Эрнст Саломон - ГОРОД
У Графенштольца, владельца книжной типографии в Ицехо, вопреки всем усилиям, ничего не получалось. Он бегал за каждым заказом как такса за кроликом, где бы он ни чуял клиента, он цеплялся в него волчьей хваткой, и этого серого человечка в городке знали только как усердно носившегося по улицам, или сидящего на краешке стула за пивом, пытаясь сильными жестами побудить сопротивляющегося делового партнера к заключению сделки. Но типография все больше приходила в упадок. Что бы Графенштольц не делал, у него все срывалось, и таким образом в нем укреплялось убеждение, что этот упадок нужно приписывать только тайным махинациям евреев, иезуитов и масонов. Нужно было вырвать зло с корнем, и отныне он целиком посвящал себя борьбе против «надгосударственных сил». Он прекратил покупать себе шерстяное нижнее белье у Саломона Штайнбаха, ведущей местной фирмы этой отрасли, и на приеме у адвоката Хаппиха, у которого был странный знак на цепочке для часов, он по-прежнему не был замечен. Он не знал никого из иезуитов, их просто не было в Ицехо. Но разве как раз это не было еще одним доказательством зловещей силы его противников? Он знал, что нападение не могло быстро сгореть в пустоте, так как всюду стоял невидимый враг, и иногда этот враг выдавал себя уже в улыбке его слушателей, которая была ничем иным, как улыбкой посвященных или, по меньшей мере, оплаченной улыбкой. Иногда, когда он, съежившись, лежал в постели, все его тощее тело вдруг покрывалось потом при мысли о том, с какой всемогущей силой рискнул потягаться он, Графенштольц, но ничто не могло удержать его от того, чтобы он со всей силой бросался в прорыв ради своих убеждений. Не обращая внимания ни на какие опасности, он опубликовал брошюру, которая проливала свет на преступные деяния губителей Германии. За это власти лишили его своих заявок на печатание, в частности, выпуска «Официальных объявлений», и Графенштольц обанкротился. Он пал, но даже в падении он еще раз так сорвал вуаль тайны со связей между надгосударственными силами и управленческим аппаратом. Никто не приветствовал борьбу сельских жителей так же как он, и именно он дал в руки крестьянам типографию. Он предлагал назвать новую газету «Бальмунг» - как меч Зигфрида из «Песни о Нибелунгах», но крестьянам это не понравилось; один хотел название «Набат», другой «Пиддер Люнг», Иве, однако, решал назвать газету просто «Дас Ландфольк» - «Крестьянство». Тем самым имя было установлено, но это было также одно единственное, что было решенным. Так как когда Иве, в сопровождении Графенштольца, в первый раз вошел в типографию, он нашел во флигеле разрушенного крестьянского двора большое, грязное помещение с разбитыми или ослепшими окнами, в котором стоял всяческий железный хлам. Это был наборный цех. Литеры лежали наскоро собранными в ящиках, ротационная машина древней модели казалась совершенно разрушенной, обе наборные машины грохотали так же, как ручной пресс. Иве молча поднялся по прогнившей лестнице к помещениям редакции, всегда в сопровождении Графенштольца, который, не очень-то разбираясь в своем бывшем предприятии, указывал усердно на то более чем странное обстоятельство, что министр-центрист Тримборн часто ужинал как раз у банкира Оппенгеймера. Редакция состояла из четырех голых стен, покрытого потрескавшимися каменными плитами пола и нескольких ящиков, бочек и досок, которые там валялись. Иве снял свой пиджак и начал сколачивать себе редакторский письменный стол из досок и ящиков. Из досок и жердей он склепал сооружение, немного похожее на кровать, он возился с ротационной машиной, смазывал маслом и чистил ручной пресс. Он побелил известью помещения и поставил новые окна, он установил большой радиоприемник, который прислал ему Клаус Хайм, он принимал на работу наборщиков и метранпажей и вел переговоры с почтой и поставщиком бумаги. И Графенштольц, который приправлял свою деятельность различными разоблачениями о протоколах сионских мудрецов, тоже получил для себя работу: Иве посылал его в город выбирать все стены, на которых можно было бы развесить афиши. Иве спал в редакции, он питался сигаретами и чаем с добрыми дарами, которые Клаус Хайм посылал ему от своего двора. После двух недель беспрерывной работы Иве издал первый номер. Господа из «Ицехоер Генеральанцайгер» пожимали плечами. Это никак не напоминало газету. О разделе местных новостей вообще не было и речи. Ни падение лесов на цементном заводе не было упомянуто, ни двадцатипятилетний юбилей пребывания на должности старшего секретаря нижнесаксонской окружной сберегательной кассы. И ни строчки о большом судебном процессе по делу об убийстве Хильды Шеллер. Вместо этого там были новости от Т^. и «Вольффа», снабженные громкими заголовками и замечаниями, которые свидетельствовали, скажем так, об оригинальной точке зрения. Передовая статья, призыв того господина Хам- кенса, произведения которого уже неоднократно давали властям повод для беспощадного вмешательства. Рассуждения о сущности и средствах бойкота, явно вымышленный репортаж из Рейхстага, насмехавшийся над всеми должностными лицами, и вместо фельетона статья: «Как я как подсудимый веду себя перед судом», которая могла быть связана только с предстоящим воловьим процессом в Байденфлетере, о чем тут можно было думать. Все это на необузданном языке, который никакое государство с порядком не могло терпеть долго. Кроме того, номер кишел опечатками; например, пять раз упомянутое имя прусского министра полиции Грешцинского (СгезсгтБку) каждый раз было написано по-разному, в конце концов, оно вообще состояло из одних только согласных. Чистая демагогия, говорил главный редактор старого и привычного «Ицехоер Генеральанцайгер», игнорировать, просто игнорировать, тем более, что у них вообще нет рекламных объявлений. Сам Иве не был доволен. Он еще не рубит по-настоящему, говорил он Хайму, и что мне нужно, это голос крестьян. Но крестьяне все еще воздерживались. Чрезвычайные комитеты приходили с различными полезными сообщениями, а также несколько молодых крестьян пробовали себя в необычной профессии, и Иве тоже нашел в их лице свою самую сильную опору. Сотрудники «Железного фронта» еще медлили, и потому Иве все же сам писал почти всю газету. Большей частью он сразу диктовал прямо у наборной машины, и когда порой он не мог продвинуться дальше, наборщик, который носил в петлице ротфронтовскую звезду, помогал ему своими сочными замечаниями. Через восемь дней газета была запрещена. Иве заменил заголовок и начал выпускать газету под именем «Западное побережье». Губернатор Кюрбис запретил и ее, запретил «Крестьянский фронт» и «Сельского почтальона» и каждую «резервную» газету, которая занималась политикой. Тогда Иве назвал газету «Тыква. Сельскохозяйственная профессиональная газета» (он обыграл фамилию губернатора - «Кюрбис» - по-немецки «тыква» - прим. перев.) и первая статья начиналась со слов: «Тыква лучше всего произрастает на навозе...» Крестьяне смеялись. Крестьяне заказывали, ежедневно поступали письма. Один учитель сельскохозяйственной школы писал приложение «Борона и плуг» и был потом бессрочно уволен за это своим начальством. Тем самым существование газеты было гарантировано; когда «Крестьянство» смогло выходить снова, на крестьянских собраниях было принято решение поддерживать только «Крестьянство», теперь начали поступать и рекламные объявления, и вскоре во всей земле Шлезвиг-Гольштейн почти не осталось ни одного крестьянского дома, где бы не читали эту газету.
«Ицехоер Генеральанцайгер» писал, что злой дух теперь поселился также за стенами нашего мирного города. К воловьему процессу Иве намеревался выпускать газету дважды в день, один номер к перерыву в заседаниях в полдень, и один номер вечером. Иве нуждался в помощи, она пришла к нему в лице одного молодого человека, который однажды появился в редакции, никто точно не знал, почему. Также никто точно не знал, откуда он, и только знали, что он, который мог называть себя здесь Хиннерк, в Баварии был известен под именем И. Зеппль, а в Рейнланде под именем Юпп. Когда его распрашивали поподробнее, он обычно задумчиво говорил, что он - соль земли, и так же стар, как она; во всяком случае, он знал все и он умел все, и во время процесса он показал свою настоящую ценность. По необъяснимой воле Бога, - сказал он озабоченно, когда в первый раз пришел в редакцию, должна также существовать организация. И он организовывал. В начале процесса он имел в своем распоряжении не только батальон молодых крестьян, не только колонны велосипедистов, мотоциклов и автомобилей, но даже самолет приземлялся на поле перед городом, готовый сбрасывать газету точно над самыми удаленными местами провинции. Крестьяне и власти знали, какое значение имел процесс, что он - испытание силы, исход которого в существенной степени должен был определить дальнейшую борьбу. Более двух тысяч крестьян встречались в городе, представители всех чрезвычайных комитетов, делегации также из других провинций, из Ганновера, Восточной Пруссии, Силезии и Ольденбурга. Большие газеты посылали своих репортеров, и «Берлинер Тагеблатт» в первый раз опубликовала рассуждения о процессах в Шлезвиг-Гольштейне как передовую статью, причем не гамбургского корреспондента, а написанную членом редакции. Большие начальники появлялись в зале заседания (жена регирунгсрата Бехаке в простом послеполуденном платье из простой шерсти, «АГдНа1ете», опоясанном на талии), само собой разумеется, также комиссар уголовной полиции Мюлльшиппе из Берлина, отдел 1А. Две сотни охранных полицейских были введены в городок, и у Иве была хорошая причина написать об этом как бы с затуманенным вопросительным знаком: Чего это стоит государству? Он сидел в зале заседаний канцелярии бургомистра, в котором происходил процесс, у ног Карла Великого, основателя города, огромную статую которого добрые горожане во время войны остроумно подбили гвоздями черного, серебристого и золотистого цвета, наверняка, потому что он в свое время приказал казнить двадцать тысяч нижнесак- сонцев - о чем Иве ни в коем случае не забывал упомянуть. Он сидел между доктором Лютгебруне, первым защитником, и стенографом, который слово в слово записывал ход процесса. В то время как господа репортеры из большой прессы сидели в тоске - ведь пятьдесят два подсудимых все говорили одно и то же, как случилось так, что крестьянский двор стал должником, как дошло до того, что нужда вступила на плодородную землю голштинских маршей - Иве писал и писал. Он то склонялся к защитнику, то подглядывал в стенограмму, Хайм шептал ему что-то на ухо, и председатель суда неодобрительно поднимал взгляд, когда молодые крестьяне снова проталкивались к Иве, чтобы забрать листки с его записями для того, чтобы отдать в набор. Вокруг всем командовал Хиннерк, гонял свои колонны по городу, в котором крестьяне стояли разрозненными группами, звонил по телефону и задавал вопросы, и время от времени наливал себе крепкие напитки. В полдень, едва председатель суда объявлял перерыв в заседании, влажные листки газеты уже дождем рассыпались по залу, у крестьян на улицах и площадях и в трактирах уже была газета в руках, и подсудимые могли не только точно читать, что они говорили, они также знали, что они еще должны были говорить. Репортаж о настроении в зале и стенограмма, политические и уголовно-правовые замечания - каждое предложение как указ блохи для прокурора - телеграммы с выражениями симпатии из всех крестьянских провинций империи, острое слово для председателя, успокоительное рассмотрение для домашних хозяек - конечно, со ссылкой на деньги за молоко, анекдоты, которые о процессе рассказывали между собой крестьяне - (У меня чешется рука, говорил прокурор, я думаю, мы получим деньги от крестьян. - У меня чешется башка, говорил председатель, я думаю что, крестьяне пристрелят нас!) - процесс овладел газетой, и газета овладела процессом. Неделовые методы репортажа определенной прессы.... писал «Ицехоер Генеральанцайгер». Решительные выражения лиц крестьян могли бы управленческому аппарату... диктовал вечером Иве у наборной машины, тут ротационная машина захрустела и остановилась намертво. Три часа возились с ней - но где был Хиннерк? и молодые крестьяне ворвались в ночную жизнь Ицехо, в «Голубой грот», и там он сидел совершенно пьяный, обнимая трех полицейских, которых он заставил выпить соответствующее количество «тыквы», изобретенной и названной им эссенции из самых крепких шнапсов и надлежаще заправленной перцем, там он сидел в уютном союзе с судебными исполнителями системы, и все пели, что пусть море поглотит Шлезвиг-Гольштейн, что принесло всем троим усердным полицейским наказание в виде перевода на низшую должность, а Хиннерку трехдневную нетрудоспособность. Так молодые крестьяне все же попеременно стояли за ручным прессом, но Иве должен был вместо вечернего выпуска газеты довольствоваться только специальным выпуском. Процесс закончился осуждением всех подсудимых на шесть месяцев тюрьмы, с испытательным сроком, который придавал приговору значение оправдания. Здесь крестьяне по праву почувствовали недостаточное мужество системы и праздновали победу. Но Иве был обеспокоен, он унюхал мертвую точку. И он чуял ее не только в борьбе крестьян, он почувствовал ее также в самом себе. Фактически ни процесс, ни события, которые привели к нему, не решали ничего. Все, что происходило до сих пор, было ничем иным, как самым простым рефлекторным движением. Разве только то, что это движение было проведено с такой мерой решительности, придавало ему значение и оставляло надежду, которая продолжалась. Клаус Хайм и Хамкенс, теперь бесспорные руководители движения, пожертвовали своим двором, чтобы спасти двор. Все сильное выходящее теперь за рубежи провинции движение было направлено на сохранение собственного имущества против системы, которая, по каким бы то ни было причинам, угрожала этому имуществу. Здесь для Иве разрыв между издержками и успехом показался слишком большим. Ценность этого разрыва состояла в энергии, которую они произвели. Снова и снова Хайм, Хамкенс и Иве указывали на крестьянскую солидарность, сравнивали ее с солидарностью рабочих, но солидарность, это была только одна из предпосылок. Было уже хорошо, что эта предпосылка была достигнута, снова стала само собой разумеющимся делом, после того, как она так исчезла на протяжении долгого времени. Но этого не могло быть достаточно. В действительности, каждый чувствовал, что этого было недостаточно. Власти уже давно, тогда как крестьяне еще почти единогласно выступили против чрезмерно высоких налогов, еще больше, чем самого этого движения боялись того, что обязательно должно было получиться из этого движения и готовились противостоять этому, в каком бы виде оно ни было. Теперь крестьяне всей империи смотрели на провинцию, жаждая узнать, какие тут были даны сигналы, важные и для них самих. Теперь партии и политические союзы приходили, чтобы спросить, чего вы, собственно, хотите, готовые, в случае недостаточного ответа помочь подходящими программами. Теперь крестьяне также приходили к Хайму, к Хамкенсу и к Иве и спрашивали, что дальше? До сих пор, это было больше шуткой, грубой, замечательной крестьянской шуткой, с очень трезвой мыслью о цели на переднем плане. И Иве хорошо понимал такие шутки. Сельские жители чувствовали себя находящимися под угрозой в самом своем существовании, в смысле своего существования, в крестьянском дворе, и они защищались средствами, которые были у них, самыми необходимыми средствами, против системы, враждебной им, системы, которая не казалась враждебной, а именно была такой, уже была, так как она позволила управлять собой обусловленностью, которая явно не была крестьянской обусловленностью, и несмотря на это, приходила к ним с претензией распоряжаться. До тех пор все было ясно и просто. Система, говорили крестьяне, они не говорили: государство; государство должно быть, они говорили, и что же теперь? Вся власть исходит от народа! И кем же был народ, если не ими? Была ли конституция хороша или плоха, об этом крестьяне не особо спрашивали. Но: что написано, то написано! И там была, однако, статья 64, где стоял: особенно защищать торговлю, сельское хозяйство и ремесла - коротко и ясно было написано. Мы, крестьяне, правы, а система не права, она искажает конституцию (хороша ли она или плоха). Они никогда не были особенно хорошими христианами, крестьяне там на Севере, но
