Борис Солоневич - Заговор красного бонапарта
— По-разному? — насмешливо прервал его комсомолец. — То-то ты ее «Танюренькой» зовешь. Эх ты, влюбленное рыло!
Багровая краска опять покрыла свежие щеки Ведмедика.
— Как это?.. Откуда ты взял? — А кто во сне проговаривается?
— Ах ты, сукин сын, — рассердился снайпер. — А сам-то ты разве по Тане не вздыхаешь? Нашел чем подзуживать: да у нас все в Таню врезавшись. А чего ты меня срамишь перед чужим человеком? Сволочь ты, а не товарищ после этого!
— Так это же правда!
— Ну, ну, — примирительно вмешался д'Артаньян. — «Не всякая правда, товарищи, правда!» — как ловко сказал Косарев[6]. Так что — не ругайтесь. А греха таить нечего — мы все и верно в нашу Таньку влюблены. Ничего не попишешь — «королева»…
— Да бросьте вы царапаться, ребята. Совсем заклевали бедного моего Ведмедика. Ведь все равно — ни в кого из вас я не влюблена и влюбляться не собираюсь. А так, по-хорошему, всех вас люблю. Хватит с вас и этого.
Девушка ласково улыбнулась смущенному приятелю и опять взяла рабочего под руку.
— Ладно. Официальная часть окончена. И будет вам шпильки пускать. А вы, товарищ… Пенза, называйте нас просто по именам или прозвищам. Идет?
— Добре, — спокойно отозвался рабочий, на суровом лице которого мелькнуло что-то вроде мягкой усмешки. — Только в таком случае и я требую, чтобы меня били тем же самым, по тому же самому месту. Если вы все: Таня, Петя или… А ведь, правда, по прозвищам легче… То и я тоже — просто Миша.
— А прозвища у вас нет? — наивно спросил Ведмедик. — Все засмеялись. Таня опять провела пальцами по его затылку.
— Эх ты — тетеря! Откуда у взрослого человека кличка возьмется?.. Ну, да ладно, не будем торговаться. Миша, так Миша. Пошли скорей.
— Качай ногами!
— Сгибай коленные шарниры, братва! — А куда вы, собственно, идете? — А что — у вас времени нет?
— Нет, не то… Времени у меня целый почти вечер. А на какой фильм?
— О фильм распречудесный! — восторженно воскликнул Ведмедик. — Только что вышел. С времен отечественной войны. «Кутузов». Может слыхали?
— Про Кутузова? Нет, никогда не слыхал, — ответил Пенза таким серьезным тоном, что опять все рассмеялись.
— Да ты, чорт снайперский, сперва подумай, прежде чем спросить!
— Иди ты к Аллаху под рубаху, — огрызнулся Ведмедик. — Пусть конь думает — на то у него и голова большая. Да и что я такого сказал?
— Ах ты, ведмедище неуклюжее. Сам, оболтус, ничего не знает, так и другие, думает… Он у нас, кроме своей стрельбы, ни в зуб ногой. Зато по стрельбе за сборную Москвы выступает. Первый класс. А в голове у него маловато.
— А ну, скажи скорей, стрелок ты разнесчастный, — вдруг сурово спросил Полмаркса, — какие полюсы есть?
— Полюсы? — растерялся Ведмедик. — Да обыкновенно какие…
— Ну, скорей — какие?
— Да… Ну, северный, южный… восточный и западный; Это ж ясно.
Взорвался веселый хохот.
— Ну, вот, сами убедились, товарищ, какие у нас снайперы. Он недавно рассказывал про Евгения Онегина. И выпалил, что тот «каждое утро мочился одеколоном»… Ха-ха-ха!..
На глазах краснощекого стрелка показалось что-то, очень похожее на слезы обиды.
— Ну, вот… Чего ты, Танька, на меня насела? Откуда мне знать? Я бы и сам рад подковаться, да в нашей школе, сама знаешь… А про Кутузова я так только…
Девушка ласково провела ладонью по стриженой голове и смущение крепыша мигом прошло.
— А ты, Ведмедик, не только в школе учись, — поучительно сказал д'Артаньян. — В библиотеку запишись, книги бери… Век живи, век учись…
— А дураком все едино помрешь! — смеясь, подхватил комсомолец. — В особенности ты, Ведмедик. Зачем стрелку мозги? Наплевать. Но все-таки, будя, ребята, трепаться — нажмем. А у вас, кстати, дядя Миша, деньга на киношку найдется? Потому что, откровенно говоря…
— Ничего, ничего, — успокоительно сказала девушка. — Как-нибудь хорошему человеку сообща на билет наскребем, если надо.
Милое оживленное лицо склонилось ближе к плечу рабочего, и его веселый молодой свет словно зажег ответное тепло в суровых чертах. Пенза ответил невольной улыбкой на улыбку, с деликатной благодарностью легонько прижал тонкую руку девушки и уверенно ответил:
— Деньга найдется!
Голос его звучал, как всегда, ровно и спокойно. Молодые люди, сами не зная почему, но словам этого незнакомого человека верили сразу же, без всяких сомнений. Была какая-то уверенная в себе, напряженно-спокойная сила в этом рабочем со старой приплюснутой кепкой на голове. Рядом с ним молодые студенты как-то чувствовали себя желторотыми птенцами, еще не испытавшими своих сил в настоящей жизненной борьбе. А этот мастер авиазавода видал, очевидно, всякие виды. И вышел из этих испытаний закаленным и твердым, как сталь. Но манера рассказывать и все поведение рабочего были деликатны и мягки. И его сила только чувствовалась. В молодую компанию незнакомец вошел, как «свой», простой и понятный человек, старший, но не давящий и не стесняющий молодого задора и свободы.
Смеясь и балагуря, вся компания быстро, весело и дружно, подлаживая ногу в такт, шла по Замоскворечью, направляясь на «Кутузова»… Билеты на сеанс они достали не без труда. Над кассой уже висел аншлаг:
«На второй и третий сеансы все билеты проданы».
— А хорошо, что пораньше приперлись, — удивленным тоном заметил комсомолец. — Гляди-ка — какой успех. Прямо классически. Даже на «Чапаева»[7] не было таких очередей.
— Ну, так то — Чапаев, — не без презрительности в тоне откликнулся Ведмедик.
— Что — «Чапаев»? Плохой герой, по-твоему?
— Да не то, что плохой. А только куу-у-уда же ему до Кутузова? Чапаев — что: почти простой партизан. А Кутузов — гляди — всю Россию спас!
На такой крепкий довод комсомолец не нашел, что ответить. Он пробурчал свое любимое «наплевать» и двинулся вперед, проталкивать дорогу приятелям. Скоро все сидели рядом, прижавшись друг к другу и с напряженным вниманием следили за действием на экране.
Началось с отступления союзных войск после Аустерлица. На миг мелькнуло красивое, самодовольное лицо упоенного победами Наполеона и растерянная, представленная в смешном свете, фигура императора Александра. Потом в темноте крестьянской хаты показалось умное, недовольное лицо неуклюжего старика Кутузова, озабоченного спасением остатков армии. И разом по залу прошел какой-то неясный шум.
На экране Кутузов давал указания Багратиону для арьергардного боя под Шенграбеном. Тот, рослый и цветущий молодой генерал, стоял уверенно и беззаботно, выслушивая приказания, как простой солдат. Но когда лицо главнокомандующего, отправлявшего людей почти на верную смерть ради спасения остальных, перекосилось от сдерживаемого волнения и он дрожащей рукой перекрестил своего боевого товарища, — по залу опять прошла какая-то теплая волна. Старик Кутузов, даже на экране, — победил сердца зрителей. Что-то чисто русское, душевное, мелькнуло в неторопливой речи, в спокойном задушевном тоне, в прорвавшемся волнении и движении старческой руки. Было что-то родное, близкое, свое, в этом старом генерале, думавшем не о победах, не о славе, не о далеко ускакавшем от армии императоре, а о своих солдатах, которых нужно было вытащить из клещей наполеоновской армии, о необходимой, кровавой жертве, об этом молодом, красивом, твердом генерале, идущем на смерть так просто, как просто отдавал это жестокое, но необходимое приказание старый главнокомандующий.
Артист, изображавший Кутузова, сумел, незаметно для глаза, но так ощутимо для души, подчеркнуть разницу между обликом самовлюбленного Наполеона, — бездушной военной машиной, — и этим вот, простым, душевным стариком, для которого война и убийство — не путь к славе, власти, карьере,^ кровавая, тягостная неизбежность…
Удача Кутузова. Армия выведена из западни.
— Вот здорово обманул старик Наполеона-то? — прошептал в восторге комсомолец. — Классически! А наши ребята-то под этим… как его Шен… Шентрабеным?..
— Шенграбеном, — поправил Пенза тихо. — Этот военный маневр считался одним из самых блестящих в военной истории. Это в первый раз Наполеона так в дураках оставили. Кутузов этим маневром спас всю армию из, казалось, совершенно безвыходного положения.
— Нуу-у-? Ха-ха-ха… Классически! Знай наших. Вот молодчага!
События фильма развивались дальше. Мелькнули импозантные плоты Тильзита, где лицемерно обнимались Наполеон с Александром, мирное житье в деревне отставленного Кутузова, все растущее напряжение Европы, военные приготовления опьяненного славой Наполеона и, наконец, переход его войск через русскую границу… Как блестка врезалось в память: ^уютный русский берег Немана с зеленой, шелковистой травой. Грубые, иностранного покроя ботинки с гетрами, смявшие и смоловшие эту нежную травку. И отдельно сильные слова императора Александра: «Не положу оружия, доколе хоть один неприятель останется на Земле Русской».
