Морис Симашко - Семирамида
Она спрашивала и как бы сама себе отвечала. Он уверенно кивнул и принялся излагать то, что уже писал по этому поводу. Славяне и чудь по нашим, сарматы и скифы по внешним писателям были здесь древними обитателями. Эти народы и положили в разной мере свое участие в образовании россиян. Множество разных племен, составивших Россию, никак нельзя поставить ей в уничижение. Ни о едином языке и народе на земле утвердить невозможно, чтоб он изначально стоял сам собою без всякого примешения. Большую часть оных видим военными неспокойствами, переселениями и странствиями, в таком между собой сплетении, что рассмотреть почти невозможно, коему народу дать вящее преимущество. И с норманнами все так же, а потому не нужно считать их неким главным народом для здешней государственности. Князья влились в общий порядок. Уже через век после своего прихода сами сплошь все сделались русскими…
Ни одного жеста не делалось ею без значения, и каждое слово точно поворачивало разговор в необходимом ей направлении. Он говорил теперь про старые обычаи, что мешают умножению и сохранению народонаселения. Государство российское строится по народной методе. Когда здесь есть государь и рабы его, то взято оно от мира, общины, что и дает основание этому порядку. Такова крестьянская семья, где правит патриарх, не терпящий ослушания. В том единстве народа и государя великая сила — Россия, и ломать такое с ходу не следует. Но от того же происходят и многие слабости, усугубляемые дурными нравами и невежеством. Самодурство при отсутствии просвещения не встречает ни в ком препоны, отсюда зверства и беззакония.
А суть тех дурных обычаев в полном небрежении души человеческой. Хоть бы насильная женитьба часто малолетнего мальчика на такой, что годилась бы ему в матери. Но там, где нет любви, невозможно и плодородие, к тому же чаще дураки рождаются. От церкви надо требовать, чтобы разрешила даже четвертый и пятый брак, а молодые чтобы не стриглись в монахи…
Разволновавшись, он громко кричал. Потом побежал и достал неоконченное когда-то письмо к Ивану Ивановичу Шувалову, принялся читать: «Пожирают у нас масленица и святая неделя множество народа одним только переменным употреблением питья и пищи. Во всей России много людей так загавливаются, что и говеть времени не остается. Мертвые по кабакам, по улицам и по дорогам и частые похороны доказывают то ясно… Как с привязу спущенные собаки, как накопленная вода с отворенной плотины, как из облака прорвавшиеся вихри — рвут, ломят, валят, опровергают, терзают; там разбросаны разных мяс раздробленные части, разбитая посуда, текут пролитые напитки; там лежат без памяти отягченные объедением и пьянством; там валяются обнаженные и блудом утомленные недавние строгие постники…»
Когда она говорила об отсутствии народа для освоения столь обширных пространств, опять читал: «Нынешнее в Европе несчастное военное время принуждает не только одиноких людей, но и целые разоренные семейства оставлять свое отечество и искать мест, от военного насильства удаленных. Пространное владение великой нашей монархини в состоянии вместить в свое безопасное недро целые народы и довольствовать всякими потребами».
Когда-то через Ивана Ивановича писал он то для Елизаветы. Ничего за десять лет не изменилось в Европе и России, и теперь уже прямо говорил обо всем этой императрице. Двор и сенат молча слушали.
Она не дала ему идти сзади. Так и прошел с нею рядом один среди всех через двор на улицу. Лишь здесь сделала ему знак остаться и кивнула, вроде бы послушная ученица.
И совсем другой ее голос услышал он, когда садилась в карету. Некое льющееся серебро вдруг отвердело в нем, сделалось металлом. Кому-то с властной озабоченностью сказала:
— Мой визит к господину Ломоносову и с перечислением сената и правительства непременно публиковать в завтрашнем нумере «Санкт-Петербургских Ведомостей»!..
Выходившие со двора сенаторы и правительство кланялись ему…
VIВладыка рубил дрова. Легкие и светлые березовые поленья раскалывались от одного лишь касания отточенного железа, и с мерными взмахами топора приходила покойная сосредоточенность. Собрав сухую, припачканную растоптанным снегом щепу, занес ее внутрь, высыпал в углу, принялся раздувать огонь. Тут он все делал сам: разоблачался без помощников, топил печь, подметал келью. Озерные волны мерно ударяли в уходящую к самой воде монастырскую стену. Мир отдалялся: блекли краски, утихали громы, и всем существом своим ощущал он реальность бога. Сюда приезжал от торжественных литургий и соборной пышности, когда накапливалось смущение души.
С прошлого году не был он здесь. Ровно и неслышно горели дрова. За окном стало темнеть, и он зажег на столе свечу. Другая свечка перед образом горела весь год, пока его не было, сменяемая послушником. Столь долгого отсутствия его здесь еще не случалось. Такое это было взбудораженное время…
Все было готово к раздумью и покаянию, которое сам накладывал на себя перед лицом Господа. Для того была им избрана молитва святого Макария Великого. На колени не опускался и не утруждался стоянием, поскольку не имеют значения атрибуты для искренней откровенности, а сидел обычно в покойной сосредоточенности.
Боже, очисти мя, грешнего, яко николеже сотворих благое пред тобою; но избави мя от лукавого, и да будет во мне воля твоя, да неосужденно отверзу уста моя недостойная и восхвалю имя твое святое, отца и сына и святаго духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь…
Беззвучно прошептав начало моления, он остался в неподвижности и почувствовал, как холодеют ноги. Не от стужи это было, и он знал отчего. Весь год не уходило это от него, не покидало ни на миг: вначале предчувствием, а затем, когда все произошло, незримой печатью совершившегося. Его подпись стояла первой под меморандумом синода, обвиняющим Арсения Мациевича, ростовского митрополита, перед светской властью. Обвинение было в дерзостном забвении права кесарева на плоть и имение подданных, и отсюда уже в богохульстве, гак как главный постулат и краеугольный камень здания веры в том состоит, что «кесарю кесарево». Сейчас это действие его и синода открылось ему во всей своей кровоточащей обнаженности. Помнился пример с синедрионом, выдавшим сына божьего на суд и поругание.
Нет, и здесь, наедине с собою и с Господом, не было в нем отречения от случившегося. Высшая закономерность была в том, что, состоявши князем церкви, не только был посвящен в светский заговор, но участием и примером своим способствовал переменам на троне. А еще делал это, зная, к чему направлены мысли императрицы. Только ничего другого, кроме как от Петра великого, не совершает она в отношении церкви. Лишь самой вере придает большее практическое значение.
А устраненный император прямо из голштинских принцев как кур во щи попал в крутую мельницу русской жизни. Даже и качества некоторые добрые в нем были, да только коли божья воля, то и добро становится во зло. Неисповедимы пути господни так же и для народов, как для людей. Если назначено какому-то из них идти тем путем, то все, что мешает, будет развеяно и станет прахом. Не то что гвардия и народ, даже актеры с театру участвовали в революции против Петра Третьего. Федор Григорьевич Волков тогда в столице шел рядом с ним впереди императрицы, а умер, подобно Христу, — тридцати трех лет, готовя апофеоз к ее коронации.
То и в пророчествах угадать можно, что Россия — Новый Иерусалим, а в удивительном укреплении ее ясно виден божий промысел. Как избранный некогда богом Израиль, так этот народ теперь источает свет в сторону полунощи, и на Магогов, и на полуденные страны, что ждут освобождения и где каждый камень свидетельствует о Господе. Подобно державе Соломона и Давида божье и царское слились здесь воедино, так что прямо к славе божьей служит укрепление земной власти. Что же тогда угнетает его?..
Нет, не корысть двигала им, когда со всеми вместе епископами в душе не соглашался на царскую секуляризацию. Это правда, что многие иереи живут в довольство и праздности, владея рабами и землями, большими и лучшими, чем земные цари. Тому следовало поставить предел, и что не успел царь-преобразователь, с разумной деловитостью совершает сейчас эта императрица. Но есть древняя притча, где с водою вместе выплескивают ребенка…
Ведомо из писания, что не в одних имуществах тут дело. Отдавая кесарю матерьялькое, церковь оставляла себе и людям независимость духовную. И помазанник божий — православный государь — всенепременно обязан блюсти тот договор, если даже римские кесари соблюдали его. Человек из рук бога воспринял свободную совесть — в том суть его и отличие. Коли власть земная посягнет на то, значит, не человек это уже будет, а некая лишенная смысла тварь, которую в загородке следует держать.
