Айдын Шем - Нити судеб человеческих. Часть 1. Голубые мустанги
Бабушка, рахмет олсун джанына (да будет милость Аллаха ее душе), прошептала Камиллу, своему старшему внуку:
- Положи в карман горсть земли, мальчик мой. В изгнании с нами будут хотя бы крупицы родной земли.
Старое, из серой ткани в елочку, пальтишко Камилла служило ему и постелью, и подушкой, крупицы родной земли где-то порастерялись, смешались с лёссовой пылью Азии, как порастерялись и смешались с чужой землей косточки десятков тысяч родившихся под небом Крыма потомков тавров и кипчаков. Но все эти годы смертей и унижений в памяти нашей, в сердце нашем всегда неотступно присутствовала наша единственная Родина, и любовь к земле предков переходила не затухая, а странным и страшным для имперских чиновников образом возрастая от поколения к поколению. И спросите у едва научившегося говорить малыша кто он, где его родина и вы услышите один и тот же ответ:
- Мен татарым, ветаным Кырым! (Я татарин, Крым моя родина!).
... Когда Камилл своими детскими пальчиками скрёб поверхность крымской земли, он нащупал стебли травы, и по терпкому запаху узнал свои любимые маки. Он нарвал охапку влажных цветов и взбираясь в вагон старался не помять свой букет. Маки без воды быстро завяли. Но с той поры запах и вид маков возрождали в его памяти картины ночи, когда люди не знали, на смерть их везут, или на какую ни есть жизнь.
Тяжелые двери вагона с криками и руганью были задвинуты. Люди затихли в зарождающейся вагонной духоте. Было слышно, как бегают под вагонами спущенные с поводков собаки в поисках татар, которые могли попытаться спрятаться и убежать. И, наконец, состав с грохотом тронулся и стал постепенно набирать скорость. Это вывело людей из оцепенения, все вагоны заполнился криками, проклятиями, плачем детей, женскими рыданиями.
До самого выезда из Крыма состав шел почти без остановок. Двери не открывались, стало невыносимо душно. В вагоне, где оказался Камилл и его близкие, было двое-трое трезво видящих события мужчин. Они овладели ситуацией, успокоили особо нервных, разъяснили людям, - а было их в вагонной тесноте полсотни человек, - разъяснили необходимость придерживаться диктуемых чрезвычайной обстановкой норм поведения. Старшим в вагоне был объявлен Афуз-заде, отец Камилла.
Нужен был воздух. Выбили два маленьких окошка, находящихся под самой крышей вагона и тщательно заколоченных. Нашли в полу вагона доску, которую удалось немалыми усилиями отодрать. При желании через образовавшееся отверстие можно было выбраться и сбежать. Поэтому его замаскировали, и доску отодвигали только для отправления нужды, для тех же целей соорудили из простыни подходящую ширму.
Плохо было без воды. Какая-то еда была почти что у всех, с водой же нужно было что-то решать. Нашлось в вагоне два больших бидона, владельцам которых предоставили другую посуду, большие же ёмкости решили использовать как общественный водный резервуар. Надеялись, что где-то конвойные позволят набрать воды. Но только под вечер, вывезя состав за Перекоп, конвоирующие состав солдаты как особую милость предоставили людям возможность набрать воды, для чего от каждого вагона было выделено два человека. В каждом вагоне нашлись ведра или бидоны и люди сумели сделать небольшие запасы.
Кормить выселяемых людей советская власть все же стала. Утром второго дня, остановив состав в поле, солдаты стали отодвигать вагонные двери. Народу позволили выйти из вагонов, но велели не отходить на более, чем пять шагов от насыпи, пригрозив стрелять по отдалившимся без предупреждения. Здесь люди из разных вагонов смогли увидеться. Некоторые нашли родных и начали переходить из вагона в вагон, но конвоиры быстро эти действия запретили. Принесли откуда-то большие дюралевые баки с пшённой кашей, стали раздавать хлеб. Изумительный вкус этой каши до сей поры помнится Камиллу, видно уж очень сильно проголодалось бедное дитя. Чудное творение человек! Столько лет прошло, а запомнился вкус сваренной на подсоленной воде крупы...
А на следующий день вечером конвой решил потешиться. По вагонам раздали засушенную соленую рыбу, и в тот день никакой другой пищи не было. Люди, конечно же, ели эту рыбу - у кого ничего другого не было съели побольше, у кого было что-то свое тоже пожевали государственную рыбку. Ели эту сухую рыбу и на утро следующего дня. И никто не мог подумать, что кормление лишенных свободы людей сухой соленой рыбой - это излюбленная садистская забава конвоя. Конечно, после такого угощения людей лишают воды - в этом весь смысл шутки! Сколько людей погибло бы, если бы не шустрые татарские мальчишки, добывшие воду! Не всем из них доведется выжить в последующие месяцы, но те, кто выживет, никогда не склонят головы перед бесчеловечной властью, не станет для них руководством в жизни насаждаемый в стране закон страха...
Но конвой все же отомстил за добытую мальчишками воду: солдаты начали мочиться на людей в вентиляционные отверстия на крыше вагона...
...Что помнится более всего изгнаннику, счастливо выжившему в жестоких условиях спецпоселения? Забывается ли смерть близких тебе людей и смерть чужих, но связанных с тобой одной судьбой, одной землей, одним языком? Забывается ли горькая обида, особенно, если эта обида нанесена всему твоему народу?
Глава 3
Наступали сумерки. Вдали от городских кварталов несколько женщин неумело орудовали лопатами на черной после прошедшего недавно дождя земле. Здесь, в пригороде, желающим недавно выделили по небольшому участку земли под огороды. Две немолодые подруги-учительницы, позже многих других своих соседей по земельным наделам заканчивали подготовку грядок, которые они надеялись засадить картошкой и кукурузой.
- Таня, я больше не могу! Да и поздно...
- Тебе, Хатидже, хорошо, ты с дочками уже почти всю землю вскопала, - отвечала Таня, - а мой шестилетний внучек мне не помощник... А почему сегодня твоих девочек нет?
- Оставила их нынче похозяйничать дома, - вчера они натрудились на участке до кровавых мозолей. Завтра они докопают и твой огород, не беспокойся. А сейчас давай заканчивать.
Женщины обтерли лопаты травой, достав из корзинок бутылки прихлебнули воды, освежив ее остатками потные лица.
- Эй, подруги! Пора домой! - окликнула Татьяна Петровна все еще возящихся на своих участках соседок по огороду. Те на несколько секунд распрямились и, помахав рукой, опять продолжали выравнивать грядки на налипающем на башмаки черноземе.
Пошел моросящий теплый дождь. Подруги шагали по обочине дороги, по которой лишь изредка проезжали темные автомашины, - был май сорок четвертого, и в Крыму еще не отменили светомаскировку. Утомленные непривычным трудом женщины лишь изредка перекидывались короткими фразами. Идти до города надо было не менее часа, да и там по темным улицам до дому шагать им почти столько же. Хорошо хоть, что комендантский час был недавно отменен, и теперь поздним пешеходам не грозила встреча с патрулем, который неизвестно как мог себя повести - всяко бывало. Об одном таком случае, происшедшем с ее родственницей и рассказывала Татьяна Петровна, когда женщины подошли к перекрестку, на котором их пути расходились.
- Таня, приведи завтра внука ко мне, надо убрать зимние вещи и я буду дома, - сказала Хатидже прощаясь. - Пойдешь вместе с моими девочками, они тебе помогут докопать.
- Хорошо, Хатидже. Утром в восемь я с Володей буду у вас. Он любит у тебя гостить, двор у вас зеленый, детишек много. Ну, спокойной ночи!
К приходу матери девочки уже спали. Разогрев на керосинке лапшовый суп Хатидже поела и собиралась уже ложиться в постель, когда раздался громкий стук в дверь. В комнату ворвались вооруженные автоматами солдаты, и первой мыслью учительницы было, что кто-то уже донес, что во время немецкой оккупации она работала в школе. Вот и пришли за ней. Что станет с дочерьми, старшей из которых только исполнилось семнадцать, младшей же, приемной дочери, которая стала не менее дорогой, чем родная, было всего двенадцать лет. Позаботятся ли о них немногие оставшиеся в живых за годы большевизма родственники или же девочек заберут в колонию для детей “врагов народа”? Может быть, надо было поспешить с поисками оставшихся в живых родственников младшей?
Но вошедший вслед за солдатами офицер с погонами капитана сорвал одеяло с укрывшихся им по глаза девочек и велел всем собрать вещи и выходить на улицу. "Собрать вещи"... Значит не в тюрьму и тем более не на расстрел...
- Ну что же... Одевайтесь, доченьки...
- Чего еле двигаетесь? - капитан рассвирепел. - Пятнадцать минут на сборы! Через пятнадцать минут выведу всех хоть голыми!
Большие часы на стене как раз пробили полночь.
Испуганные женщины в возрасте от двенадцати до сорока пяти лет стали суетливо одеваться. Хатидже, не переставая повторять “быстрее, девочки, быстрее!”, металась по комнате, не зная за что схватиться. Ценностей дома не было, всё было снесено в скупку еще до войны, после того, как энкаведешники однажды ночью увели мужа.
