Саша Бер - Кровь первая. Арии. Они
При смене главы рода, коренные изменения происходили и бабняке, ибо в этом случае менялась и большуха. Новой большухой бабняка становилась мама вновь избранного атамана, если её уже не было в живых, то атаман выбирал себе Мать из имеющихся, при этом вполне мог оставить и старую. Передача полномочий в бабняке так же производилась при участии рыбы. Новый атаман, после выборов, приносил свежую рыбу в бабняк и вручал её новой большухе. Этим подношением большуха и определялась. Старая и новая совместно пекли из этой рыбы, что-то напоминающее пирог. И на общем бабьем сборе этот пирог совместно поедали, но не все. Куски раздавала новая большуха по очереди, в зависимости оттого, кого она к себе приближает. Таким образом, она определяла свой ближний круг. Кому куска не давала вовсе, вынуждена была покинуть баймак, перейдя в разряд еби-баб. Эта раздача производилась под присмотром нового атамана и его ближнего круга и любые недовольства со стороны баб, тут же пресекались. Как правило, старой большухе куска точно не доставалось. Любопытно, но при перевыборах старого атамана, та же старая большуха, так же пекла рыбный пирог, но уже в одиночку, и так же раздавала куски своим бабам. Очерёдностью раздачи она могла поменять ранг каждой, а также кого-нибудь могла определить в еби-бабы. Зачастую это было просто необходимо, так как еби-бабы играли огромную роль не только в мужском сообществе, к кому они хаживали, как на работу для удовлетворения своих сексуальных потребностей, но и для инициации подросших пацанов, которую было необходимо провести уже совсем скоро на Купальную седмицу. И если количество еби-баб было недостаточно, то его пополняли без разговоров. Перевод в еби-бабы зачастую воспринимался как благо, как «выход на пенсию с полным социальным обеспечением». Несмотря на то, что бабы отрывались от родного бабняка и привычной жизни, для многих это было радостным облегчением. Они снимали с себя ярмо большухи и различных, не очень приятных, обязаловок. Они становились сами по себе, т. е. свободными. Но свобода эта была относительной. Еби-бабы селились в глухом лесу, в специально построенных для них домах на больших пнях, как на сваях и не имели право надолго покидать это жилище. Они соединялись с дикой природой леса воедино. Кормились его дарами, лечились сами и лечили приходящих к ним, тем же лесом. Приходившие к ним мужики на постой, несли различную еду и в первую очередь мясо. Еби-бабы, как правило, не были вековухами, а в некоторых случаях, например, бесплодие, врождённые и приобретённые уродства или увечья, вообще были молоденькими. В их обязанности входило только одно: забредшего к ней гостя она обязана была принять по строго заведённому ритуалу гостеприимства. Накормить, напоить, попарить в бане, «спать уложить», т. е. оказать сексуальные услуги и помочь. Поговорить по душам, хворь отогнать, поворожить, помочь советом и т. д., главное помочь, не важно чем. Отказать ни в одном из пунктов гостеприимства она не могла, мало того, что она была связаны обетом, но ещё была принуждена к этому обряду страшным заклятьем, которое накладывал на неё родовой колдун. Не сделай она хоть что-нибудь из выше перечисленного и её ждала неминуемая жуткая и мучительная смерть. Да, никто, в общем-то, и не противился исполнению «предписанного». Для многих жизнь в еби-бабах была «курортом», после бабняка. Единственные к кому приходилось применять жёсткие санкции принуждения, при переводе, так это те, у кого в баймаке оставались малые дети. Большуха и таких могла заслать. У сирот этих была судьба не завидная. Для начала их передавали на попечение другим бабам. И если с пацанами было попроще, то судьба девченят, как повелось, заканчивалась невестованием в чужих бабняках или, что ещё вероятней, они продавались арья.
Дануха, сидя на пенёчке у своего кута и греясь на солнышке, вспоминала об этом всём не то с досадой, не то с грустью. Ностальгия мучила. С годами почему-то плохое в памяти стиралось, постепенно блёкло, а хорошее и доброе наоборот выпячивалось. Вот и казалось, что раньше лучше было, правильнее, что ли. Зачем надо было всё рушить? Зачем Троица решила всё сломать и начать какую-то непонятную новую жизнь? Кому это всё надо? Одному Валу известно. Тут мимо, задрав горделиво голову и всем видом показывая в себе конченую стерву, прошлёпала Зорька со Звёздочкой на руках, направляясь в сторону бани. Поскрёбушка жалостливо хныкала, обхватив маму ручками и то и дело тыкаясь заплаканный личиком ей в шею.
— Эт ты куды нашу Звездюлину то попёрла? — лениво, еле шевеля губами про гундосила Дануха, как бы между прочим, не переставая нежиться на солнышке и щурясь от удовольствия.
— В баню, — буркнула недовольная Зорька, — захворала Звёздочка с такими мамками, как вы с Данавой.
— Ох, ё, — растянувшись в широкой улыбке, пропела баба, вообще закрывая глаза, — смотри к бывала кака нашлася. Чё стряслося то?
Зорька резко остановилась. Крутанулась, оборачиваясь к Данухе, сверля её красными, воспалёнными глазами. По виду хотела было что-то сначала ругательного выдать, собрать всю злость за недосып да вылить на вредителя, как ушат с помоями, но увидев довольную рожу Данухи, почему-то тут же передумала, поняв, наверное, что вековуха всяко побольше её знает и уж что-что, а вреда дитя сделать бы не посмела, как бы Зорька себя на это не стропалила. И скорее от безысходности и усталости выдавила из себя жалобу:
— Да вот, Данух, чё т лихоманка кака привязалась. Всю ночь жар трепал, под утро тольк уснула. Не знашь чё?
— А чё за раз то ко мне не прибёгла? — ехидно поинтересовалась баба, отнимая своё лицо от солнца и хитро уставившись на молодуху, растягиваясь у широченной улыбке, но только одними губами.
Зорька замялась.
— Ну, дать, — выдохнула Дануха, резко перестав улыбаться, — сама, всё сама. Вредность то из жопы так и прёть. А куды ж теперяча рванула?
— Тык в баню, — уже совсем сконфуженно ответила Зорька, — хочу материнску защиту[43] намыть. Мож поможет.
— Ну, тык. Эт дело хороше, вряда не будь.
Зорька ещё помялась с ноги на ногу и переступая через себя и свою гордость, попросила:
— Так, Данух, может чем поможешь?
— А как же «сама, сама», — продолжила язвить баба, но видя, что молодуха потупила глазки, добавила, — ладноть, иди лей. Подойду попозжа.
Зорька развернулась и понесла дочь в баню. На душе стало спокойней. Не хотела она Матерь просить, стыдно ей было перед бабой. Звёздочка так прижилась у Данухи, что и про маму начала забывать. Как-то заело это матёрую, даже сама не поняла на какую мозоль ей этим баба наступила. Забрала дочь от неё, как от титьки оторвала, да ещё причём чуть ли не с руганью, всячески показывая вековухе, кто есть «настоящая мама», но вот не долго сама нянчилась. Уж на второй день Звёздочка приболела. А в Данухе за помощью было обращаться уже стыдно. Хотела Данаву дождаться, что убежал куда-то с утра пораньше, не то собирать травы какие, не то ещё чего, но в шатре, как проснулась, она его не застала. И сбегав туда ещё несколько раз, попозже, тоже не застала. Вот и решилась сама, хоть материнской защитой «пролить». Её мама всегда так с ней в детстве делала. А тут Дануха подвернулась на пути, как назло, хотя может это и к лучшему.
Когда Зорька уже заканчивала, сливая с себя последний ковш воды, в баню наконец пожаловала Матерь.
— Ути Звездюлину нашу мама намочила, — засюсюкала она, обращаясь к Звёздочке.
Та сидела между ног Зорьки довольная, фыркая каплями воды, то и дело утирая личико своими крохотными ладошками, что получалось у неё очень смешно.
— Накась, — протянула Дануха Зорьке какую-то безделушку на верёвочке, — то ж с сябя сплясни, да на дочу одень.
Зорька сначала хотела было спросить, что это, но тут же поняла — это материнский оберег[44].
— Благодарствую, Данух, — принимая отполированный кусочек дерева с дыркой от сучка, поблагодарила Зорька и тут же с надеждой спросила, — а зелье какое-нибудь?
Дануха крякнула, присаживаясь рядом, сплюнула с ехидной улыбкой и проговорила:
— Ох и дура ж ты Зорь. Нет тако зелья, чёб зубы не лезли. Я про тако не слыхала.
— Каки зубы? — недоумевала молодуха.
— Ну не твои ж. Тябе уж поздно растить, пора дёргать, притом по живому, а вот Звездюлине в самый раз.
— Так чё у неё зубки режутся, чё ли?
— А то, — со смехом сказала баба, — пиздюлина ты бестолкова.
Зорька посмотрела на дочь. Та, ухватив обоими ручками деревянный оберег, повешенный на шею, озверело его грызла.
— Тфу, — сымитировала Зорька плевок в сторону и у неё, как камень с души свалился, она ж с дуру, чего только не передумала.
Тут в шкурном проёме показалась изрисованная голова потерянного с утра Данавы.
— Здравы будьте бабаньки, — проговорил он, продолжая торчать из-за шкуры только одной головой, — эт я вас везде ищу, ищу, — продолжил он как-то заискивающе неуверенно.
