Владимир Ситников - Горячее сердце. Повести
— И вот я, положим, городской голова, разговариваю с вами, с черными рабочими, кашу ем... Видано такое али нет? Как, ребята?
— Не-ет, — загудели столы.
— Городской голова с вами кашу есть сел бы? Нет, не сел бы, — заискрился вдруг Лалетин. — И говорить бы, наверно, не стал. Нет, не стал бы. Ни в жисть не стал бы. Нос отворотил бы. А я с вами каши поем.
И оглядел всех. Смотрите, мол.
Филипп уже догадывался: к чему-то опять ведет Лалетин. Хитрющий мужик. А тот уже серьезно заговорил:
— И не потому это вовсе, что я, к примеру, такой простой человек. Все дело в том, что Советская власть такая, близкая простому человеку, потому что сама из простых сколочена. И в этом ее сила. Сила, что она с народом вместе и кашу из совсемки ест за одним столом, и голодует, и бревно одно несет, если, к примеру, взять работу вашу.
И раз власть народная, своя, я думаю так: не жалко за нее и мозоль на холке набить, а если понадобится, и головушку свою сложить, потому что своего рабочего человека она не подведет.
Тут даже самые нетерпеливые оторвались от каши и ударили в ладоши. А рученьки у всех были, что дощечки. Оглушили.
Носатый парень выскочил из-за стола и потащил Василия Ивановича на скамью.
— Ешь, ешь, Лалетин. До нутра ты меня пробрал.
— А я ведь нарочно к этому разговор вел, чтоб за стол позвали, — хитрил Василий Иванович.
Аркадий ходил радостный в своей праздничной рубахе, начищенный до сияния, и без конца улыбался. Он сам помог стряпухе подтащить котел с кашей-совсемкой: больно уж ему хотелось, чтобы столовая и Лалетину с Филиппом, и рабочим понравилась.
А как не понравиться. Столы хорошие, чашки глиняные новенькие и пища. Хлеба, правда, в столовой не давали. Где его возьмешь?
Когда шли обратно в горсовет, получилась заминка, потому что у Лалетина отпала подметка у сапога. Так отпала, будто щучий рот открылся. Насилу добрались до Филиппова подвала, до отцовских чеботарских инструментов.
Прибивая подметку, Филипп с неодобрением сказал, что стыдно председателю горсовета в таких-то сапогах ходить. Взял бы экспроприированные галоши или еще что. Своя рука.
— По ноге не могу найти, — сначала вроде в шутку ответил Лалетин, навертывая портянку, а потом долгим взглядом посмотрел на Филиппа, кашлянул: — Не так надо это, Филя, понимать. Я какой начальник-то? Сегодня заправляю, а завтра мне скажут: хватит, лучше тебя есть. Опять вагоны красить стану. А наберу сапогов себе, еще чего, уйду — и будут про меня толковать: вот был Лалетин — дурак дураком и еще хапуга, себе все тянул. Есть предмет подороже обуток — совесть пролетарская! — и, надев излаженный сапог, ногой притопнул, подмигнул Филиппу. — Как ты-то думаешь?
— Ну, одни-то сапоги можно.
— Нет, я поостерегусь, — серьезно сказал Лалетин.
* * *В доме на Спенчинской, где, как и в старое время, жил Лалетин, было темно. Филипп перешагнул в забитый снегом палисадник и поскреб пальцем в раму. Мелькнул кто-то в белом, прошлепали босые ноги в сенях, испуганный женский голос зашептал:
— Кто тамотка?
— Это я, Солодянкин, Екатерина Николаевна, — ответил Филипп. — Василия Иваныча бы. Дело неотложное, — и замер, что ответит: дома хозяин или поздно уже явился Филипп.
— Только-только уснул. Заходи, Филиппушко, — подняв крюк, сказала Екатерина Николаевна и убежала в комнату. Косник на голове был жиденький, сама она худая, ключицы выпирают. Знал Филипп: все заботы по дому, детишки — на ней. Василию Иванычу недосуг. Горсоветом да уездом заправлять дело не шуточное.
В тесной комнате широко угнездилась русская печь, ребятишки спали прямо на полу, и Василий Иванович, в исподнем, с бородой напоминавший святого угодника, осторожно, чтобы не задеть их, вышагнул к Филиппу.
Екатерина Николаевна еще добродушно удивлялась тому, каким огромным дядькой стал Филипп, а хозяин уже сообразил, что произошло неладное, заведя в куток, вопросительно взглянул в лицо Спартака.
Выходили они вместе. Лалетин отправился ночевать к кому-то из друзей, поближе к железнодорожным мастерским.
Филипп двинулся дальше. Когда выходил на Раздерихинскую, от Пупыревки послышались голоса. Кто-то крыл матом. Филипп шел, лепясь к стене, а тут вовсе замер в нише тюремных ворот. Вьюга улеглась, и от свежего снега улица посветлела.
Судя по винтовочным стволам, которые тычками торчали на фоне неба, шло человек восемь. Пронесло. Он подумал, что Курилов успел взять Дрелевского. К Спасской, где жил Юрий Антонович, почти бежал, забыв, что его может задержать куриловская братва. Он опомнился у театра: главное, передать телеграмму. Надо быть осторожнее, иначе можно все испортить.
Совсем еще молодая, недавно приехавшая не то из Питера, не то из Пскова жена Юрия Дрелевского Зигда, всхлипывая, сказала через дверь:
— Я очен, очен боюс, товарищ. Юрия нет. Он не дома. Уехал.
Прижавшись плотно к двери, Солодянкин выпытывал через щель, был ли Курилов. Вроде не был. «Ну и хорошо. Видно, хватило у Кузьмы совести не арестовывать своего командира отряда».
Юрия Дрелевского хвалили: много работает, судебное дело наладил, а он во время дежурства в горсовете, сидя около малиновой от жара чугунки, раздумчиво говорил Спартаку с какой-то торжественностью в голосе:
— Ты знаешь, Филипп, я бы лучше ушел против Дутова воевать. Там, мне кажется, легче. Там все знаешь: стреляй. А здесь я не знаю ничего. Юридическое дело. Да что это такое? Я и не знал совсем, что такое юриспруденция.
На телеграфе, едва уговорив постового матроса пропустить его, Спартак ворвался в спокойный, потрескивающий аппаратами зал. Тоже ведь здесь Дрелевский дело улаживал, когда телеграфные служащие забастовали. И хорошо, быстро уладил.
Телеграфная барышня, не выказав никакого беспокойства, отстукала что-то в Екатеринбург. Что, Филипп не знал: одни точки-черточки. Но, видимо, отстукала верно.
С облегчением уже пошел он к Лизе. Теперь, если и напорется на Курилова, — не страшно, все, что требовалось, сделано.
Лиза, видимо, не спала. Вышла в накинутой на плечи шали, смятенным взглядом окинула лицо Филиппа.
— Что с ним? Где он?
— Да все хорошо. Попить дай-ка мне, — сказал Спартак. Ждал, когда воды подаст, и рассматривал Лизу: судя по виду, жива-здорова. И он тоже жив-здоров. Но от женщины разве такими словами отвяжешься? Пришлось говорить, где он да когда пришел, да спит он теперь или нет, — только потом воды дала.
— Вот о тебе справиться велел. Курилов не был ли?
— Кузьма меня помнить будет. Я ему чуть глаза не выдрала, — зло сказала Лиза.
Да, у Лизы Капустиной был твердый характер. Могла она после всего, что сморозил Кузьма, и глаза ему выдрать.
* * *Через два дня приехала комиссия во главе с председателем областного Уральского Совета А. Г. Белобородовым. Все оказалось куда хуже, чем думали. Отряд уральцев арестовал начальника гарнизона, военкома, заместителя предсовнархоза, председателя губисполкома. Кузьму Курилова арестовали в ресторане. Отбиваясь, он повалил пальму, разбил столик. Это была последняя забава бедового балтийца. Наверное, и тогда не подумал он о том, как горько отольются ему его озорные проказы. Усолело в нем это буйство.
В постановлении Уральской чрезвычайной комиссии было потом написано об арестованных: «Часть из них (Лапин, Тэнс и др.) расстреляны». Кузьму Курилова почему-то даже не назвали. Просто «др.».
Глава 9С опаленными бессонницей веками возвращался Капустин домой соснуть часок-другой. Серую предутреннюю Вятку будили тряские извозчичьи экипажи: почти каждый раз в это время устремлялись в номера с поездов молодые люди с юнкерской выправкой, которая никак не шла к мешковатым чиновничьим пальто.
Чем привлекал приезжих сонный деревянный городишко? Это больше всего занимало и мучило единого в трех лицах — товарища председателя Вятского горсовета, комиссара летучего отряда и члена отдела контрразведки Петра Капустина.
Постояльцы гостиниц особо воспрянули духом, когда в Вятке остановились на передышку члены царской фамилии со свитой. Они средь бела дня прогуливались по Московской, вызывая уже забытый почтительный восторг и слезное умиление. Тут же явился епископ Исидор, одетый в потертую шубу, стоптанные сапоги. Ходил в камилавке, сметанной крупными белыми стежками. Нищие сухостойными лесинами стояли по церковным кварталам и, завидев епископа, бросались к нему, чтоб поцеловать полу изодранной шубы. Видно, эта любовь побирушек надоумила епископа объявить себя председателем комитета помощи нищим. Кое-кто, например Алексей Трубинский, знали, что за фигурой был епископ Исидор. Ведь не кто иной, как он вместе с царицей Александрой Федоровной предавал земле прах бесноватого старца Григория Распутина. Так что не прост был епископ Исидор.
Под вооруженной охраной с трудом спровадили августейшее отребье в Пермь, а епископ Исидор остался. Видимо, ему нравилось быть председателем комитета помощи нищим.
