Валентин Костылев - Кузьма Минин
— Да как же ему и не поминать князя, коль скоро он из его вотчины родом! Мугреевский. С малых лет знает князя. Вместе выросли… земляки.
— А о Кузьме Минине так-таки и не поминал? Дружки ведь они с Буяновым старинные.
— Не припомню. Может и поминал. Да вот скоро сам увидишься с ним, приедет. Князь его посылает к брату, што ль, не знаю… К Андрею Васильевичу…
— Стало быть, Наталья одна?
— В монастыре пока. Поселил ее отец у какой-то игуменьи. Не ходи! И дом у них заколочен. Знаешь ли, где живет-то?
— Ну, вот еще… Всякий нижегородец знает. Да я и не о себе… Мой товарищ, Пахомов, тоскует о ней… о Наталье. Уж и не знаю, как мне тебя благодарить-то… А мы было хотели к нему… Прошлись бы зря.
Родион дал слово Гаврилке всё, без утайки, доложить в Нижнем о бедствиях Смоленска и о послах, о том, как король мучает их холодом и голодом и как бесчестит их, достойных московских людей.
Гаврилка держался деловито:
— Сам я скоро уйду в Рязань… Москва теперь знает, что смоленские сидельцы живыми не сдадутся и что надо скорее ополчаться. От Шеина послание у меня к Ляпунову.
На погосте в каменной полуразрушенной усыпальнице каких-то бояр Гаврилка и Родион расположились на ночлег.
* * *Утром Игнатий по дороге в Кремль уныло бубнил:
— Проспали мы! Упустили воров! Взять бы нам их под пристава. Спасибо сказали бы нам паны. Гляди, и мне помогли бы уйти из заточенья…
— С панами как себя ни поведешь, а ото лжи не уйдешь. Не первый раз. Молчи — да и только!
— Но им будет доподлинно известно… да и одноглазый может набрехать: прикрывают, мол, воров!
— Подавись молитвой! Не стращай. Твое ли это дело? Испортило тебя бесславие. Нешто таким ты был раньше?..
Скоморох строго посмотрел на Игнатия:
— Из колокольных дворян да в подворотню лезешь! Стыдись! Будь патриархом. Я и один обойдусь… Чего ты за мной, за скоморохом, бродишь? Испили водицы голубицы — и в разные стороны! Чего тут?!
— А ты не лай! Без тебя собак много.
— А ты не выслуживайся, и без того в люди выйдешь! При Шуйском не пропал, а при панах и вовсе… Предсказываю: быть тебе опять патриархом!
Игнатий повеселел, смягчился:
— Подай, господи! Озолочу! Не забуду. Тяжко сидеть мне в Чудовом! Еще того тяжелее — унижаться. Буду патриархом, попомню тебя. Мне все одно — кому ни служить.
Халдей усмехнулся:
— Поп да петух не евши поют.
— Истинный бог! Не забуду. Верь!
— Там что будет, а о волгаре и смоленском парне ни гу-гу! Не видали — да и только. Нешто уследишь за всеми? Сарынь[10] всякая по ночам шляется. Чернь хлопотлива, что муравьи, ежели кучу их вспорешь.
— Хулу бы нам с тобою не нажить, вот что! Языки[11] Гонсевского тоже ведь бегают! Не проследили бы. В нерадивости могут обвинить…
— Ты опять?!
— Молчу.
VI
С трех сторон: через Фроловские (Спасские), Константино-Еленские и Троицкие ворота, ночью в Кремль въезжали нагруженные продовольствием сани.
Польский гарнизон давно поджидал этот обоз. Туговато становилось с продовольствием. Крестьяне прятали хлеб и скот от польских разъездов. Нередко, спасая свои запасы, они умышленно заводили заблудившихся гусаров в дремучие леса, в сторону от деревень, и погибали там под ударами польских сабель. Пошел слух, что мужики, прознав о неудачах короля под Смоленском, надеются на скорое падение королевской власти в Москве.
В деревнях наотрез отказались признать королевича Владислава царем. Проклинали его, отплевывались…
Появление обоза было ознаменовано пушечным выстрелом с Царской (Набатной) башни над площадью, прозванной в народе за случавшиеся здесь частые зажигания — Пожар[12].
Тихо поскрипывали полозьями набитые хлебом, мясными тушами и иною провизией розвальни, окруженные сабельным конвоем.
Возчики в вывернутых мехом наружу полушубках робко поглядывали кругом из-под нахлобученных на лоб малахаев, вздыхали.
Грозным чудовищем выдвинулась из мрака пушка-великан Дробовик[13]. Кони шарахались в сторону. Где-то в темноте играла музыка. Желтели огоньки в домах.
Обоз пересек Ивановскую соборную площадь и въехал во внутренний двор Кормового приказа. На площади исстари составлялись подьячими челобитные, купчие и оброчные памяти, подряды и служилые кабалы. Свидетельствовались они тут же, этими же подьячими-послухами.
К обозу с факелами прискакали интенданты, перекликаясь возбужденно. Высыпали с фонарями в руках приемщики. Они срывали рогожи, прощупывали мешки, боясь скрытых соглядатаев-москвитян.
Но недосмотрели! В одном из возов притаился нижегородский гонец Роман Пахомов. Выждав, когда паны отправились к амбарам, Пахомов незаметно вылез из своего убежища, затерялся в толпе возчиков.
После ухода панов мужики почувствовали себя свободнее.
— Ну, брат, жив ли? — тихо спросил Пахомова возчик-ярославец.
— Жив-то жив, да помяло малость и обморозился… — трясясь от стужи, ответил Роман.
Возчик забарабанил по его спине:
— В кабачок бы теперь!
— Земское дело у меня… Боже упаси! Чуешь?
— Эй, тише, вы, лебеди! — метнулся испуганный голос. — Коршун летит!
Звеня саблей, пробежал польский офицер.
Но легко ли молчать съехавшимся из разных мест людям в такое время, когда все деревни и села разъединены бродячими шайками?! Слухи разные ходили по деревням. А что и как — тайна. Трудно понять, какая власть, кто управляет? Одно каждому ясно: Москва попала в королевскую кабалу. Разбитной молодой парень шептал товарищам:
— Монах тут подвернулся… Сами бояре, — говорит, — Мстиславский, да Федька Шереметев, да Михайла Салтыков — ворота в Кремль их войску открывали. Собралась толпа, стала перечить, а бояре приказали ее разогнать… «Срамите, мол, нас перед иноземцами!» Что ты будешь делать?! Пан Гонсевский правит. Семь правителей-бояр в дураках остались! Вон, глядите на хоромы, кои в огнях… Слышите, — дудки! Ликуют! Справляют победу!
Из темноты вынырнул чернец, подкрался к возчикам:
— Погибаем! — Тут он помянул о патриархе Гермогене. — Теснят и его.
Пахомов встрепенулся:
— Мне к нему и надо, под благословенье бы!
Чернец дернул его за руку, изогнулся:
— Следуй!.. Провожу!
— Так ли? Не предашь?
Монах поклялся:
— Голову отсеки!.. Тайный слуга я патриарха… Не диво, коли и самого на кол посадят… Всё возможно.
— Веди!
Монах и нижегородский человек исчезли во мраке.
К патриаршему дому крались по сугробам меж тынов и каменных оград боярских усадеб и подворий, к Чудову монастырю…
Услыхав чьи-то голоса, монах и Пахомов притаились: люди с фонарями! Звяканье ключей. Около больших тесовых ворот караульные.
— Сытенный двор… Ключари-приказчики по отпускным записям принимали хлеб и коровье масло, мясо и иную снедь. Запасаются впрок…
Пахомов слушал с любопытством. Обо всем этом надо рассказать в Нижнем. Вот-вот сейчас увидит он «царствующего града Москвы и великого русского царства патриарха Гермогена», о котором столько чудесных рассказов ходит по земле.
— Из патриаршего дворца преподобного удалили… Живет просто.
Монах вспоминал о тех почестях, какими окружал патриарха царь Шуйский, и, сравнивая те времена с нынешними, вздыхал, плакался:
— Теперь уж не то. Римские ехидны нами правят… Патриарх не нужен. Римский папа — хозяин…
Умолк он, когда подошли к длинному бревенчатому дому с подслеповатыми слюдяными оконцами. Широкое с кубоватыми столбами-опорами трехмаршевое крыльцо. Еле-еле брезжит в оконницах свет.
— Молви молитву!.. Очистись! — приказал монах.
Шмыгнули во двор. Отбивались от собак — Пахомов ногами, а монах, ругаясь, посохом.
— Эй, кто там?! Стой! — грубо окликнули с крыльца.
— Свои, отец Самуил, свои… Милентий!..
На лестницу черного хода, держа фонарь в одной руке, вышел здоровенного роста монах. В другой руке у него сверкнула алебарда. Он быстро шагнул к Пахомову и поднес фонарь к самому его лицу.
— Нижегородский гонец. Земским сходом послан! — сказал Пахомов.
— Сполна ли правда?!
— Тако, батюшка, сполна… При мне из воза вылез… Прятался от стражи.
Монах шепнул Пахомову:
— То дьяк Самуил Облезлов. Ближний служка святителю.
Допрос тянулся долго. Наконец, Облезлов сказал:
— Так, оправься!.. Пойду доложу.
Дьяк исчез.
Через некоторое время медленно открылась дверь, и в горнице появился среднего роста, тощий, древний старичок в белой рясе.
Роман пал ниц.
— Святейший господин наш отпускает ныне убо прегрешения… — пробасил дьяк.