Александр Доронин - Тени колоколов
Однажды он так изголодался, что решил стащить какую-нибудь еду тайком. Забрался в подпол, а мачеха, как назло, тут как тут. Схватила кочергу и давай ею мальчишку охаживать. Под вечер отец вернулся домой, а Никита на печи без движения лежит. Стал спрашивать, что случилось. Сын признался во всем. Выгнал из дому тогда жену Мина. Только утром она пришла снова. А отец опять в поле уехал. Затаила она злобу на Никиту, пуще прежнего донимать стала, попрекала каждым куском. Не вынес этого Никита, решил сбежать из дома. Случай скоро представился.
Заночевал у них нищий старик, дальний родственник мачехи. Он и раньше приходил. Посидит, молча поужинает — и на печь спать. Когда вставал, когда уходил, никто и не видел. Все тишком, все молчком. А в этот раз Никита всю ночь глаз не смыкал, ждал, когда старик соберется уходить. И как только тот слез под утро с печи и за дверь вышел, Никита нашарил под скамьей припасенный заранее узелок и за ним кинулся вслед.
Старик шел по полевой дороге, не оглядываясь и особо не спеша. Шел, а сам что-то бубнил себе под нос, то ли песню, то ли молитву.
От обильной росы лапти Никиты скоро намокли и смачно захлюпали. Старик обернулся на странный звук и заметил мальчика.
— Ты куда это? — удивился он, приглядевшись и узнав Никиту.
— Я, дедушка, не знаю… Пойду, куда глаза глядят. Нет больше мочи жить с мачехой. Замучила она меня. А отец ее не прогоняет.
— Ах ты, горе-горемычное! — сочувственно вздохнул дед, — как только на этой грешной земле люди не маются!.. Ладно, родимый, давай отдохнем да потрапезничаем. Есть небось хочешь? Да и ноги-то у тебя какие, дальше не дойдешь.
Дед расстелил на траве свой дырявый зипун, помог мальчику снять лапти, растер ему окоченевшие ноги. Потом вынул из котомки ломоть хлеба, разделил пополам. Пока ели и отдыхали, солнце взошло, росу высушило, лапти и онучи Никитовы проветрило. Снова в путь двинулись. Дорога лесом пошла, стало помягче. По веткам солнечные зайчики прыгают, птицы заливаются, грибами пахнет…
До обеда шли не останавливаясь. Отдохнуть присели возле небольшой речки, и Никита сразу уснул. Когда старик разбудил его, солнце уже было низко. До заката дошли до какого-то села. Оно раскинулось в окружении березовой рощи. Попросились на ночлег в чей-то сарай, а с первыми лучами солнца — снова в дорогу.
Во время пути старик рассказывал мальчику сказки, пел песни. Песни все грустные, заунывные, за сердце хватали. Многие Никита запомнил наизусть. Так проходили дни. На восьмой они вышли к большой реке, остановились на берегу. Старик снял шапку, перекрестился размашисто и сказал, указывая направо:
— Вот где наш защитник! — Перекрестившись, добавил: — Макарьев монастырь — обитель всех обездоленных и сирых…
На крутом берегу, сияя позолоченными маковицами, высилась большая церковь. Рядом — колокольня и несколько низеньких строений. Все обнесено бревенчатым частоколом.
Когда путники подошли поближе, Никита удивился ещё больше: около широких ворот, на земле, сидели и лежали нищие — слепые, калеки, юродивые. Вид некоторых был страшен: без ног либо без рук, в язвах, лица с жуткими шрамами. Одни сидели молча, словно отрешившись от всего земного, другие — вопили, причитали, хватали прохожих за руки или полы одежды, прося милостыню. И когда кто-то кидал медную монету к ногам нищего, вся братия, способная передвигаться, бросалась на нее, образуя кучу малу.
Вокруг церкви, будто гнезда ворон, лепились кельи монахов, снующих туда-сюда по монастырскому двору. Из распахнутых «царских врат» до ушей Никиты донеслось протяжное грустное пение. Он остановился, с любопытством разглядывая все вокруг, и отстал от старика.
— Ты почему здесь стоишь и не заходишь в церковь? Там сейчас гости богатые деньги раздавать будут. Иди, а то пропустишь…
Перед Никитой стоял большой бородатый человек в черном с головы до пят.
— Да я, батюшка, не затем сюда пришел… — хотя и робко, но твердо молвил мальчик.
— Зачем же ты пришел, отрок, и где твои родители? — внимательно вглядываясь в мальчика, спросил монах.
— Родителей у меня нет, батюшка, я сирота. И пришел здесь защиты и крова просить. Только не знаю, кого здесь просить, робею я.
На это монах лукаво улыбнулся: сирота явно не робел, говорил складно да умно, и глаза его были полны живого ума и твердости.
— Ну хорошо, сын мой, иди вот в тот домик, там тебя покормят. А потом отведу тебя к игумену. Как он решит твою судьбу…
— Кто это такой? — испуганно спросил Никита. — Он злой?
— Игумен — настоятель нашего монастыря, служитель Божий. Он не может быть злым. Бог любит всех. А меня Арсением зовут.
И с этим монах ушел прочь. Никита поплелся в хижину.
Два месяца он прожил в келье у Арсения, пока не стал послушником и не заимел свой уголок.
…Больше тридцати лет прошло с тех пор — полжизни. Дни мельничными жерновами крутятся, годы словно муку мелят. Сколько всего пережито, по-новому повернуто — теперь у Никона каждый старается поцеловать руку! Но ушедшее детство все равно тревожило его. Стоял владыка на берегу Волхова, и от воспоминаний душа его светлыми чувствами наполнялась.
Край неба над рекой стал помаленьку светлеть, переливаться синевой. Ветер утих, и деревья сейчас уже не скрипели ветками. Никон повернул на старую тропу и неожиданно лицом к лицу столкнулся с архиереем Варсонофием.
— А я, владыка, к тебе заходил. Смотрю — нет тебя, значит, бродишь по своим любимым местам. О монастырских делах хотел с тобой поговорить…
— Что ж, говори! Чистый весенний воздух мысли оживляет, — невольно сказал Никон. От неожиданной встречи все его мечты развеялись, как утренний туман.
— Мне, владыка, в монастырском порядке кое-что не нравится. Взять хотя бы молитвы. И в праздники, и в будние дни поем одно и то же.
— А откуда новые молитвы возьмем, с неба? — ещё больше рассердился Никон.
— Почему с неба? Не перевелись на Руси грамотные люди. Типографию держим, а за последние полгода ни одной книги не напечатали. Арсения Грека надо найти, его, слышал, в Соловках держат. С греческого языка на русский Евангелие перевел бы, мало у нас правильных книг.
— Так-то так, да ученых со всего света мы не можем собрать.
В проведении служб Никон и сам видел много недостатков. Каждый священник — от сельского попа до архиерея — молебны проводит по своему усмотрению. Не изменены и церковные суды. Особенно нуждаются в пересмотре те статьи, по которым можно регулировать отношения бояр и их слуг. Да и о неверных женах и незаконнорожденных детях не нужно забывать. В византийском «Номоканоне» это все записано черным по белому. Боярин, например, до смерти забьет своего слугу, в церкви помолится — все грехи прощаются.
Обо всем этом Никон и сказал сейчас Варсонофию. Тот в растерянности развел руками:
— Тогда, выходит, и князя Владимира, крестителя Всея Руси, надо анафеме предать. Ведь и он родился в неосвященном браке у князя Святослава и ключницы Малуши.
Об этом и владыка узнал из книг монаха Афанасия. Житие князя Владимира в прошлом году было напечатано в монастырской типографии. Но обсуждать с архиереем подробности греха канонизированного святого Никон не собирался. Поэтому он запахнул полы шубы и грозно сказал:
— Пора к делам, святой отец! — и широко зашагал по тропинке к монастырю.
После завтрака Никон беседовал с попом, приехавшим из дальнего села. Поп жаловался ему на богатого боярина, который надругался над крестьянской девушкой. Конечно, он заступился за обиженную, и боярин при всех приказал его выпороть. Поп то и дело порывался снять перед Никоном портки, чтобы показать на бедрах следы розог. Пришлось его остановить и прочитать то место в Евангелии, где говорится о сорока мучениках Аморея. Кроме одного, все они, несчастные, выдержали издевательства плохих людей и после смерти оказались в раю. От себя Никон добавил:
— Ты никогда не станешь для своего обидчика духовным отцом, если будешь стоять перед ним на коленях. Он тебя не станет слушать.
Поп стоял, понурив голову.
«За бороду, видать, тоже его оттаскали?» — подумал Никон и стал рассказывать о горькой судьбе святого грека Константина, которого злой царь, выступающий против церкви Христа, поженил на кобыле. Рассказал об этом ради утешения: пусть несчастный знает, как тяжело и почетно нести крест Господен. Ведь обещанный Спасителем рай в загробной жизни проходит всегда через ад земной.
Никон говорил, все более увлекаясь. Вспомнил и о том, как лицо Константина грязью пачкали, как возили его в разваленной телеге по всему городу. Потом перешел его рассказ в гневный крик:
— Вот что безбожный царь сделал! А ведь Константин крестил его детей. Где, скажи-ка, царь и его защитники-палачи?! В огне! Иконы же, которые хотел царь уничтожить, до сих пор висят в храмах. Все на тот свет ушли, а вера осталась. Всевышний сейчас с нами! Об этом не забывай!
