Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова - Монт Алекс
— Когда тебя арестовали, я… и не один я, но и отец и Эльжбета думали о тебе и, уповая на счастливый исход, непрестанно молились. И вот, Матка Боска, ты нашёлся, ты живой и, надеюсь, здоровый?! — растроганно бормотал расчувствовавшийся пан Хенрик. — Кстати, а какого дьявола мы всё ещё торчим здесь? Не пора ли перебраться в более подходящее место и сменить, наконец, эту чёртову квартиру. Пойдём, я познакомлю тебя с человеком, который решит твою судьбу.
«Уже второй человек желает устроить мою судьбу!» — глядя на сгоревшую свечу, усмехнулся своим мыслям Павел. Не успели они выйти из камеры и сделать несколько шагов по коридору, как краем глаза Овчаров заметил, что кто-то проворно шмыгнул в её полуотворённую дверь. «Ищите, ищите! Всё равно ничего не найдёте!» — удовлетворённо хмыкнул он, следуя за поляком. По совету Чернышёва, предвидевшего возможный обыск, он хранил одни лишь книги и не делал записей. Так что писчая бумага, принесённая по собственному почину Никишкой, оказалась невостребованной.
Когда они выбрались из подземелья и поднялись на дымившиеся валы бастиона, усеянного расколотыми станинами пушечных лафетов, перевёрнутыми зарядными ящиками и разбитыми орудийными передками, им бросились в глаза изуродованные тела его защитников, в одном из которых Павел узнал караульного Никишку. Лафетное колесо с выбитым косяком покоилось на его окровавленной, разодранной картечью груди.
«Прости, братец, что дурно подумал о тебе!» — навеки попрощался с караульным Овчаров, и, кинув последний взор на побоище, приятели отправились в город.
Смоленск лежал в руинах. Уничтожив деревянные строения, пожары перекинулись на каменные дома, жадно облизывая огненными языками их почерневшие, в глубоких выбоинах и трещинах стены. Несмотря на героические усилия борющихся с огнём французов, пламя вплотную подобралось к уникальному архитектурному комплексу Соборной горы, и лишь вмешательство гвардии обуздывало стихию. Павлу с Кшиштофским пришлось долго обходить обуглившиеся завалы и горевшие здания, возле которых лежали распростёртые тела погибших вперемежку с конскими трупами. Когда они добрались до расположения Главной императорской квартиры, лица их были черны от копоти, а красные от всепроникающего дыма глаза беспрестанно слезились.
Свидание с Сокольницким прошло как нельзя удачно. Овчаров с чистосердечной подробностью, как наставлял его Чернышёв, поведал пану Михалу о себе, своих злоключениях и, конечно же, технологии доведения до качества оригинала ассигнаций банкира Френкеля. Генерал остался доволен, угостил гостей превосходным лафитом и приказал отвести им помещение близ Главной квартиры.
— Не исключено, что император удостоит вас аудиенции, поэтому будет удобнее, чтобы вы разместились неподалёку, — как бы невзначай бросил он напоследок.
Стремясь настичь и уничтожить откатывавшуюся всё дальше на восток, теперь уже объединившуюся русскую армию, Наполеон, вопреки первоначальным планам, решил долго не задерживаться в смрадном от пожарищ и гнивших на ужасающей жаре трупов лошадей и людей Смоленске. Ими были завалены городские рвы, пруды, сады, и даже в домах и на улицах оставались неубранные тела. Страшное зловоние окутывало город. Участившееся мародёрство, грабежи мирных жителей, болезни солдат (свирепствующая дизентерия выкашивала целые батальоны) и дезертирство из нефранцузских частей беспокоили императора, и он срочно занялся учреждением новой администрации. По завершении этой работы, оставив раненых и шеститысячный гарнизон вместе с многочисленными интендантскими службами и не дожидаясь подхода отставших более чем на пятьдесят вёрст лазаретных фур, Бонапарт двинулся вперёд.
Ожесточённое арьергардное сражение при Валутиной горе, происшедшее седьмого августа, задержало его ещё на трое суток, но уже одиннадцатого числа он устремился вслед за армией, преследовавшей Барклая по московской дороге. Дразнящее маневрирование русских под самым его носом, частое соприкосновение с ними в арьергардных боях, оборона Смоленска и последовавшее отступление являлись той почвой, той питательной средой, на которой зиждились расчёты Наполеона. Ещё чуть-чуть, ещё пара усилий, один-два форсированных марша — и он достанет русскую армию и навяжет ей сражение. А уж тут он не даст им спуску. Он разобьёт русских наголову, после чего «неблагодарный» Александр запросит спасительного для себя и своей империи мира. И он снизойдёт, подпишет этот мир, разве что он будет в разы жёстче и суровее, нежели мир Тильзитский.
Настойчивые предупреждения «наивного» Коленкура, отозванного Бонапартом из Петербурга в 1811 году и заменённого на более «функционального» Лористона, о том, что царь не пойдёт на мир ни при каких обстоятельствах, пока он, Наполеон, будет оставаться в России, лишь сотрясали воздух [7]. Император оставил их без внимания… «Александров министр полиции Балашов приезжал же ко мне с примирительными увещеваниями, когда я едва переправился через Неман. Значит, приедет ещё раз», — примерно так рассуждал он. Снисходить до постижения скрытых пружин политики русского двора, тайных глубин русского менталитета и мотивации самого царя он полагал излишним. Подобной ерундой император французов не занимался.
Сокольницкий представил Павла Наполеону за два дня до выступления Главной квартиры из Смоленска. Кшиштофский также был представлен императору, но тот предпочёл говорить с одним Овчаровым. Сидя на приземистой арабской кобыле, Наполеон смотрел на собеседника сверху вниз, что причиняло последнему заметные неудобства. Приходилось постоянно держать задранной голову и при этом почтительно кивать, не отводя глаз от высочайшей особы. Бонапарт приказал Павлу исправить как можно больше уже выпущенных ассигнаций и подумать над ошибками и неточностями на медных клише, с помощью которых печатались банкноты.
— В случае нужды в чём или ком-либо забирайте что и кого пожелаете. Бертье! — обратился он к невысокому пожилому человеку с несоизмеримо большой по отношению к телу головой и густыми курчавыми волосами неопределённого цвета, упрямо выбивавшимися из-под украшенной плюмажем треуголки. — Когда таковые прошения последуют, — поднятием век он указал на Овчарова, — соблаговолите надлежащим образом выполнить их.
Подобострастным поклоном маршал дал понять, что в точности исполнит желание императора.
— То, что выгравировано, я имею в виду отступления от русской орфографии, того уж не поправишь, ваше императорское величество, — со всей осторожностью отвечал Овчаров. — Единственную вещь, кою я могу сделать наверняка, так это выгравировать перемычку в русской букве «л», чтобы превратить её в «д», хотя идеального сходства достичь всё равно не удастся. Опосля до́лжно будет поработать с бумагой и в первую очередь убрать синеву.
— Знаю, вам это по силам.
— Да, сир. Я в состоянии решить эту задачу, не нанося ущерба самой бумаге. Одно пожелание, ваше величество. Смею заметить, что сто- и пятидесятирублёвые ассигнации будет затруднительно сбыть, особливо крестьянам, да и средь купцов, вероятно, могут возникнуть препятствия. Ассигнации же в двадцать пять рублей реализовать куда проще, хотя и здесь я вижу трудности. Номинал всё же крупноват будет. — Овчаров на минуту задумался и, будто очнувшись, промолвил: — Осмелюсь попросить ваше величество дозволить заняться настоящими банкнотами, а в будущем изготовить новые клише для печатания десятирублёвых ассигнаций.
Французы успели хлебнуть горя со сторублёвыми купюрами, поэтому Наполеон слушал Овчарова благосклонно. Однако случись сказать Павлу подобную ересь чуть раньше, к примеру в начале похода, гнев императора неминуемо обрушился бы на его голову. Сейчас же положение изменилось, и не только с банкнотами. Павел не мог знать, что, не успев захватить Смоленск, Бонапарт предпринял попытку «договориться» с Александром, попросив написать попавшего в плен в сражении при Валутиной горе раненого генерала Тучкова своему брату, корпусному командиру армии Барклая. В том письме, отправленном напрямую русскому царю из штаба Первой армии, содержались мирные «инициативы» Наполеона, оставленные, как и предрекал умный Коленкур, без внимания.
