Том Холт - Александр у края света
— Прощу прощения? — сказал я.
— Э, да брось, — ответил Диоген. — Это же самые основы. Ладно, давай сначала ответим на второй вопрос — но учти, только потому, что первый слишком для меня сложен. Возлюбивший мудрость; допустим, ты знаешь, что такое любовь.
— Более или менее, — сказал я.
— Ладно. Итак, существуют вещи, которые ты можешь любить — красивые люди, город, в котором ты живешь, твои родители и дети — а есть другие вещи, которые ты любить не можешь, например ручка мотыги, стрижка ногтей или очистка плуга от засохшей грязи. Ты можешь ценить хорошо сделанную ручку мотыги — ясеневую палку без сучков, тщательно обструганную и отполированную, от которой твои руки не покроются волдырями — но я не могу представить, чтобы кто-то в здравом уме влюбился в ручку мотыги. Уловил ли ты это различие?
— Думаю, да, — сказал я. — Ручка мотыги должны быть полезна в практическом смысле. Другие вещи, о которых ты говорил, более... ну скажем, духовные.
Диоген кивнул.
— Неплохо сказано, — заметил он. — И то же самое относится к двум другим примерам, полагаю. Подстриженные ногти не мешают при ходьбе, а чистое лезвие плуга легче врезается в землю. Красивые мужчины и женщины, город, друзья и родственники, с другой стороны, могут быть бесполезны или даже совершенно несносны, но ты все равно будешь их любить. Пока что все верно?
— Думаю, да, — сказал я.
— Хмм.
Его голос становился все ниже, говорил он все медленнее, мне казалось, что он засыпает.
— Значит, если философия — это любовь к мудрости, то мудрость относится к вещам, которые можно любить; мы ценим полезные вещи, но любим то, что вдохновляет нас и при этом не обязано быть полезным — и чаще всего бесполезно; на самом деле, если учесть все несчастья и боль, приносимые любовью, следует заключить, что вызывающие любовь сущности также способны превратить жизнь человека в сплошные страдания; в то же время ручку мотыги, которая начинает обдирать руки, при наличии хоть капли здравого смысла немедленно чинят или заменяют на новую. Отсюда заключаем: мудрость гораздо в большей степени является чирьем на заднице, нежели чем-то полезным. Разумно ли будет тебе, юноша, тратить время на ее изучение?
Я покачал головой.
— Полагаю, нет, — сказал я.
Диоген открыл глаза и уселся прямо.
— Ты полагаешь совершенно правильно, — заявил он с неожиданным воодушевлением. — О, я кое-что смыслю в мудрости, видишь ли, и если тебе очень хочется, могу и тебе рассказать. Я могу научить тебя немного разбираться в человеческой природе, изучая историю, и тогда ты увидишь, в какой беспорядок мы, люди, приводим все вокруг, пытаясь жить совместной жизнью в городах. А вот и вдохновляющий момент: у тебя появится это пьянящее, головокружительное чувство, отмечающее моменты величайшего озарения. Но все, что оно принесет тебе — это уныние, желание завязать с попытками быть добрым гражданином и переселиться в горшок. Вместо всего этого я предлагаю тебе поверить мне на слово, когда я говорю, что мудрость — а это всего лишь другое название истины — совсем не то, с чем стоит связываться. Держись от нее подальше; продавай ее другим, если это принесет тебе хотя бы драхму, но даже не думай пробовать ее на себе. Нет, я думаю, ты хочешь научиться чему-нибудь полезному и практичному, чему-нибудь такому, что позволит тебе заработать на безбедную жизнь в будущем. Как думаешь?
— Звучит в высшей степени разумно, — сказал я.
— Хорошо, потому что я в высшей степени искушен в этих материях. Я могу научить тебя противоположности мудрости, то есть безумию, и противоположности правды, то есть лжи. Договорились?
Я серьезно посмотрел на него.
— Договорились.
— Молодец, пацан.
Он оглянулся вокруг, рассматривая прохожих, затем опять посмотрел на меня.
— Ладно, — сказал он. — Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?
— Прошу прощения? — переспросил я, озадаченный вопросом.
— Ты меня слышал, — сказал Диоген. — Чем ты хочешь заниматься всю оставшуюся жизнь? Земледелие? Сочинение речей? Война по найму? Хочешь ли ты стать человеком, который ходит с ведром и ветошью и моет бани, когда все остальные отправляются по домам? Или ты предпочел бы стать царем Персии, скажем, или диктатором Сиракуз?
Я улыбнулся.
— Не так-то это просто, — сказал я. — Есть вещи, мне недоступные, как бы сильно я их не хотел.
Диоген нахмурился.
— Это почему еще? — сказал он. — Ты просто не подумал хорошенько. Ладно, давай подойдем к вопросу научно. Что общего между мной, тобой, слепцом, торгующим колбасками около театра Диониса, и персидским наместником Ионии?
Я почесал в затылке.
— Я не знаю, — признался я.
— Для начала, — ответил Диоген, — все это двуногие, лишенные перьев.
Я решил, что он шутит, но он был серьезен.
— Ну конечно, это так, — сказал я. — Все это люди. Человеческие существа. Но это о ком угодно можно сказать.
— Правильно, — сказал Диоген. — О ком угодно.
Он встал, не утруждая себя скрюченной позой.
Я даже не представлял, какого он высокого роста.
— И если бы за бессмысленные обобщения награждали так же, как за представления, нас бы с тобой увенчали лаврами прямо сейчас. Пошло оно все в преисподнюю; пойдем заработаем немного денег. Занятие не столь почетное, как сидеть целый день в тени, неся околесицу, но... — он внезапно наклонился ко мне и понизил голос. — Ты умеешь хранить секреты?
— Конечно.
— Оно гораздо веселее.
Я посмотрел на него.
— Не уверен, что согласен, — сказал я.
Он вздохнул, скрестил ноги и уселся в пыль.
— В том-то и проблема с вами, что у вас нет чувства прекрасного, вы не цените волшебное и сверхъестественное. Поэтому вы столь ограничены.
Я нахмурился.
— Извини, — сказал я. — Я в замешательстве. Мне казалось, ты говорил о деньгах, а не о волшебстве.
— Правильно. — Он снова понизил голос; позже я научился распознавать этот сценический шепот, признак того, что меня сейчас одурачат. — Ладно, а что ты скажешь на такое предложение? Допустим, я расскажу тебе, что существует магический талисман, артефакт, обладающий силой заставить кого угодно отдать тебе что угодно и что угодно сделать. Интересно?
— Было бы интересно, — ответил я. — Если бы я верил, что такие вещи существуют.
— О, они существуют, — сказал Диоген. — И более, того, одна есть и у меня.
— Правда? — не забывай, я был очень молод. — Я тебе не верю.
— Что ж, я тебе докажу. — Он вскочил и пошел прочь. Мне пришлось бежать, чтобы не отстать от него.
— Куда мы идем? — спросил я.
— Увидишь.
По пути он продолжал расписывать выдающиеся возможности своего талисмана. Он не только подчинял людей своей воле, да так, что они и возразить не могли — он мог вызвать в них симпатию к тебе. Он мог заставить их даже любить тебя. Невольно я заинтересовался всем этим; Диоген, однако, шагал так быстро, что у меня недоставало дыхания, чтобы расспросить его подробно. С помощью своего магического амулета, продолжал он, он мог бы двигать горы — буквально, он мог бы заставить гору сняться со своего места и переползти на другое. Он мог создавать города и разрушать их; он мог накормить и одеть голодных и холодных или обратить в рабство целый народ; этот чудесный предмет был способен перенести человека через море, доставить в самые далекие уголки мира — от Островов Олова на дальнем западе до крайних пределов Согдианы…
Мы остановились перед пекарней.
— Но для начала, — сказал он, — давай сделаем что-нибудь попроще. Смотри внимательно. Я собираюсь заставить пекаря дать мне каравай хлеба.
— Ладно, — ответил я.
Он решительно кивнул, подошел к окну и стукнул по подоконнику.
— Утро доброе, — сказал он. — Мне бы каравай в четверть меры. Пшеничного, не ячменного.
— Изволь, — ответил пекарь. — Один обол.
Диоген разинул рот, выудил монету (в те времена мы носили мелкие деньги за щекой) и положил ее на прилавок.
— Спасибо, — сказал он и вернулся ко мне.
— Удовлетворен? — спросил он.
— Но ты не сотворил никакого волшебства, — запротестовал я. — Ты купил каравай.
— Точно, — ответил Диоген. — За мой магический талисман.
Я ничего не сказал — что тут было говорить. Все это было попросту глупо.
— Ты удивишься, — продолжал он с набитым ртом, когда мы возвращались к его сосуду, — когда узнаешь, на какое могучее волшебство мы все способны.
— Да уж конечно, — мрачно сказал я.
— О да. Например, я могу заставить воду течь в гору.
Я нахмурился.
— Правда? Без обмана?
— Без обмана. Конечно, мне понадобится мой волшебный талисман.
У меня начала болеть голова.
— О нет, — ответил я. — Ты не сможешь заплатить воде, чтобы она потекла вверх.
