Станислав Брехов - Смертельная печаль. Саби-си
Хотя ел он всегда с удовольствием, но переедание ему было не свойственно. Более того, он всегда говорил, что аскетизм в еде и питии должен соблюдать всякий мужчина, причем сколько бы лет ему ни было и сколь мудрым бы он ни стал, уж коли ему довелось родиться мужчиной, он должен быть готов ко всему.
А значит, быть сильным, подтянутым, а переедание для него плохой помощник.
Мужчина должен быть готов к любым испытаниям, случись они в мирной жизни или в бою.
На городской улице ночью или на медвежьей тропе днем, даже на безобидной рыбалке можно утонуть, если только не сохранить силу, данную мужчине самой природой.
«Покидая свой дом, веди себя так, как будто встретил врага», – отец часто повторял эту старую японскую мудрость.
Мне никогда не было стыдно за него, за его внешний вид. В свои 70 лет в сравнении со своими сверстниками он выглядел подтянутым, крепким и подвижным. Легко мог пройти 20–30 км на охоте, зимой ходил на лыжах, мог спать в лесу, в палатке или зимовье, носил тяжелые рюкзаки и снасти. И это при том, что ему пришлось вынести в молодые годы.
В лагере они с Николаем Николаевичем работали на лесоповале и порой питались лишь тем, что могли собрать в лесу: ягоды, грибы, да съедобные травы, редкая удача, если наловят рыбы. Отец сам об этом никогда не рассказывал. Николай Николаевич, бывало, пару раз проговаривался.
Они с отцом были разными. Николай Николаевич часто позволял себе много говорить, шутить, острословить. Хотя, надо сказать, все это он делал с какой-то грустью в глазах.
Становилось понятно, что это он делал для окружающих, желая их позабавить, сам же в эти моменты грустил, думая: «улыбайтесь, смейтесь, радуйтесь, у меня это уже не получается».
Периодами Николай Николаевич впадал в глубокую депрессию, переходившую в тяжелый запой. Пару раз мне с отцом приходилось дежурить у постели больного, который иногда закрывался дома и выходил только за спиртным в магазин или к таксистам.
В такие моменты нам приходилось брать его квартиру штурмом, через окно. Дверей он не открывал. Однажды даже пришлось вызвать пожарников. Из окон подозрительно густо валил дым. Потом оказалось, что на кухне в кастрюле варился кусок мяса, вся вода выкипела, и блюдо настолько подгорело, что пошел дым. Мы отказались от угощения. Потом несколько дней к нему ходил доктор, делал промывание желудка, чистил кровь, делал уколы, капельницы и все такое. Мы с отцом по очереди дежурили у него, чтобы, не дай Бог, он не вышел в магазин и не началось все сначала.
При этом мы тщательно обыскивали всю квартиру в поисках «заначки» и непременно находили ее.
Создавалось такое впечатление, что Николай Николаевич заранее планировал, что его будут «лечить» и прятал бутылки в самые непредсказуемые места.
В такие дни я видел отца совсем другим: нежным, добрым, заботливым, таким даже мы, его дети, не видели. Со своими детьми он был всегда скуп на ласку, сдержан на проявления чувств и любви.
Иногда во мне просыпалось чувство обиды на Николая Николаевича за то, что отец с ним бывал таким ласковым. Правда, эта ревность быстро улетучивалась, так как я видел, как резко менялся отец, понимая, насколько опасны такие дни для Николая Николаевича. В повседневной жизни отец был строг и не позволял себе ничего подобного. Как будто прятал от друга свои настоящие чувства.
Поняв это, мне стало вдвойне приятно. Во-первых, оттого, что отец сам не позволял себе такого поведения, и это мне очень нравилось. Во-вторых, я понял, что настоящие чувства дружбы, любви не должны быть нарочито явными, их не нужно демонстрировать напоказ, а нести в себе сквозь все сложности и проблемы этой жизни, хранить и беречь без всякой надежды, что кто-нибудь, когда-нибудь это оценит, потому что это нужно только тебе.
Моменты, когда отец поправлял подушку под головой Николая Николаевича или накрывал его одеялом, подавал чай к постели, вызывали у меня особое чувство стыда. Как будто я подглядываю за чем-то личным. Я скрывал свою прозорливость от отца, чтобы не мешать их и только их отношениям. В эти дни Николай Николаевич выглядел, каким то подавленным, тихим, смирным. Ничему не сопротивлялся, смотрел на меня с нескрываемым удивлением. Как будто не узнавал и спрашивал глазами: «Это еще кто такой, что он делает в моем доме?» Он продолжал молчать, так и не дав мне понять, узнал он меня или нет.
Я же в такие минуты позволял себе командовать и контролировать Николая Николаевича, как если бы тот был моим младшим братом или сильно больным. Потом все входило в свое русло. Николай Николаевич возвращался в свой обычный мир, принимал действительность и никогда не подавал вида, что что-то произошло.
Он не благодарил, не вспоминал, и вообще вел себя так, что у меня зарождались сомнения, помнит он хоть что-нибудь из недавнего прошлого? Наверное, нет. Для себя я сделал вывод, это состояние для Николая Николаевича – побег из реальности, в которой все настолько тяжело и нестерпимо, все уже настолько непоправимо, что мириться с этим нельзя.
Существовало два варианта: либо смерть, на которую сам он не мог пойти, либо побег, пусть хотя бы временный, но уход от своего прошлого.
Чтобы понять состояние Николая Николаевича, нужно пожить в двух эпохах: сталинского «лагеризма» и хрущевского «оттепелизма». Тогда судьба этого человека была разорвана надвое: сначала – бесправный раб, зек, затем – уважаемый педагог. Как это совместить в сознании без его потери?
Видно это у Николая Николаевича не получалось.
А как это удавалось отцу? Или его проявления были лишь иными по форме, но таковыми же по сути?
О том, что он страдает, все мы знали, но это проявлялось не периодами, как у Николая Николаевича, а повседневно. Не накапливая в себе скорбь до взрыва, он выводил ее из себя каждый день. Молчаливость, угрюмость, нежелание проявлять чувства любви и нежности были его реакцией на боль и невозможность забыть прошлое. Он каждый день делал огромные усилия, позволявшие ему находиться в какой-то, пусть только видимой, гармонии с окружающим миром.
Пришло время, когда я вспомнил и оценил все то, что всегда чувствовал, находясь рядом с ним.
Первые мои испытания, первые разочарования пришлись на время первого года моей службы на флоте.
Как ярки эти первые впечатления, эта нестерпимая боль разлуки со всем близким и родным. Это чувство, что нельзя вот сейчас развернуться и убежать в объятия матери, за спину отца. Добираясь до Владивостокского экипажа, я думал, что готов к службе. Столько лет занятий спортом, столько тренировок до изнеможения, радости побед и горечь поражений отчасти подготовили мою психику. Придя на службу мастером спорта по подводному плаванью, я оказался совершенно не готов видеть то, что меня ждало.
Первые мои впечатления и мысли вызвали шок.
Если на флоте так, то в каких же условиях люди сидят в тюрьмах. Как моему отцу удалось выжить, как удалось сохранить психику, остаться человеком за столь долгий срок.
А ведь он пробыл в той среде не три года, как придется мне, а почти 12 лет, к тому же времена были другие, к людям относились иначе.
Да мои трудности и проблемы с его даже сравнивать невозможно.
Я решил, что если моему отцу удалось пережить все то, что с ним случилось, то и для меня не должно быть проблем.
Нужно покрепче сжать зубы и потерпеть. Я убеждал себя, что скоро все пойму, мне должна открыться система существования этого организма – армии, и я проплыву по ней как рыба.
Несколько раз меня, молодого карася избивали, но всякий раз я старался дать отпор и всегда думал, как ничтожны, должно быть, эти унижения, по сравнению с теми, что пережил отец. Потом я смеялся над этими выходками старослужащих и все видели, что мне это не страшно.
Я непреклонен и буду стоять на своем до конца. Очевидно, я выбрал верную линию поведения, через полгода меня уже никто не смел ни тронуть, ни оскорбить. Я стал своим в этой среде и более того, эта среда стала мне нравиться. Еще через полтора года меня назначили на должность инструктора. Виданное ли дело, корабельный старшина на должности мичмана, инструктор в подразделении водолазов.
Мне и сейчас это кажется удивительным, наверное, все же главную роль в моем продвижении сыграло мое знание и умение вести политзанятия, а не мои достижения в спорте, хороших пловцов у нас было немало. В те годы это ценилось превыше всего, а я, к своему удовольствию, дома был большим любителем всех телевизионных политических программ и новостей.
Вот уж не знаешь, что тебе в жизни поможет, а что подведет. Все это вместе и способствовало в результате моему служебному росту…
Отец всегда говорил:
– Не бойся, в этой жизни нет ничего, с чем нельзя было бы не совладать. Потом оглянешься и поймешь, все было не так уж страшно. Гораздо важнее, чтобы тебе было не стыдно оглядываться в прошлое. Не проси, ибо то, что тебе нужно, и так тебе будет дано, а все остальное лишнее, без него проживешь. И не верь, если во что без оглядки поверишь, обязательно жизнь тебя разочарует. Сомневаться стоит во всем. Сомнение – признак зрелого ума, мудрости.
