Михайло Старицкий - РУИНА
Чернец несмелыми шагами подошел к постели гетмана и осенил его, во имя Святой Троицы, крестом, а гетман почтительно приложился к его руке.
После этого он усадил возле себя монаха и велел снова подать мальвазии и варенухи.
Монах, осушивши чашу, передал гетману лист от полковника Гострого.
— Так ты, отче, заезжал и к моему другу? — изумился гетман.
— Возвратясь из Цареграда, я посетил в Каневе владыку Терлецкого, — ответил скромно чернец. — А потом завернул, по его настоянию, в Чигирин, к гетману Дорошенко, беседовал с ним о многих ричах и отправился, по поручению гетмана, после Киева, к полковнику Гострому, а оттуда уже к твоей ясновельможной милости.
— Вон оно что, — протянул Многогрешный, пристально всматриваясь в интересного гостя, и стал читать внимательно длинное послание Гострого.
Под взглядом гетмана по лицу монаха пробежали было тревожные тени, но он скрыл свое волнение и стал спокойно перебирать четки.
Гетман читал медленно лист полковника и по временам лишь бросал на чернеца из-под нависших широких бровей подозрительные взгляды, но монах, по–видимому, был совершенно к ним равнодушен…
— Эге, — процедил, после долгого молчания, гетман сквозь зубы и выпил ковш меду. — Полковник пишет, что панотец — доверенное лицо и владыки, и полковника, и самого гетмана…
Насмешливый, подозрительный тон гетмана смутил было монаха, но он, осилив смущение, заговорил тихо и смиренно:
— По неизреченной доброте пан полковник тако обо мне отзывается, а по щирости я могу назвать лишь своего владыку, который действительно мне доверяет вполне, если же другие вельможи и владыки мира сего открывают мне свою душу, то не по заслугам недостойного раба Божьего, а по словесам превелебнейшего святого отца Иннокентия, ему же честь, ему же и вера!
— Доброе глаголеши, отче, — кивнул головой гетман. — Ну, а что же мне еще, кроме радостной вести и благословения, передает владыка?
— А просит святой отец, чтобы ясновельможный похлопотал у пресветлого царя за Дорошенко, дабы принял и его под свою державную руку и еще исправил бы роковую ошибку свою, повлекшую родную страну к погибели и уничтожению.
— Гм… — протянул гетман, соображая сказанное с письмом, — а Дорошенко тоже об этом просит?
— Пожалуй, и просит, но он не верит в искренность обещаний Москвы… а полагает, что вернее и прочнее было бы соединиться под протекцией далекого, заморского царства…
— Турции, например? — усмехнулся гетман.
— А хоть бы и Турции, — только с тем, чтобы получить от нее санджаки на «неподлеглое панство», а через некий час и от протекции отказаться.
— Да, это было бы лучше, — заметил гетман, — ну, а дочка Гострого не сообщала ничего? — уставился он на монаха.
Чернец весь вспыхнул от этого вопроса и растерялся совсем…
— Дочери пана полковника я не видел, — промолвил смущенно монах и покраснел еще больше.
— Странно… — заметил гетман, — без этой завзятой панны и вода не освятится… ну, да Бог с ней! Она с батьком известны всем своей щиростью и отвагой… Поговорим лучше о наших делах… Дорошенко вот мостится к Москве, а того не знает, что, может быть, Ханенко давно уже туда подмостился, выменял за наши бунчуки себе булаву и боярство… Эх, необачный и недоверчивый Петро! С Сирко в соглашения входит, а тому тоже — одна Сечь в голове, а со мной так затевал даже биться, а теперь вот — к Москве… Если бы он со мной по щирости, по- братски, душа в душу — тогда бы… Так святой владыка ничего особенного не передал?.. — переменил вдруг тему гетман и взглянул на монаха.
— Ничего особенного, — затревожился снова чернец, — паче того, что я оповестил… Трудно и невозможно было писать святому отцу, так он меня и послал на словах передать.
— Так трудно и невозможно было писать?..
— Небезпеченства повсюду…
— Ну, а в Киеве еще спокойно?..
— Печерские угодники молитвами охраняют святой град и окрестности.
— Гм, гм, — промычал как-то особенно гетман. — Конечно, в Москве все наше спасение… Пусть просится Петро… я слово замолвлю. Но… А полковника Пиво не слышно? — оборвал вдруг гетман и уставился сурово, с нахмуренными бровями на чернеца.
Монах взглянул на своего собеседника и заметил, что на лице последнего играла досада, а в глазах вспыхнула уже искра гнева.
«Подозревает, подозревает, шельма! — промелькнула у чернеца мысль. — Не влопаться бы, а то ведь он бешен, как разъяренный буйвол… Но что это за вопросы? Как отвечать на них? И надумало же меня послушаться Гострого!» — растерялся совсем монах и начал отвечать смущенно, наугад, возбуждая тем еще большее подозрение в гетмане.
— Полковник Пиво, кажется… у Собеского был… а впрочем, не знаю… О суете мирской нам и ведать не подобает… Наше дело лишь пост да молитва…
— Странно, что панотец ничего не слыхал про Пиво, — возмущался гетман и явно уже высказывал недоверие к своему гостю.
«Ну, что тут делать? — думал монах. — Ведь пристал как смола! Верно получил какие-либо сведения и проверяет… Разве признаться? Только поздно: разлютуется, не поверит, а в гневе, при хмеле, он, говорят, стал необуздан! Уж теперь у него не допытаешься правды. Хоть бы уйти подобру–поздорову».
— Э, да тут что-то неладно! — заметил, после некоторого молчания, гетман и хлопнул в ладоши.
«Попался!» — раздалось выстрелом в голове у Мазепы, — а это был он, — и рука его стала искать инстинктивно оружия, но ощупывала лишь одни четки.
В это время вошел в покой джура и заявил всполошен- но, что прибыл из Цареграда и дожидается в гостином покое греческий архиепископ Манасия.
Это известие до того ошарашило гетмана, что он заволновался радостно, забыв вспыхнувшую было злобу к подозрительному монаху, и торопливо приказал просить немедленно к себе его найпревелебнейшую милость: ему сейчас же пришла на ум разрешительная грамота, о которой только что заявил монах.
— Прости, найяснейший гетман, — приподнялся Мазепа с кресла, с явным намерением ускользнуть поскорее. — Не подобает скромному чернецу присутствовать при беседе столь высоких мужей…
— Ничего, ничего, отче, — возразил гетман, останавливая его жестом руки. — Греческого владыку ты, конечно, встречал у патриарха, и ему будет приятно увидеться здесь со знакомым, да и в беседе поможешь…
«О, проклятие! — мысленно вскрикнул Мазепа. — Не только не видал этого владыки, но и Цареграда!» — и, облокотившись о высокую спинку кресла, он стоял ни жив ни мертв, ожидая нового своего обличителя.
XLI
К вечеру туман сгустился и налег непроницаемой пеленой, так что к сумеркам в двух шагах нельзя уже было видеть прохожего. По людным улицам Батурина, примыкавшим к гетманскому замку, то и дело раздавались окрики «набок!», «пыльнуй!» — так как и конный и пеший рисковали столкнуться друг с другом; в отдаленных кривых переулках стояла уже полная тишина.
По одной из таких уличек, тянувшихся под замковым муром, двигались две фигуры. В густых волнах тумана они казались гигантскими темными силуэтами. Кругом было совершенно безлюдно, но прохожие шли, озираясь тревожно вокруг и не роняя ни единого слова. Один из них, одетый в простой казачий наряд, уже два раза спрашивал у своего товарища:
— Ну что он? Клюет?
Но другой, облеченный в какую-то длинную, спутывающую ему ноги хламиду, упорно молчал.
— Чего ты, Иване, молчишь? Не приключилось ли какой пакости? — заговорил казак в третий раз и остановился решительно, желая добиться от своего молчаливого спутника слова.
— Да тут, може, торчит где-либо гетманский шпиг (шпион), — откликнулся наконец тот, всматриваясь напряженно во мглу и прислушиваясь к далеким откликам жизни.
— Тут и собака не пробежит, будь уверен! Это глухой закуток, из которого есть один только скрытый пролаз; но ключ от него у меня вот — в руке.
— Так тут безпечно? — переспросил еще раз чересчур осторожный спутник.
— Безпечно, хоть кричи, так никто не услышит!
— Фу, ты! — остановилась и перевела с облегчением дух торопившаяся куда-то или убегавшая от чего-то закутанная фигура. — Вот нагрел чуприну, так нагрел! Не знаю, как и ноги меня вынесли из гетманской светлицы!
— Да что такое сталось? Расскажи толком.
— А такое, что я чуть было не познакомился с острием гетманской сабли или не испробовал, удобно ли сидеть на колу!
— А что такое?
— Да вот, бес чуть было не сыграл со мною пекельной шутки! Понимаешь, как только я вошел к гетману, так он сразу начал меня пронизывать подозрительным взглядом. Не знаю, не было ли какой ошибки в моем наряде? Так ты ж осмотрел меня внимательно… разве вот борода осунулась и выдала… Ну, лихой дидько его знает, а увидал что-то неладное этот хрыч! Он не так и хвор, — притворяется, шельма, и уже с каким-то московским боярином, что был у него раньше, напился хорошо; это, впрочем, могло быть и ко вреду моему, и к пользе… Ну вот я и начал ему рассказывать про хлопоты свои в Царьграде и про патриаршее благословение. Это его тронуло. Стал он меня расспрашивать. А я ему — и про то, как добился с патриархом свидания, как перезнакомился со всеми окружающими его владыками, как разоблачил взведенную на гетмана клевету, и как, наконец, довел патриарха до полного раскаяния…
