Иван Франко - Захар Беркут
Но Тугар Волк делался с каждой минутой все угрюмее, лоб его морщился; глаза его с выражением долго сдерживаемого гнева обратились на Максима.
— Так это твой отец бунтует тухольцев против меня и против князя? — спросил он вдруг злым, резким тоном. Эти слова болезненно поразили Мирославу; она побледнела и поглядывала то на отца, то на Максима. Но Максим нисколько не смутился от этих слов, а ответил спокойно:
— Бунтует общину, боярин? Нет, это тебе неправду сказали. Вся община в гневе на тебя за то, что ты присваиваешь общинный лес и пастбище, не спросясь даже у общины, согласна она на это или нет?
— Ах, так, еще спрашивать у вашей общины! Мне князь пожаловал этот лес и это пастбище, и мне не у кого больше просить разрешения!
— То же самое говорит общине и мой отец, боярин. Мой отец успокаивает общину и советует дождаться общинного суда, где это дело разберут.
— Общинного суда? — вскричал Тугар Волк. — Это и я должен предстать перед общинным судом?
— Думаю, что и тебе самому это будет кстати. Ты мог бы всем доказать свое право, успокоить общину.
Тугар Волк отвернулся. Они продолжали итти проходом, который вился спиралью, чтобы дорога не была такой крутой и такой опасной. Максим, идя сзади, не сводил глаз с Мирославы. Но его лицо не сияло уже таким чистым счастьем, как незадолго до этого. Чем темнее облако гнева и недовольства омрачало чело ее отца, тем яснее чувствовал Максим, что между ним и Мирославой разверзается глубокая пропасть. При этом он, дитя гор, не знающий широкого мира и гордых боярских замыслов, и не догадывался, как широка и глубока была эта пропасть на самом деле.
Они уже спустились в долину. Под водопадом ручей образовывал широкий, спокойный и чистый, как слеза, пруд. У его берегов стояли высокие шапки жемчужной шипящей пены; дно щетинилось большими и малыми обломками скал; быстрые, как стрелы, форели сверкали меж камней своими жемчужно-желтыми, в красных пятнах, боками; в глубине пруда с ревом низвергался по каменной стене водопад, словно столб живого серебра, играя на солнце всеми цветами радуги.
— Какое прекрасное место! — невольно воскликнула Мирослава, рассматривая громоздящиеся в глубине водопада дикие обломки скал, окруженные поверху темно-зеленой каймой пихтового леса.
Это наша Тухольщина, наш рай! — сказал Максим, окидывая взором долину, и горы, и водопад с таким гордым видом, с каким не всякий государь озирает свое царство.
— Только мне вы отравляете жизнь в этом раю, — сказал в сердцах Тугар Волк.
Никто не отозвался на эти слова: все трое шли молча дальше. Они уже подходили к селу, которое раскинулось тесными рядами опрятных, крытых тесом хат, густо обсаженное рябиной, вербами и развесистыми грушами. Народ работал в поле; только старые деды, почтенные, седобородые, похаживали возле хат, что-нибудь обтесывая или плетя сети на зверя и на рыбу, или же обсуждая мирские дела. Максим кланялся им и приветствовал их громко, дружелюбно; вскоре и Мирослава стала приветствовать встречавшихся им по пути стариков тухольцев; лишь Тугар Волк шел мрачный и молчаливый, даже взглянуть не желая на тех смердов, которые смели противиться воле его князя. Но вот посреди села им повстречалась странная процессия. Три старца, одетые по-праздничному, несли на высоком, гладко обтесанном и искусно окованном серебром шесте большую, тоже окованную серебром, цепь, сделанную из одного куска дерева в виде кольца, нераздельного и замкнутого в себе. Над этой цепью развевалось алое, малинового сукна, серебром вышитое знамя. Старцы шли медленно. Перед каждым двором они останавливались и выкликали громко имя хозяина, а когда хозяин или кто-нибудь из обитателей усадьбы являлся на зов, они говорили:
— Завтра на сход! — и шли дальше.
— Это что за диковина? — спросил Тугар Волк, когда старцы начали приближаться к ним.
— Разве ты не видел еще этого? — спросил его удивленно Максим.
— Не видел. У нас близ Галича{9} нет такого обычая.
— На сход сзывают, на совет общины.
— Я думал, что это попы с хоругвью, — начал насмехаться Тугар.
— У нас когда зовут на сход, то сзывают тихо, — передавая от дома к дому общинное знамя.
— У нас общинное знамя носят по селу эти люди; они обязаны каждого жителя поименно вызвать на сход. И тебя тоже позовут, боярин.
— Пускай себе зовут, я не приду! Меня совершенно не касается ваш сход. Я здесь по княжьей воле и могу сам собрать сход, если найду это нужным.
— Ты сам… собрать сход? — спросил изумленный Максим, — без наших бирючей{10}? Без нашего знамени?
— У меня свои бирючи и свое знамя.
— Но ведь на твой сход никто из наших общинников не пойдет. А как наш сход присудит — так в нашей общине и будет.
— Увидим! — сказал гневно и упрямо Тугар Волк.
К этому времени наши путники приблизились к бирючам. Увидев боярина, старцы поставили на землю знамя, а один из них произнес:
— Боярин Тугар Волк!
— Я — ответил боярин угрюмо.
— Завтра на сход!
— Зачем?
Но бирючи на это не ответили ничего и двинулись дальше.
— Не их дело, боярин, говорить — зачем, — пояснил Максим, стараясь всеми силами умерить неприязнь боярина к тухольскому общинному совету. После продолжительного молчания, во время которого они продолжали итти селом, Максим снова заговорил: — Боярин, позволь мне, неопытному, молодому, молвить тебе слово.
— Говори! — сказал боярин.
— Приди завтра на сход!
— И подчиниться вашему мужицкому суду?
— Что ж, боярин, тухольская община судит по справедливости, а справедливому суду разве стыд подчиниться?
— Батюшка, — вмешалась и Мирослава в их разговор, — сделай так, как говорит Максим! Он правильно говорит. Он спас мне жизнь, он не стал бы тебе дурное советовать; он знает хорошо здешние обычаи.
Тугар невольно улыбнулся этой воистину женской логике, но лицо его вскоре опять омрачилось.
— Ты мне уши прожужжала этим своим Максимом! — сказал он. — Ну, спас тебе жизнь, и я благодарен- ему за это и, если хочешь, дам ему пару волов. Но тут дело совсем о другом, во что не следует вмешиваться ни тебе, ни Максиму.
— Нет, боярин, — ответил на это Максим, — ты, верно, не захочешь унизить меня платой за мое незначительное дело. Ни я, ни мой отец не примем никакой платы. А то, что я прошу тебя притти завтра на сход, я делаю только из искреннего расположения. Я хотел бы, боярин, чтобы между тухольской общиной и тобой было согласие.
— Ну, пускай и так, — согласился, наконец, Тугар Волк, — я приду завтра на этот ваш совет, но не для того, чтобы подчиниться ему, а только затем, чтобы поглядеть, что это за совет такой.
— Приди, боярин, приди! — воскликнул радостно Максим. — Увидишь сам, что тухольская община умеет быть справедливой.
От слов Тугара Волка у Максима стало легче на сердце. Он повеселел, сделался разговорчивым, указывал Мирославе на все, что было интересного и красивого вокруг, а красивого и интересного было много. Наши путники находились как раз посредине села и в центре тухольской долины. Отвесные скалистые берега котловины сверкали вдали по обеим сторонам, словно гладкие, высокие мраморные стены. Ручей бежал посреди села, тут же, возле дороги, шумел и пенился, дробясь о камни, усеивавшие его дно, и навевая свежую прохладу на всю долину. По краям потока, берега которого были довольно высоки, стояли врезанные в илистое дно древнего озера плотины из камня и толстых пихтовых бревен и колод, — они предохраняли село от наводнения. Там и сям через ручей были переброшены удобные мостки с перилами, а сейчас же за плотинами начинались грядки гороха и фасоли, стебли которых вились вверх по тычинам, свеклы и капусты, а также посевы пшеницы, тянувшиеся чистыми, светло-зелеными полосами далеко за хатами. Хаты были аккуратно огорожены и содержались чисто; стены из гладко отесанных бревен не обмазывали глиной, а несколько раз в году мыли и скоблили речной галькой; только там, где одно бревно сходилось с другим, стены были обмазаны глиной и побелены известью и выглядели очень красиво среди зеленых верб и груш. Перед каждым двором стояло по две липы, к которым прикреплены были красиво сплетенные разными узорами ворота. Почти над каждыми воротами на жерди висела какая-нибудь убитая хищная птица сорока, ворона, ястреб или орел, с широко раскинувшимися крыльями и свесившейся вниз головой; это были символы духов — покровителей дома. За хатами находились конюшни и другие хозяйственные строения, все под тесом, сложенные из толстых тесаных бревен; только многочисленные обороги {11} были крыты соломой и вздымали там и сям свои желто-золотые конусообразные чубы между четырьмя высокими столбами.
— Вот двор моего отца, — сказал Максим, показав на один из дворов, ничем не отличавшихся от прочих. Возле дома не было никого, но двери в сени были раскрыты, а в стене, обращенной на юг, были прорублены два небольших квадратных отверстия, — их летом оставляли либо открытыми настежь, либо закладывали тонкими полупрозрачными гипсовыми плитками, а на зиму, кроме того, заколачивали дощатыми ставнями. Это были тогдашние окна.
