Нина Молева - Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси
— Выходит. А года три спустя захворал государь смертной болезнью. Святых Тайн причастился и велел всем князьям-боярам крест его только что родившемуся сыну — младенцу Иоанну — целовать. Мало кто согласился. Промеж бояр и князей пря пошла. Княгиня Старицкая и вовсе сына своего князя Владимира Андреевича Старицкого законным наследником посчитала, стала против царя баламутить. Только святейшему Макарию и удалось спорщиков утишить, а князя Старицкого убедить крестоцеловальную запись брату умирающему дать — обещаться ни против сына его новорожденного, ни против царицы Анастасии никаких происков не вести. Прямо так в той грамоте и стояло: чтобы мне, князю Старицкому, матери моей, коли лихо какое задумает, не слушать, во всем царице Анастасии и царевичу Ивану тут же признаваться.
— Ничего не скажешь, молод был царь, совсем молод! Кто бы такую клятву, коли что, блюсти стал? Младенцу?
— Твоя правда, великий господине, старшая княгиня поопасилась, а младшая, Евдокия Нагая, начала воду мутить. До государя дошло — он ее сразу в монастырь. Мол, не нужна тебе, брате, жена бесплодная: пара лет прошла, не родила наследника. Надо думать, одной старшей княгини за глаза государю хватало. А чтоб не очень князь печалился, в том же году новую свадьбу сыграли — с княжной Евдокией Романовной Одоевской.
— И князь Старицкий согласился? Взял и согласился?
— Что ты, что ты, ласонька, взволновалася! Неужто князьям Старицким из-за молодой княгини было под гнев царский идти?
— Но ведь…
— Полно, полно, Беата, давай дальше послушаем.
— Бога ради, простите, дядя, но я…
— Может, оно и по-твоему, ясновельможная панна, вышло. Гнева царского утишить не удалось. Как уголек на пепелище, он сколько лет тлел, знать о себе не давал. Приезжал великий государь к Старицким, гостевал, пировал, жаловал, а спустя восемь лет после пострига молодой княгини постригли силою и старую княгиню. Ничем сын матери помочь не смог. Поселили Евфросинью в Горицком монастыре, вблизи Кирилло-Белозерского. Ни писем, ни посылок. Как в могилу заживо старшую княгиню положили.
— Вот видишь, дядя, и ей досталось. Надо было справедливой быть.
— Быть — не быть, конец ей один уготован был, Беата, раз взревновал ее московский государь к власти.
— Так ведь имел же он власть! Уже имел!
— О власти, племянница, так не скажешь. Одна у нее примета — из рук ускользать. Чуть не доглядишь, и нету. Сторожить ее без сна и отдыха надо, или и вовсе не иметь. Отец Паисий не сказал, что Горицкий монастырь годом раньше сама княгиня Евфросинья и основала.
— А постригал ее в Москве, на подворье Кириллова монастыря, ясновельможная паненка, игумен того монастыря владыка Вассиан. Он же вместе с боярами и провожал ее до Гориц. А уж там к ней еще и детей боярских за сторожей приставили. Перед пострижением хотела княгиня с внучкой своей единственной, любимой, княжной Марьей Владимировной, проститься — пять годков уж той исполнилось, — не разрешил государь.
— Боже, Боже милостивый, человек же она!
— Не слушай нашу паненку, отец Паисий. Сколько знаю, не миновала князя Старицкого царская кара?
— Где там! Никакие соглядатаи не помогли. Лет шесть спустя решил государь Иван Васильевич брата двоюродного порешить. Время выбрал и место подале от Москвы. Ехал Старицкий князь со всем семейством с богомолья от Троицы в Александрову слободу. Тут на пути, в деревне Богони, царские слуги их настигли, силком заставили яд выпить. И князя, и княгиню, и детей. Одна Марья Владимировна чудом жива осталась.
— А старая княгиня, отец Паисий? Что старая княгиня?
— Что княгиня! — как сына не стало, в Шексне ее утопили. Долго ли.
— Вот видишь, отец Паисий, каждому свое. Племяннице — княгиня, мне — последняя царица: она-то здесь при чем?
— Так она той первой, постриженной насильно, княгине Старицкой родной племянницей приходилась.
— Вот оно что! Может, обет какой царь положил?
— Если и обет, недолго его исполнял. Года с новой женой не прожил и удалил ее от себя. Не показалась государю молодая государыня — так и сказал ей. Другая бы в монастырь, а Мария Нагая — нет. На глаза лишний раз царю старалась не попадаться, а в тереме жила — на боярынь да мамок покрикивала, иную едва не до смерти прибивала. Всеми недовольна была. Оно и понятно. Дите хворое. На дню сколько раз в припадке падучей заходится. Пена изо рта бьет. Глазки закатятся. Ручки, ножки сведет — не разогнуть. Норовит во что ни на есть зубками вцепиться. У нянек все руки обкусанные были. Лекарей царица искала. Как искала! Жизни бы, кажется, не пожалела, да что толку. Все от государя скрывать тщилась: не выслал бы, не отрекся от дитяти. Ему и Федор Иоаннович не в радость был, а тут…
— И что же, нашелся доктор?
— Фрязин какой-то. Сказывали, сумел помочь. Царица ему одному и доверяла. Важный такой по городу ходил. Возок — царскому под стать. Стекла — зеркальные. Внутри — рытым бархатом обит. Упряжь конская — с серебряным подбором. Я-то сам с ним только в Угличе спознался, да вот теперь у Академии частенько вижу.
— Не тот ли, что с шляхтичем литовским живет?
— Литовским шляхтичем? Откуда ты знаешь его, племянница?
— Да так, случайно. В дверях церковных столкнулись…
Сей изрядный правитель Борис Федорович своим бодроопасным правительством и прилежным попечением, по царскому изволению, многие грады каменные созда и в них превеликие храмы, и славословие Божие возгради, и многие обители устрой — и самый царствующий богоспасаемый град Москву, яко некую невесту, преизрядною лепотою украси, многия убо в нем прекрасные церкви каменные созда и великие палаты устрой, яко и зрение их великому удивлению достойно; и стены градные окрест всея Москвы превеликие каменные созда, и величества ради и красоты проименова его Царь-град; внутрь же его и полаты купеческие созда во упокоение и снабдение торжником, и иное многое хвалам достойно в Русском государстве устроил.
Патриарх Иов. «Житие царя Федора Иоанновича»Оглянуться не успели, Рождество подошло. На гостинце толчея, что на торжище. Кони. Повозки. Кучера глотки дерут. Гайдуки постромки разбирают — как не запутаться? Гостей понаехало не то что со всей округи — издалека кто только не пожаловал. Недельку-другую непременно поживут. Хлебосольней Острожского замка ни на Литве, ни на Волыни не сыскать. Константа Вишневецкий челом бил, чтобы тестя его Юрия Мнишка с семейством тоже принять. Не великая шляхта, так ведь родственник. За столом — первый весельчак, в карты — первый картежник. Да в такой толпе разница невелика — пусть приезжает, перед жениной родней похвастается.
Двери отворились — княгиня. Торопилась, видно. Задохнулась. Губу прикусывает. Опять выговаривать собралась.
— Князь, не хотела тебя тревожить, только Беата…
Опять Беата! Не любит мужниной племянницы. За то не любит, что прилежит сестрина дочь истинной вере. Ни о чем, кроме православия, слышать не хочет, зато княгиня с униатскими попами ни на час не расстается.
— Беата говорила на паперти с шляхтичем. Тем самым, что при Академии живет. Уродец такой. Глаза разноцветные, и на губе бородавки огромные — смотреть противно. Марыська рядом стояла. Зачем он здесь появился, этот нищий? Одежда простая, а ты, князь…
— За супруга своего решили распоряжаться, княгиня? Отчетом я вам не обязан. Разрешил — значит, так тому и быть.
— Но почему? Почему такому безродному?
— Лишнего говорить не стану. Только приказ мой такой. С нами за столом ему не сидеть. На приемах бывать — не след. Пока. Слышите, княгиня? Пока. А с прислуги спрос самый жесткий будет: чтобы к нему со всяким почтением подходили. И разговоров промеж себя никаких не вели. А теперь ступайте, княгиня. Я занят.
Гонец сказал: в монастыре царица Марья. Так выходит: у нее сына убили — ее же и сослали, да и под клобук черный спрятали. Коли царевича в живых нет, какая от матери опасность? Да и винила она в смерти его не государя Федора Иоанновича, не боярина Годунова, помнится, дьяков каких-то. Кто же материнского горя не поймет, лишних слов не простит? Значит…
Паисий Паисием: чего не знает, что додумает, где и душой покривит. Кого одежды монашеские от лжи не спасали! Слаб человек, что там. Теперь письма найти, что тогда владыка Серапион из Москвы посылал. Верен был государю своему Ивану Васильевичу Грозному. До конца верен. О его наследниках думал.
Вступил государь Иван Васильевич в брак с Марьей Нагой осенью 1580 года. Родила она сына в срок, как положено. Сразу после родов стала государю неугодна — все на том стоят. К себе ее царь допускать не стал, но и из дворца не выслал.
Еще через год отправил царь посольство в Лондон. Поручил Федору Писемскому союз установить с английской королевой. Если не захочет Елизавета Английская в брак с ним вступить, сватать ее родственницу. Любую. Лишь бы собой не больно страшна, да и не стара была. Настоящего наследника, пишет владыка, государю родить. Вот и числа есть: в августе 1582-го посольство из Москвы выехало.
