Генрик Сенкевич - Меченосцы
— Не беда, — успокаивал их пан из Длуголяса, — выспимся в аббатстве, а в Краков приедем к вечеру.
— Должно быть, опять на пир.
— Там теперь каждый день пиры, а после родов пиров и состязаний будет еще больше.
— Посмотрим, как-то покажет себя Данусин рыцарь.
— Просто дубы, а не люди… Слышали, что говорили они, как вчетвером дрались.
— Может быть, они присоединятся к нашему двору: ишь, о чем-то советуются.
А те действительно советовались, потому что старик Мацько не особенно был доволен тем, что случилось, и теперь, идя позади всех и нарочно отставая, чтобы свободнее было говорить, рассуждал:
— По правде сказать, толку в этом для тебя нет. Я-то как-нибудь доберусь до короля, хоть с этим двором, и, быть может, что-нибудь мы получим. Страсть как хотелось бы мне какой-нибудь замок либо городок… Ну да там видно будет. Богданец, конечно, мы выкупим, потому что чем владели отцы, тем и нам надо владеть, но откуда взять мужиков: кого там поселил аббат, тех он назад возьмет, а земля без мужиков то же, что ничего. Вот ты и смекни, что я тебе скажу: ты себе клянись кому хочешь, а все-таки ступай с мелышынским паном к князю Витольду татар бить. Если объявят поход раньше, чем королева родит, тогда не жди ни родов, ни рыцарских состязаний, а иди, потому что там может быть польза. Сам знаешь, как щедр князь Витольд, а тебя уж он знает. Справишься, так он наградит хорошо, а главное, коли Бог пошлет, можешь пленных набрать сколько хочешь. Татар на свете — что муравьев. В случае победы придется на брата штук по шестидесяти.
Тут Мацько, который любил землю и хозяйство, начал мечтать:
— Господи боже ты мой! Пригнать этак штук пятьдесят мужиков да посадить их в Богданце. Порасчистили бы кусок леса. Разбогатели бы мы. А ты знай, что нигде столько не наберешь, сколько там можно набрать.
Но Збышко завертел головой:
— Ну вот, нагоню я конюхов, которые конской падалью питаются, а с землей не знают, что делать. На что они нужны в Богданце, а кроме того, я поклялся добыть три немецких шлема. Где ж я их найду у татар?
— Поклялся ты потому, что глуп; такова же твоя и клятва.
— А моя рыцарская честь?
— А как было с Рингаллой?
— Рингалла отравила князя, и пустынник разрешил меня от клятвы.
— А теперь тебя тынецкий аббат разрешит. Аббат лучше пустынника, тот больше похож был на разбойника, чем на монаха.
— А я не хочу!
Мацько остановился и спросил с заметным гневом:
— Ну так как же будет?
— Поезжайте одни к Витольду, потому что я не поеду.
— Ах ты мразь! А кто королю поклонится… И не жалко тебе моих костей?
— Если на ваши кости дерево свалится, то и то их не сломает. Да если бы мне и жалко вас было, не хочу я ехать к Витольду.
— Что ж ты будешь делать? Сокольником или певцом останешься при мазовецком дворе?
— А что ж, плохо сокольником? Если вам больше нравится ворчать, чем меня слушать, так и ворчите.
— Куда ты поедешь, наплевать тебе на Богданец! Ногтями будешь землю пахать, без мужиков…
— Неправда. Ловко вы насчет татар выдумали! Слышали вы, что говорят русские? Татар найдешь столько, сколько их убитых на поле лежит, а живого никому не поймать, потому что за татарином в степи не угонишься. Да и на чем мне его ловить? Не на наших ли тяжелых конях, которых мы у немцев отняли? То-то и есть! А какую я добычу возьму! Паршивые кожухи и ничего больше. То-то я богачом приеду в Богданец! То-то меня комесом назовут!
Мацько замолк, потому что в словах Збышки было много правды, и только через некоторое время проговорил:
— Зато тебя князь Витольд наградил бы.
— Ну сами знаете: одному он даст слишком много, а другому ничего.
— Так говори, куда поедешь.
— К Юранду из Спыхова.
Мацько со злости вывернул пояс на кожаном кафтане и сказал:
— Да ты, прости господи, с ума спятил?
— Послушайте, — спокойно отвечал Збышко. — Я разговаривал с Миколаем из Длуголяса, и он говорит, что Юранд мстит немцам за жену. Пойду помогу ему. Во-первых, вы сами сказали, что не в диковинку мне будет подраться с немцами, потому что и их самих, и приемы ихние мы уже знаем. Во-вторых, там, у границы, я скорей достану павлиньи перья, а в-третьих, вы сами знаете, что павлиньи перья не кнехты какие-нибудь носят на головах, так если Господь Бог пошлет мне перья, то пошлет и добычу. Наконец, тамошний невольник — это вам не татарин, его посадить в лесу — дело не плохое.
— Да что ты, парень, с ума, что ли, спятил? Ведь теперь нет войны, и бог знает, когда она будет.
— Ой, дядюшка! Заключили медведи мир с бортниками: и пасек не портят, и меду не едят. Ха-ха! Да разве нам в диковину, что хоть большие войска не воюют и что хоть король на пергаменте печати положит, а на границе всегда смута жестокая. Отнимут ли друг у друга скот, так за каждую корову по нескольку деревень сжигают и осаждают замки. А разве мужиков и девок не воруют? А разве купцов на больших дорогах не грабят? Вспомните старые времена, о которых вы сами говорили. Плохо разве было тому наленчу, который схватил сорок рыцарей, ехавших к меченосцам, посадил в подземелье и до тех пор не выпускал, пока магистр не прислал ему целый воз гривен? Юранд из Спыхова тоже ничего другого не делает, а на границе работа всегда найдется.
С минуту шли они молча; между тем совсем рассвело, и яркие лучи солнца озарили скалы, на которых построено было аббатство.
— Бог везде может послать счастье, — смягченным голосом сказал Мацько, — проси, чтобы он благословил тебя.
— Это верно, что во всем Его милосердие.
— А о Богданце думай, потому что в этом ты меня не разубедишь, будто ты хочешь ехать к Юранду из Спыхова ради Богданца, а не ради этого утенка.
— Не говорите так, а то рассержусь. Она мне мила, от этого я не отпираюсь; и не такова эта клятва, как клятва Рингалле. Встречали вы девушек лучше?
— Что мне ее красота! Лучше женись на ней, когда вырастет, если она дочь могущественного комеса.
Лицо Збышки озарилось молодой, доброй улыбкой.
— Может и это быть. Ни другой госпожи, ни другой жены! Кости ваши слабнут, будете вы наших деток, а ваших внуков нянчить.
Тут, в свою очередь, улыбнулся Мацько и сказал уже совсем ласково:
— Ну что ж, пусть их будет, как граду, много. На старость радость, а после смерти спасение пошли нам, Господи Иисусе!
III
Княгиня Данута, Мацько и Збышко уже раньше бывали в Тынце, но в свите находились придворные, видевшие его впервые; они, подняв головы, с изумлением смотрели на великолепное аббатство, на зубчатые стены, бегущие вдоль скал над пропастями, на здания то на склонах горы, то в палисадниках, громоздящиеся одно над другим, высокие и озаренные золотом восходящего солнца. По этим величественным стенам и зданиям, по домам, по хозяйственным постройкам, по садам, лежащим у подножия горы, и по старательно возделанным полям с первого взгляда можно было догадаться о старинном, неистощимом богатстве, к которому не привыкли и которому должны были удивляться люди, пришедшие из убогой Мазовии. Существовали, правда, старинные и богатые бенедиктинские аббатства и в других частях страны, как, например, в Любуше на Одре, в Плоцке, в Великой Польше, в Могильне и в иных местах, но все-таки ни одно не могло сравниться с Тынецким, владения которого превышали не одно удельное княжество, а доходы могли бы вызвать зависть даже в тогдашних королях.
И удивление придворных росло. Некоторые почти не хотели верить глазам. Между тем княгиня, желая как-нибудь сократить дорогу и развлечь своих девушек, стала просить одного из монахов, чтобы он рассказал старинную и страшную повесть о Вальгере Удалом, которую, хоть и не очень подробно, ей уже рассказывали в Кракове.
Услышав это, девушки кольцом окружили княгиню и медленно шли в гору, озаренные ранними лучами солнца, похожие на живые цветы.
— Пусть о Вальгере расскажет брат Гидульф, которому однажды явился он ночью, — сказал один из монахов, оглядываясь на другого, человека уже преклонного возраста; несколько сгорбившись, шел он рядом с Миколаем из Длуголяса.
— Неужели вы видели его собственными глазами, благочестивый отец? — спросила княгиня.
— Видел, — мрачно отвечал монах, — ибо бывают сроки, когда по воле Божьей дозволено ему покидать адские подземелья и являться миру.
— Когда же это бывает?
Монах поглядел на двух других монахов и замолчал, ибо существовало предание, что дух Вальгера появляется тогда, когда портятся нравы среди монахов и когда монахи более, чем подобает, думают о мирских богатствах и радостях.
Этого-то никто не хотел сказать вслух, но так как говорили также, что привидение является и перед войной или другими несчастьями, то брат Гидульф сказал, помолчав немного:
— Появление его не предрекает ничего хорошего.
