Аркадий Эвентов - Счастье жить вечно
В дверь постучали.
— Валька! — бросился навстречу Михаил Дмитриевич. Он сжал в объятиях бледного, худого, рослого юношу. Тот был в полувоенной одежде: кирзовые солдатские сапоги, ватник и ушанка не по форме — та самая, которую носил он не первую зиму, с неизменно вызывавшим шутки «медвежьим» мехом, вылинявшим и свалявшимся.
Сорвав ушанку, Валентин коротким движением привел в порядок свою густую черную шевелюру, зачесанную назад. Широко раскрытыми темными глазами он, казалось, обнимал весь мир, открывавшийся перед ним.
«По глазам видно: Валька чем-то крайне доволен, — промелькнула догадка у отца. — Такими они были у него в детстве при получении давно ожидаемого подарка. И сейчас, как тогда, мальчик непосредствен и открыт душой. Все отражено на его физиономии».
И Силин тоже заметил: Валентин явно возбужден, радостно взволнован.
— Здравствуй, папка!
— Добрый день, Валюшня!
Отец и сын расцеловались. Федот Петрович и Валентин крепко, по-мужски пожали друг другу руки, приветливо улыбнулись.
— Все боялся, что запоздаю, не застану тебя, — рассказывал Валентин отцу. — Вырваться из части в город становится что ни день, труднее. Сам понимаешь: время мало подходящее для прогулок и отлучек. — Юноша не спускал с лица Михаила Дмитриевича заботливых глаз, они принимали все более беспокойное выражение. — Мне кажется, ты не здоров, выглядишь хуже, чем следовало бы. Опять сердце?
— Откуда ты взял? Ничуть не бывало, ошибаешься, уверяю тебя. Сердце меня давно не тревожит. Понимает — война, — улыбаясь, отвечал Михаил Дмитриевич, в свою очередь рассматривая сына. — Можешь не тревожиться, опасения твои совершенно напрасны, я вполне здоров. А вот ты как? Что-то бледен чрезмерно, и круги под глазами мне, откровенно говоря, совсем не нравятся. Не захворал ли? Признавайся, нечего хитрить!
— Я здоров, бодр и полон надежд. Очень хорошо, что мы сегодня встретились, папка. Именно сегодня, — многозначительно подчеркнул Валентин. — А вы здесь, Федот Петрович, так это просто — отличный сюрприз. Поговорить с вами в такой день для меня очень многое значит.
— Видно, Валя, имеются важные новости? — спросил Силин. — Чувствуется, — хорошие. Я не ошибаюсь?
— Нет, конечно. Новости замечательные! Вы их сейчас узнаете. Но прежде необходимо заморить червячка. А у вас, я вижу, есть чем угостить.
Не мешкая, уселись за стол. Стараясь растянуть удовольствие, медленно жевали черствый хлеб, бережно собирая крошки, тоненькими ломтиками нарезали колбасу и желтое сало, густо покрытое солью.
И тут Валентин объявил:
— Папка, Федот Петрович! Я ухожу в партизаны. Это будет скоро. Больше ничего я вам пока сказать не могу, да и не к чему.
Михаил Дмитриевич и Силин застыли в недоумении. Наступило тягостное молчание.
— Как так, ни с того, ни с сего, — в партизаны? — с тревогой заговорил, наконец, Федот Петрович. — Какой из тебя партизан? Ты жизни не знаешь. Еще зеленый юнец, вот ты кто!
— Разве не лучше пойти тебе на фронт, Валентин? — поддержал Михаил Дмитриевич. — Для такого молодого человека партизанить, пожалуй, слишком рискованно. Чему ты обучен?
— Немалому, папка! Нет, я не терял времени в Ленинграде! Научили меня здесь многому, очень нужному сейчас… Науку воевать проходил на лучшей практике, в настоящей боевой обстановке, благо — фронт ведь совсем рядом. Вам ли мне о том рассказывать, сами знаете — рукой подать от нашей Фонтанки.
— Но зачем тебе, восемнадцатилетнему парню, так чрезмерно рисковать? На такое дело нужно отправлять людей пожилых, опытных. Шутка сказать: партизан!
— Нет, Федот Петрович, извините, но вы неправы. Если говорить о риске, то кому же рисковать, как не нам, восемнадцатилетним? Вот возьмите меня. Все, чего я только желал, дала мне советская власть. Но что я дал советской власти? — вот вопрос. Чем ее отблагодарил? И если хорошенько подумать, выходит: она мне — все, а я ей — пока ничего. Мой святой долг не бояться риска жизнью, раз необходимо защищать Родину. И я свой долг выполню, чего бы это от меня ни потребовало.
— Согласен. Но почему именно в партизанах? Разве мало тебе дел на фронте или в осажденном Ленинграде?
Силин пытался, как он потом вспоминал, «сбить юношу с толку», заставить его изменить принятое решение. Уж очень было страшно «отпускать» его в партизаны, такого молодого, такого неопытного и горячего.
Михаил Дмитриевич молча прислушивался к их спору. В больших темных глазах его залегла печаль…
Валентин отвечал Силину спокойно, неторопливо, взвешивая каждое слово:
— Я отправляюсь в партизаны по глубокому убеждению, что именно там смогу принести самую большую пользу. Все уже основательно продумано, решено. И вот сегодня, наконец, мою просьбу удовлетворили. — Он повернулся к отцу. — О своем решении, папка, я не мог тебе сказать раньше и попросить совета. Прости меня, так уж сложились дела. Но разве можно было сомневаться, что ты его одобришь, ты, который всегда учил меня любви к Родине, честности и смелости?
Отец встал и, положив свою большую руку на плечо сына, сказал:
— Что пожелать тебе, Валентин? Прежде всего выбрось из головы наши сегодняшние советы. Они диктовались только одним — страхом перед опасностями, которые ждут тебя. Но война без опасностей — досужий вымысел. А страх — плохой советчик солдату. Я одобряю твое смелое решение, одобряю полностью. Желаю успеха тебе и твоим товарищам. Пусть все вы живыми вернетесь с вашего трудного, опасного, но святого дела. До скорой встречи, сынок, до встречи с победой!
— Будь за меня спокоен, папка. И вы, Федот Петрович, не сомневайтесь в этом вчерашнем мальчишке. Я знаю, на что иду, и понимаю свой священный долг. Ни голодный, ни больной, ни окруженный врагами главного редута не сдам. Разве — с жизнью.
* * *В марте 1943 года Михаилу Дмитриевичу в войсковую часть, по-прежнему защищавшую Ленинград на Пулковских высотах, была доставлена записка от сына. На листке, сложенном по-фронтовому маленьким треугольником, лежала печать полевой почты. Михаил Дмитриевич, волнуясь, вскрыл первое солдатское письмо сына.
Торопливые, неровные строки, написанные не очень тщательно отточенным карандашом… Это было не в обычаях Вальки: он любил писать четко, аккуратно, красиво. Но и в этом торопливом письме, сочиненном, вероятно, на ходу, в обстановке, мало благоприятствующей, Валюшня оставался неизменным — со всеми своими черточками, так дорогими отцу, — полным кипучей энергии и оптимизма, с доброй улыбкой и шуткой, не покидавшими его, как бы ни было ему трудно, стыдливым и угловато скупым на слова нежности и ласки, которые ему так хотелось сказать… Валентин писал:
«Дорогой папка-отец! Очень спешно уезжаю, так спешно, что лишен времени проститься. Не сердись. Домой больше не зайду. Будь жив, здоров и благополучен. Знамя гвардии держи высоко и не забывай меня. Будем биться до тех пор, пока глаза видят, пока бьется сердце. Биться и побеждать, несмотря ни на какие обстоятельства и слухи! Ну, еще раз жму твою могущественную руку, обнимаю и целую. Ты сказал мне в последний раз, что мы обязательно увидимся, найдем друг друга, что бы ни случилось. Верю в эту нашу будущую встречу. Так до лучших дней и радостной встречи. Твой сын».
Позднее пришла прощальная открытка на Волгу, в Тетюши.
Годы один за другим канут в вечность. Останутся в далеких воспоминаниях семьи Мальцевых скованные морозом и ледяным ветром, утонувшие в снегу Тетюши, дни и ночи трепетного ожидания вестей от сына и брата, огонек надежды на встречу — все более бледный, все менее теплый. Но эта обыкновенная почтовая открытка сохранится такой, будто ее доставили вчера, лишь поблекнут чернила да пожелтеют от времени края. И станет она драгоценной реликвией не только для родных и друзей Валентина, но и для тех, кто его никогда не видал…
Зоя Романовна читала открытку сына вслух, улыбаясь сквозь слезы. Иринка слушала, устроившись на низенькой скамеечке, положив голову на колени матери. Ей казалось, что Валентин совсем рядом, где-то здесь в полумраке комнаты.
«Милые мама и Иринка! Пишу из Хвойной, куда приехал 16 марта в 21:00. Я примерно на год могу пропасть из виду, но не смущайтесь, это в порядке вещей. Меня не отпевайте, так как я твердо рассчитываю побывать на Иркиной свадьбе и на «серебряной» маминой. А пока до свидания и надолго. Целую вас столько, чтобы хватило на отсутствие. Мама, я тебе написал письмо с разными историями, кои ты прочти, но близко к сердцу не принимай. Мертвым — вечная память, живым — жить на земле. Пока, родная, целую. До свидания. Сын Валька».
Глава 3
В лесах Псковщины
Станция Хвойная — вблизи Ленинграда. В ее названии — аромат соснового бора. И, в самом деле, вокруг аэродрома стеной стоит лес. Крепко пахнет он в морозную мартовскую ночь.
