Агустин Яньес - Перед грозой
— Я лег спать, очень уж устал по возвращении о реки Верде, куда ходил за быками, как вдруг у нее опять появились боли, сильнее, чем в прошлые разы… внутри как огнем жжет… а тот запросил триста песо за операцию… говорил — иначе, мол, помрет… а откуда мне было взять столько денег, да еще там, где меня никто но знает, даже и тут…
Тяжкий обряд причащения и соборования. Падре удаляется, провожаемый громким лаем уличных собак. Соседи понемногу расходятся, кое-кто примостился вздремнуть, похоже, что после причащения Мартинита несколько успокоилась, что ж, святой елей ужо не раз возвращал умирающих к жизни.
Леонардо идет в патио, с тоской глядит на небо. Когда же наконец наступит рассвет? Какая долгая ночь! Он вспоминает ночь, когда родился Педрито. Все было по-другому. Его тоже разбудили стоны жены, и пришли соседки, появилась донья Хеновева, которую предупредили заранее. Но жена стонала совсем не так! И ее стоны тогда его даже радовали. Они были такие же громкие, как и нынче, но в них звучала надежда, — они не вызывали ни тревоги, ни ужаса; напротив, пробуждали некое тайное ликование; длились они не слишком долго, а когда прекратились, то его переполнило счастье, как, по правде говоря, обычно бывает, когда услышишь первый плач ребенка. Леонардо впервые чувствовал себя столь счастливым — он по-новому полюбил жизнь, землю, свой тяжелый труд. А эти стопы безнадежны, бесконечны, бесплодны, от них нечего ждать. Можно ждать только самое худшее, самое ужасное. Чудо? От усталости у него смыкались веки, и уже не было сил ожидать чуда, и даже молиться не было сил. Что-то мрачное, таинственное навалилось на него и не давало вздохнуть. Когда же начнет светать? И в эту минуту внезапно раздался душераздирающий крик; «Я умираю! Умираю, Леонардо, Педрито, умираю!..»
Запели петухи. Зазвонил колокол в приходской церкви. Начало рассветать.
— Ангел господень возвестил деве Марии…
3
Мерседитас Толедо, ревнительница веры и новообращенная Дщерь Марии, терялась в догадках, — как в ее руки попало это письмо? Едва она поняла, о чем идет речь, она решила порвать его, дрожащими пальцами смяла, но в это время в соседней спальне послышались чьи-то шаги, и нужно было не опоздать к ужину, — поэтому она поспешила, спрятала письмо на груди; после ужина она собиралась пойти в уборную и там, изорвав бумажку в мельчайшие клочки, выбросить — так можно будет избежать опасности, что кто-нибудь обнаружит обрывки этой проклятой бумаги и попытается прочесть ее — ave Maria!
А если бы по возвращении с моления не она обнаружила это письмо, незаметно лежащее на полу рядом с ее постелью, а его нашла бы мать сестры или — о, ужас! — ее отец или братья! Что было бы? Лучше и не думать об этом! А если бы его нашел Чема, ее брат, такой ревнивый и строгий. Ave Maria!.. Кто же положил сюда письмо? Верно, одна из служанок — но какая именно? — замешана в этом, ведь нельзя же предположить, что оно само залетело с улицы и так удобно легло, нельзя предположить, что столь неразумно ее мог подвергнуть опасности Хулиан… От одного его имени у нее запылало лицо и все тело. Письмо, спрятанное на груди, жгло как горячие угли. Могут заметить. Ее все время бросало в жар, а ужин никак не кончался. Чтобы не выдать себя, она принялась рассказывать, как ее подруги собираются украсить алтарь к страстному четвергу; голос ее дрожал, и вся она трепетала так, как если бы на нее был устремлен горящий взгляд Хулиана. Ей никуда не выйти без того, чтобы его взгляды не вонзались в нее раскаленными иглами, — этими взглядами он преследует ее вот уже несколько недель; и хотя она ничем его не поощряла, взгляды его с каждым днем становятся все мрачнее и пылают все ярче. Когда она в первый раз подметила его взгляд, ее охватил озноб, да такой, что чуть не до обморока: у нее было такое чувство, словно ее застали врасплох раздетой или силой сорвали с нее платье. Как отвратительно, непристойно ведет себя этот наглец, как хочется обличить его перед сеньором священником, перед всеми, — может, перестанет преследовать ее своими взглядами; но ведь тогда скандал, позор, уж лучше как можно реже выходить и только в случае крайней нужды… Как ужасно, что нет никого, кому она могла бы довериться, попросить помощи; остается уповать лишь на собственные силы и всячески выказывать наглецу свое презрение… Подумать только, он посмел написать ей и добился, чтобы письмо попало ей в руки, а теперь оно хранилось у нее на груди! Вот сейчас бы рассказать всем, какое он чудовище… и ведь она не дала ему ни малейшего повода…
— У тебя очень возбужденное лицо, что с тобой?
Заметили… Вот тут бы и излить душу. Но, сама не зная почему, она спешит увести разговор в сторону:
— Кто знает, мама, быть может, сквозняк. Выходила после богослужения, было очень холодно…
— Сколько раз я должна напоминать тебе: до того как выйти из церкви, надо немного остыть. Иди полежи, а я немного погодя принесу тебе отвар корицы, покрепче да погорячее, чтобы пропотела хорошенько, и посмотрим, что будет утром.
Вначале она пойдет в уборную и разорвет письмо на мельчайшие клочочки; проклятое письмо жжет словно огнем, некоторые слова Хулиана глубоко засели в мозгу: «любовь» — «печаль» — «желание» — «если бы я мог говорить с вами» — «понять друг друга» — «на всю жизнь». Несомненно, это пишет демон. А она посвятила себя господу и пресвятой богоматери. Искушение! Но сколь оно смехотворно, дай боже, чтобы все искушения были таковы! Вот сию минуточку демон сможет удостовериться, с какой решительностью и гневом уничтожит она грязную бумажку; с завтрашнего дня Хулиан убедится в ее полном равнодушии, он станет жертвой глубочайшего презрения — и придется ему отказаться от своих посягательств. А если его взгляды привели ее в смущение, если имя этого наглеца вызвало у нее краску на лице, так это потому, что она впервые встречается с подобной дерзостью. Так или иначе настал час показать, насколько ее преданность непорочной деве прочнее любых искушений…
А почему бы, подтверждая этим свое пренебрежение, желая узнать, до какой степени доходит дерзость и убожество мужчин, наконец, чтобы испытать свою волю, — почему бы не прочесть письмо, прежде чем его уничтожить? После этого испытания ей не страшны любые посягательства. Увидеть себя осажденной искушениями и бороться с ними — это не грех. Надо прочесть. Прочла, Содрогнулась. От возмущения — так подумала. Какое бесстыдство! Разорвала письмо. Помедлила, прежде чем выбросить обрывки в мусорную урну: там их место. Однако разве не велит ей долг передать письмо падре, чтобы он знал, в какие сети ловит демон бедных Дщерей Марии Пречистой? Нет, лучше запомнить кое-что из письма и рассказать на исповеди. Перечла обрывки, потом скатала их в шарик и бросила в урну — из грязи вышло, в грязь и отойдешь.
Вернулась к себе. Мать принесла ей чашку очень горячего коричного отвара и какие-то пилюльки. Почувствовала себя лучше. Однако пока они с матерью беседовали, на душе у нее снова сделалось неспокойно. Почему мужчина осмелился смотреть на нее, писать ей? Она же не давала повода. Ей хотелось броситься матери на шею, поплакать. Хотелось, чтобы мать была с ней всю ночь! Ее мучил страх, словно она была маленькой девочкой. Просила материнского благословения, как будто должна была вот-вот умереть. Они молились вместе.
— Ты очень нервничаешь.
— Вероятно, это от лекарств.
Как только мать ушла, Мерседитас оросила комнату святой водой, трижды перекрестилась, бросилась в постель, но потушить лампу боялась.
Целый час она металась в тоске. Из соседней комнаты прозвучал материнский голос:
— Почему ты не гасишь свет? Тебе все еще нехорошо?
— Я молюсь.
— Погаси свет. Постарайся уснуть и хорошенько укутайся, иначе тебя, потную, просквозит, так, чего доброго, подхватишь воспаление легких.
Да, свет потушила. Да, обливалась потом. Нет, уснуть никак не могла. Ей казалось, что она слышит осторожные, непрекращающиеся шаги по тротуару — прерывистое дыхание возле окна — свист на улице, умоляющий жалобный свист. «Должно быть, нервы!» — подумала она. А память отвечала ей словами из письма: «Я много выстрадал от этой надменности и думаю, что больше не выдержу мучений, они несправедливы, ведь намерения мои благородны, и я не заслуживаю подобного презрения». Ложь, не страдает он! А вдруг и в самом деле отчаяние толкнет его на что-то ужасное? Я не буду в ответе! Почему я? Нет, будешь в ответе именно ты. Ведь вполне естественно, что он просит тебя… — Нот, не естественно! Я — Дщерь Марии Непорочной! — А помнишь ли ты его слова, что он не выдержит мучений? — А мне-то что? — Может, он хотел этим сказать, что заболеет, что подвергнет себя многим опасностям, что, быть может, погибнет по твоей вине… — По своей вине, из-за своего сумасбродства, своей собственной дерзости! — Но он, верно, хотел сказать, что не отвечает за свои поступки, вызванные горем и отчаянием, как бурная река во время наводнения ни перед чем не останавливается, сносит дома, деревья, холмы, смывает сады, стада, приносит гибель людям, оставляет позади себя пустыню. Не понимаю. — Как взбесившиеся кони сбрасывают всадника, убивают его, сшибая все и вся на своем пути. — Что ты говоришь? — Тот, кто знает, — тот знает… Если у него приступ бешенства, то с ним случится то же, что и с бешеными собаками… — Его могут прикончить, это ты хочешь сказать и, стало быть, желаешь смерти ближнему своему, не очень-то это по-христиански; если даже и так, подумай, ведь он может укусить тебя раньше, чем его убьют, и что тогда? Но я не позволю! — В твоих словах звучит волнение, ты словно наслаждаешься опасностью. — Быть может, — Да, бороться с демоном наслаждение, но ты хочешь человека превратить в демона. — Этот человек для меня уже стал демоном. — Так вот, я и есть этот человек, и я уже в твоем сердце, борюсь с тобой, я внутри тебя и продвигаюсь шаг за шагом с тех самых пор, как ты впервые подумала обо мне. — Ты случайный мираж, порожденный моим сопротивлением твоему бесстыдству и лекарством, вызвавшим бессонницу. — Я — твоя бессонница. Мое письмо, мой свист, мое дыхание у твоего окна. Сколь ненадежная преграда отделяет меня от твоего ложа и твоей тревоги — всего лишь источенное жучком дерево и притворное сопротивление твоего разума зову плоти; но она в конце концов одержит победу, ее власть неодолима! Я доберусь до тебя, раз уж я сумел сделать так, что мое письмо спрятано возле твоего сердца! Я приду к тебе — сегодня или завтра, раньше или позже — и ты сама пожелаешь, — ты ведь уже желаешь? — чтобы я пришел! Ты сама захочешь, чтобы мы никогда не разлучались! Ты замучаешься, если я, подчинившись тебе, тебя оставлю! Меня уже требует твоя кровь, заигравшая во всем твоем теле, и бессмысленно прикрываться щитом жалких, робких, беспомощных доводов, которыми ты пытаешься обороняться. Слышишь мои шаги? Они крадутся к твоему ложу, словно охотники за вожделенной добычей, и желания твоей плоти — невинные пленники — уже подняли мятеж…
