Кальман Миксат - Говорящий кафтан
А ведь сердце венгра - что сухой порох: от всякой искры загорается! Число врагов бургомистра росло. На следующее воскресенье, после обедни, перед ратушей беспокойными кучками стал собираться народ. Недовольные угрожающе размахивали руками и кричали:
- Долой бургомистра! Долой сенаторов!
В особенности раздражены были католики. Лютеране, чьи предки около века назад переселились сюда из Чехии, и кальвинисты из Толны, жившие обособленной группкой на Иладбищенсной улице, может быть, даже чуточку симпатизировали туркам за их дружбу с протестантскими князьями Трансильвании. Для протестантов и тюрбан и таира были одинаково иноземным головным убором.
Поросноки и Агоштон прибежали к бургомистру встревоженные:
- Беда! Народ волнуется. Разве вы не слышите, ваша милость?
- Слышу, как же, - равнодушным голосом отвечал тот.
- Quid tunc? [А теперь что же? (лат.)] Может, откажемся от нашего плана? Мишка насмешливо поглядел им в глаза.
- Разве план стал хуже от того, что он не нравится настоятелю монастыря?
- Нет, - согласился Поросноки, - но нужно помнить и другое. За две недели два попа с их влиянием на верующих так взбудоражат людей, что те с косами да топорами на нас пойдут!
- Кто, по-вашему, будет думать о судьбе Кечкемета: мы или улица? Я считаю, что - мы! Все будет так, как мы с вами прикажем.
Молодой бургомистр произнес эти слова с такой твердой решимостью, что они пришлись по душе Поросноки, который и сам был человеком с железным характером. Однако Криштоф Агоштон решил уколоть Мишку:
- Упрямство - не всегда самый умный выход из положения, господин бургомистр! Беда пришла, и надо что-то предпринять, пока мы еще в силах.
- А мы и предпримем. Через полчаса вы, сударь, сядете на коня...
- Я?
- Да. И поедете с секретным поручением по очень важному делу.
- Куда?
- Садитесь, почтенные господа. Но только - рты на замок! Всякого, кто разгласит то, что я вам сейчас сообщу, отдам под суд...
- Говорит, как диктатор, - проворчал болезненный Залади.
После такого вступления сенаторы один за другим прошмыгнули в зал для заседаний, бледные и растерянные. На лицах кое-кого из них нетрудно было прочесть страх.
- Слушаем! Говорите!
- Господин Агоштон отправится сейчас к куруцам, а именно - в отряд Иштвана Чуды.
- К этому вору? Вот уж когда покажу я ему, пусть он только мне на глаза попадется!
-Обижать Чуду не надо. Вы лучше по-дружески пожмите руки и договоритесь с ним, за какую сумму он согласился бы еще раз похитить и отца игумена, и отца Литкеи. Только немедленно! Пока мы вполне можем обойтись без этих двоих...
Сидевшие с серьезным видом отцы города заулыбались, лица их оживились. А Поросноки весело хлопнул себя ладонью по лбу:
- Мне такое и в голову не пришло бы! Правильно! И ведь как умно. Вы, ваша милость, - прирожденный дипломат!
- Нужда часто бывает лучшим наставником, чем опыт. На попов у нас нет управы. Мы не можем ни арестовать их, ни запретить им проповедовать. Остается одно средство - Иштван Чуда!
- Сколько я могу пообещать куруцам? - спросил довольный Агоштон, направляясь к выходу.
- Возьмется он и по дешевке. У него сейчас все равно нет никакой работы. Да и дельце это по его части... Пообещайте ему половину того, что он попросит.
Через полчаса гнедая кобылица Агоштона, поднимая пыль, мчалась во весь опор по Цегледской дороге, а через два дня, ввечеру, по той же самой дороге уже шагали связанные монахи в сопровождении куруцев Чуды...
Секретная миссия Криштофа Агоштона оказалась настолько успешной, что он с удовольствием вспоминал о ней до последнего своего дня, даже будучи уже глубоким старцем. И с каждым разом описывал ее все романтичнее и все красочнее:
- Эх вот когда я был полномочным послом при дворе его величества Тёкёли...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Попов угнали, народные волнения улеглись, а день, когда делегация должна была отправиться в Буду с подарками для турецкого султана, близился.
Наряды были уже готовы, и в последние три дня их выставили для всеобщего обозрения в ратуше. Вот уж куда было паломничество-то!
Огромный стол, на котором были разложены наряды, неусыпно охранял гайдук Пинте. Только вместо подъятого огненного меча архангела в руках у старого служаки была ореховая палка.
Украшения были так хороши, что даже он был растроган:
- Большая подмога от них даже уродливым бабам!
А женщин покрасивее он подбадривал, поскольку и это входило в его обязанности:
- Да вы бы, голубушка, примерили. Вон там, в соседней комнатке.
Кто ж тут устоит? Разве нашлось бы такое женское сердце, которое не забилось бы сильнее при виде нарядов, в сравнение с которыми не шли и сокровища тысяча и одной ночи?!
Девушки пугливой стайкой топтались вокруг, будто горные козочки с невинными глазами. Впрочем, при виде нарядов эти глазки тут же расширялись, загорались, а в висках у бедняжек начинало стучать. Тут-то гайдук и произносил свои соблазняющие слова: "Примерь, сестрица!"
И "сестрица" примеряла, - примеряла бы даже под угрозой, смерти.
А уж кто примерил, пиши пропало! В обе косы вплетены дивные ленты, талия затянута в корсет, поверх надета чудесная сорочка, жилеточка, шелковая юбка вишневого цвета, с вышитыми серебряными полумесяцами; на ногах - красные сафьяновые сапожки, на шее - ожерелье из сверкающих камней-самоцветов.
- Ну, а теперь взгляни на себя, душенька!
Приносили зеркало, и наряженная, не выдержав, вскрикивала от радости, увидев в зеркале вместо себя сказочную фею.
Бедняжке, старавшейся утолить сладкий голод тщеславия, хотелось подольше полюбоваться собой, но тут к ней снова подходил архангел с ореховой палицей и заявлял:
- Ну, довольно. Теперь раздевайся! Или, коли нравится, ходи вечно в такой одежде...
И уж мало у которой из них повернулся бы тут язык сказать: "Нужны вы мне больно!" - и расстегнуть очаровательную жакеточку, сбросить удивительную юбочку, стянуть с ног скрипучие сафьяновые сапожки, снять- горящие огнями драгоценности и напялить на себя свою старую, потрепанную одежонку!
Все до единой пожелали примерить, но ни одна не снимала затем богатый наряд по доброй воле. Даже старухи - страшные, как ведьмы, которых в Сегеде живьем сжигали9, - и те хотели во что бы то ни стало помериться красотой с молодыми.
Пришлось ввести ограничения. Мерить наряды дозволялось только красивым, бедным и сиротам. То есть тем, кто действительно мог бы согласиться поехать к султану.
Дядюшка Пинте стал вдруг очень влиятельной персоной: ведь именно он определял, кто красив, а кто - нет. У Париса было всего лишь одно золотое яблоко, а у него их - целая корзина! Иные женщины старались добиться протекции у старого гайдука: кто очаровательной улыбкой, кто окороком, калачом или кувшинчиком вина. Вот какой важной оказалась вдруг его должность!
Впрочем, полностью ее важность выявилась лишь позднее, когда через десять - двадцать лет женщины могли похвастать: "И я ведь красавицей считалась. Был и на мне Лештяков наряд". Это выражение стало своего рода пословицей. А представьте себе, что творилось, когда этот наряд действительно примеряли! Для женщин было не безразлично, кому его дали примерить, а кому - нет; иными словами, кого официально признали красивой, а кого - "непригодной". Немало было пролито и горьких слез по этому поводу.
Я не собираюсь обвинять старого гайдука ни в злоупотреблении своим служебным положением, ни в получении взяток, поскольку это трудно доказать сейчас, двести лет спустя, но факт остается фактом: много бестактных поступков совершил он при этом. Возьмем хотя бы случай с цыганочкой.
Пришла она - маленькая, чумазая, босая, волосы взлохмачены. Уставилась своими большущими глазами на сокровища и рот от удивления раскрыла. А во рту у нее, словно восточные перлы, засверкали снежной белизны зубы. Их-то красоты старый дурень и не заметил.
Еще почти дитя, худенькая, но сильная, она долго вертелась, крутилась вокруг стола, пока наконец решилась спросить гайдука:
- А мне можно?
Дядюшка Дюри с минуту пыхтел, а затем как рявкнет на девчонку:
- Не кой шут лягушке подкова? Убирайся отсюда, да подальше!
Помрачнела цыганочка, будто каждое слово гайдука тучей на ее личико опустилось, опечалилась. Видно, даже ее, на свободе выросшую белочку, околдовали наряды. Отвернулась она и заплакала от обиды, рукою размазывая слезы по щеке.
На ее счастье, - а может быть, несчастье! - находился в зале сам бургомистр. Заметил он огорчение цыганочки, подошел к ней, положил на плечо руку. Девушка испугалась, вздрогнула.
- Выбирай себе платье, какое понравится, и примеряй! Цыганочка нерешительно посмотрела на Лештяка.
- Вон тот не дает, - дернула она плечом в сторону Пинте.
- А я разрешаю, я - бургомистр. Девушка засмеялась сквозь слезы:
- В самом деле, ты здесь приказываешь?
