь. Трактирщики и владельцы таверн из кожи вон лезли, стараясь угодить клиентам и прижать нос сопернику. Отрадная весть о том, что гости расплачиваются полновесным серебром, передавалась из уст в уста. Шипела приправленная петрушкой яичница, бурлили котлы с увесистыми кусками мяса, румянилась птица на вертелах. Красные от жара печей, выскакивали остудиться пирожники. Фландрские мастера предлагали связки колбас — вареных, копченых, с кровью, ливером, мозгом, щедро нашпигованных жиром, благоухающих мускатом и майораном.
Торговля, хиревшая день ото дня, обещала обернуться солидной прибылью. Только успевай поворачиваться: за едоками дело не станет — не счесть.
Олдермены, ответственные за свои кварталы, разводили по трактирам и странноприимным домам. Лондон проявил себя гостеприимным городом.
Но недосуг было пировать да залеживаться на сене. Перехватив кусок-другой и прохладившись глоточком пива, повстанцы спешили занять место в строю. Перед каждым отрядом стояла своя задача.
Большая часть армии в сопровождении всадников направилась к Стрэнду, где находился дворец Джона Гонта — знаменитый Савой. Кентские маноры герцога уже лежали в развалинах. Его табуны чистокровных коней, рогатый скот и немалые запасы пшеницы были проданы по самой дешевой цене батракам и крестьянам.
Обо всем об этом герцогу, роняя слезы, отписал управляющий Томас Газельден. Но Ланкастер, чьи войска заняли позиции вдоль реки Твид, не торопился с походом на Лондон. Ждал, какой оборот приобретут события. Оборот получился крутой, даже ошеломляющий. Гонт еще сокрушался над письмом Газельдена, а самый роскошный в Европе, новенький, с непросохшей штукатуркой дворец уже обратился в дымящиеся руины.
Известие о разгроме Савоя он получит не через герольда, а непосредственно от потерпевших, из их искаженных страданием уст. Впрочем, страданием сугубо морального свойства. Семье Гонта не только не причинили ни малейшего вреда, но и позволили беспрепятственно покинуть город.
— Истребить магнатов, — разъяснял Джон Болл, — это значит уничтожить саму возможность неравенства божьих созданий. Смерть заслужили изменники и палачи, а дети и матери тут ни при чем.
— Чтобы истребить сорняки, надо выполоть корни, — не соглашался Джек Строу.
Но на военном совете он и его подручные остались в меньшинстве.
— Мы взяли оружие, чтобы вернуть на землю справедливость, честь и милосердие, — Тайлер пресек ожесточенные споры. — Народ назвал своих притеснителей, и они получат по заслугам. Но ни один волос не должен упасть с головы неповинного. Справедливость для всех — это и мир для всех.
— Так не бывает, — Строу сопротивлялся до последнего. — Разве дети не станут мстить за отцов, когда мы покараем всех изменников? Срубить голову Гонту, чтобы погибнуть от руки его сына? Ты этого хочешь?
— Я хочу мира и правды. Карать человека должно по деяниям его, но не намерениям.
Ненависть к герцогу выместили на его джекке, геральдическом наряде, сплошь унизанном бесценными самоцветами. Вонзив в землю копье, брентвудские крестьяне повесили сверху этот ослепительный джекк и открыли стрельбу по пугалу с розами из рубинов. Выпустив с десяток стрел, изрубили все топором на мелкие кусочки.
Автор «Английской хроники» и прочие летописцы наперебой расхваливали непревзойденное изящество и роскошь ланкастерского отеля, причисленного чуть ли не к чудесам света. Хайбернский палас казначея, прозванный «Вторым парадизом», не шел ни в какое сравнение с благородным Савоем, соединившим в себе архитектурный гений Италии, изысканный вкус Парижа и непомерное тщеславие, присущее самому Гонту. Дом словно уподобился зеркалу, в котором отражался хозяин, вернее, олицетворяемая им власть — надменная, пышно-громоздкая и духовно пустая. Зодчий, сумевший воплотить в камне столь многозначный комплекс, был не только гением, но и безумцем. Его творение поражало эклектичным сочетанием ордеров, тяжеловесной избыточностью всяческой лепнины и арабесок, математической чистотой пропорций. Могучие подпружные арки, резные квадрифолии окон, витые пинкали на болезненно суживающихся контрфорсах — все по отдельности казалось чужим, с торопливой жадностью выхваченным из разных рук, но обретшим величие в случайном слиянии.
Под стать было и внутреннее убранство дворца, хранившего несметные сокровища в монете, золотой посуде, драгоценных камнях и знаменитом герцогском гардеробе, ставшем притчей во языцех. По части шика и умения пустить пыль в глаза кастильский претендент далеко обогнал прочих властителей христианского мира, включая самого императора.
Для «Бедных проповедников», и прежде всего Джона Болла, Савой был воплощенным царством Сатаны, с его глумливой наглостью, кичливостью, развратом.
На совете командиров разработали специальную инструкцию:
«Никто, под страхом смерти, не должен пытаться присвоить себе что-либо из имеющегося или могущего быть найденным имущества, но следует разбивать на мелкие кусочки имеющиеся в изобилии в этом доме золотые и серебряные блюда и посуду; бросать их в Темзу или в клоаки. Одежды из золотой и серебряной парчи, из шелка или бархата следует разрывать, а кольца и украшения, усеянные драгоценными камнями, должны быть истолчены в ступках, чтобы ими нельзя было больше пользоваться».
Новая власть еще не успела пустить корни и, как любая власть, остро нуждалась в средствах. Но восстание, взлетая на гребень волны, хотело сохранить незапятнанными знамена. Правда была превыше всего.
Из двадцати с лишним тысяч крестьян и ремесленников, окруживших Савой, нашелся только один, кто не устоял перед искушением. Незадачливого воришку, польстившегося на обломок серебряного подноса, бросили в пламя. Та же участь постигла и пьяниц, забравшихся в винные погреба. Свалившись замертво возле бочек, они так и остались там, погребенные под рухнувшим сводом.
Как пылало капище златого тельца, подожженное с четырех сторон! Как рвались бочонки пороха и падали балки! Слезы счастья текли по щекам. И белоснежное покрывало Правды некасаемо проплывало в дыму.
От Савоя повстанцы направились к Темплу. После истребления ордена тамплиеров храм-крепость достался иоаннитам, а затем перешел в личную собственность «разбойника Хоба». Казначей, умевший из всего извлекать доход, сдавал помещение корпорации адвокатов. Этого было вполне достаточно, чтобы сровнять с землей обитель грабежа и обмана. Меньше всего пострадал средний храм, Миддл-Темпл, как его называли лондонцы, где Джеффри Чосер постигал азы наук.
