Йожо Нижнанский - Кровавая графиня
Ян Калина с удивлением слушал Маришку Шутовскую, которая воскрешала их детские забавы, в точности припоминая и самые пустяковые эпизоды. И при этом у нее горели щеки, а глаза сверкали, точно зеркала былых радостей.
— Смешной ты был, — улыбалась она, — особенно когда приехал на каникулы из латинской школы. Белый как полотно, в черном платье и с книгой под мышкой. А меня едва примечал…
Тихий упрек вызвал в нем настоящее сожаление. Как же могли так ослепить его эти латинские книги?
Только теперь они заметили присутствие в горнице Цербера. До этого он, незаметно протиснувшись вслед за Калиной, тихо лежал, свернувшись калачиком под столом. А тут вдруг стал скулить, выскочил из-под стола и забегал по горнице, как в клетке.
— Может, чует что-то? — спросила мать. — Сынок, тебя никто не мог увидеть, когда ты шел сюда?
— Нет, матушка, никто.
— Собаки брешут по всей улице, — отозвалась Мариша, успокаивая мать. Она и пса уняла — он послушался и снова залез под стол. — Я все же закрою окно, чтоб никто часом не приметил, что за гость к нам пожаловал!
— Не закрывай, Маришка, запрещено ведь!
— Будь что будет, а я закрою, — сказала она решительно. — Надо было еще раньше это сделать, ведь гайдуки днем и ночью рыщут по улицам, точно гончие, не приведи Бог, если к нам заглянут.
Жизнь подданных должна быть для господ открытой книгой. Ворота не смей запирать, чтобы господские холуи в любую минуту без помехи могли ворваться в дом, вечером не смей завешивать окон, чтобы за шторами не могли собираться и замышлять недоброе… Нечистая совесть боится, что однажды у согбенного народа лопнет терпение.
— Мальчик мой, сыночек, что с Магдулой, что с тобой будет? — запричитала мать. — Куда тебе деваться теперь?
— Обо мне не тревожьтесь, — утешал ее сын, — мир достаточно велик, чтобы гонимый нашел в нем пристанище. А что до Магдулы, то единственной целью моей жизни отныне будет выведать, где она спрятана, если она в заточении, или отомстить, если ее убили!
Растоптанное счастьеВдруг всех пригвоздил к полу хрипатый голос.
Обернувшись, они увидели в бесшумно открывшихся дверях Фицко — он проник в комнату, словно дух или призрак.
— Уж больно ты воинствен, беглый раб! — рассмеялся он. — Никого искать не придется, никому мстить не удастся. Недосуг тебе будет.
Женщины в страхе застыли у стола. Цербер яростно залаял и, оскалив зубы, выскочил из-под стола. Калина не спускал глаз с Фицко, горбун тут же бросился на него, но Ян был готов отразить нападение. Уродец всем весом, всей силой налетел на свою добычу, однако Калина встретил его точным ударом кулака и отбросил прочь. Фицко врезался горбом в стену, которая глухо загудела, и шмякнулся на пол, точно подгнивший плод. Пес, который поначалу только прыгал вокруг, кинулся на обидчика, вцепился зубами в тело, разорвал брючину вместе с исподним и оголил бедро, густо поросшее рыжими волосами. Он бы и дальше рвал поверженного горбуна, но Калина строго позвал его:
— Цербер, назад!
Пес неохотно отполз к ногам молодого хозяина, но продолжал скалить зубы и рычать.
— Верный мой Цербер, — поглаживая пса по голове, проговорил Калина, — этот выродок недостоин того, чтобы ты обагрил свои белые клыки его гнусной кровью.
И он передал собаку Марише, попросил запереть ее в чулане.
Фицко, оглушенный, лежал в углу. Калина надавил ногой на живот горбуна и крикнул:
— Мразь поганая! Хорошо, что встретились мы даже раньше, чем я предполагал. Нам есть о чем поговорить. Отвечай, не то раздавлю тебя, как жалкого червя: что с моей сестрой?
Фицко молчал. Злобная усмешка исчезла с его лица, ее сменило выражение страха.
— Будешь молчать — расстанешься с жизнью!
Он нагнулся и, преодолевая отвращение, сжал пальцами горло карлика.
Побледневшее было лицо Фицко вновь побагровело.
— Где моя сестра?
Старушка и девушка в ужасе наблюдали за этой сценой. Понимали, что вопрос прозвучал в последний раз. Понял это и сам Фицко и наконец шевельнул губами. Калина чуть разжал пальцы. И по горнице разнесся хриплый голос, словно исходивший из самой преисподней:
— Твоя сестра…
Горбун запнулся, и Калина еще ослабил хватку, решив, что поверженному трудно говорить. Но тут мать и Мариша отчаянно закричали. Фицко словно по мановению волшебной палочки вскочил и рассмеялся.
В дверях стояли четыре гайдука.
Калина и оглянуться не успел, как они сзади набросились на него и повалили наземь.
Фицко прыгал вокруг клубка извивающихся тел, следя за тем, как гайдуки связывают Калину.
— Ну-ну, господин студент! — глумливо щерил он черные зубы. — Изволь полюбоваться: я — как огурчик! Кишка тонка сладить со мной! Ха-ха! Я ведь играл с тобой, точно кошка с мышкой, играл в поддавки. Что, сладка победа, да? Погоди, ты у меня еще изойдешь желчью! А вы, поганые твари, — повернулся он к гайдукам, стоявшим над связанным Калиной и отдувавшимся после нелегкой схватки, — где прохлаждались? Куда вас черти носили? Знали же, что я не баклушничать пошел сюда, а поторопиться не соизволили. Ничего, вы еще свое схлопочете! Я научу вас порядку!
Он подошел к Калине и злобно пнул его ногой:
— И с тобой рассчитаюсь! Ты мое горло не очень-то пожалел, куда там! Я бы враз мог с тобой рассчитаться, но твоя жизнь дороже твоей смерти. Золотом мне за нее заплатят! А мил-друг трактирщик из «Трех зеленых лип» в Пьештянах свою долю подождет. Ха-ха-ха! Советую тебе, если во второй раз родишься на свет Божий, трактир этот за три версты обходи! У его хозяина отменный слух, шустрые глаза — подзаработать он не прочь. Долго же мы тебя, господин щеголь, ждали. Трактирщик уведомил нас, что ты под его гостеприимным кровом. А в лесу ты ловко затаился, очень даже ловко. Да толку-то что? Я знал, что эдакий любимчик не обойдет стороной свою матушку, ха-ха!
И он стал отплясывать вокруг Калины, опьяненный победой.
— Но пальцы у тебя ровно железные, это да! — Язвительный смех то и дело сменялся взрывами злобы и мстительности. — Здорово ты стиснул мне горло. Я у тебя в долгу! Вот велю привязать к кобыле, да так, что не шелохнешься. Мы и поглядим, как по твоей заднице и пяткам будет гулять палка — небось враз пройдет охота тягу давать, и это будет только задаток!
Мать схватилась за спинку стула — одна мысль о том, что ждет ее сына, отданного во власть этого выродка и господской мести, доводила ее до беспамятства. Мариша только и думала о том, как бы выпустить из чулана Цербера и натравить на Фицко и его прихвостней. Уж пес бы с ними управился! Она уже было шагнула к чулану, но ее намерение не ускользнуло от зоркого горбуна.
— Куда это ты собралась, голубушка? — кинулся он к ней. — Выпустить барбоса решила? Или от страху деру дать? Не бойся меня! Ей-богу, на тебя я зла не держу, хотя и обидно мне, что ты липнешь к этому проходимцу.
И он поднял волосатые, плоские пальцы, пытаясь ущипнуть девушку за румяную щечку. Она в испуге отстранилась.
— Не только не держу на тебя сердца, а вовсе наоборот. Уж так мила ты мне, что подыщу для тебя хорошее местечко у госпожи графини. Вот так-то, ха-ха-ха!
Старушка снова застонала в ужасе.
— А тебе что? — ощерил на нее зубы Фицко. — Неужто и ты бы хотела к графине в служанки? Старые хрычовки нам ни к чему. Но я и на тебя не сержусь, разве ты виновата, что произвела на свет такого незадачливого сына? Ладно, доставлю и тебе радость. Велю позвать, полюбуешься, как у твоего сына летит с шеи ученая башка!
Мать опустилась на стул и разразилась беспомощными, душераздирающими рыданиями. Маришка подбежала и, прижав ее голову к своей груди, стала молча гладить по волосам.
Услыхав плач матери, сын дернулся, напряг мускулы. Гайдуки с большим интересом наблюдали за его усилиями, казалось, они даже не против того, чтобы он разорвал веревки.
Пленник бросался из стороны в сторону, веревки впивались ему в тело, лицо налилось кровью от напряжения.
— Гайдуки, хватайте его — и айда! — приказал Фицко.
Когда гайдуки подняли Яна, мать вырвалась из объятий Мариши, вскочила, закричала и с плачем бросилась на связанного сына.
— Мальчик мой дорогой, прощай, я уж не увижу тебя!
В гайдуках проснулось что-то человеческое — им стало жаль плачущей матери.
— Что пялитесь, точно овцы перед убоем! — завопил на них Фицко. — Еще не хватает, чтобы вы нюни распустили! — Потом крикнул: — Сгинь, старая, не мешай!
Но мать не шелохнулась, и Фицко, схватив ее за руку, оттолкнул от сына. Не поддержи старушку Мариша, она наверняка грохнулась бы на пол.
Гайдуки послушно двинулись к двери. В последнюю минуту глаза Калины с невыразимой нежностью и печалью обратились к матери, потом к Марише.
Две женщины остались лежать ничком, содрогаясь в отчаянном плаче. Глиняный пол жадно впитывал их горькие слезы. В коптилке догорало масло, наконец фитиль затрещал, и горница погрузилась во тьму.
