Владислав Бахревский - Боярыня Морозова
Казаков царь к руке допустил, угощал, дал жалованье, а донцы в первый же день московской жизни немца ограбили – дворянина из свиты королевича Вольдемара.
Грех, а Москва обрадовалась. Датский принц, отмахнувшийся от веры православной, от родства с царем, обидел народ. А спесь немецкая удержу, знать, не ведает.
1 марта – в день своих именин – Евдокия Лукьяновна, государыня царица, прислала принцу-графу по обычаю русских царей праздничный обед. Вольдемар к царицыным вельможам не вышел, принял дар матушки-государыни дворецкий.
1 марта у Соковниных тоже праздник, своя Евдокия подрастает. Батюшка Прокопий Федорович воротился со службы из Кремля с царицыными пирогами для Дуни, но уж очень хмурый. Казаки опять подрались с немцами. Нехорошо, кроваво, двоих слуг Вольдемаровых саблями зарубили.
В городе неспокойно, однако именинницы ради Анисья Никитична поехала с дочерьми помолиться в Андроников монастырь. Сей монастырь ставил князь Дмитрий Донской. Был монастырь не только домом молитвы, но и стражем Калужской дороги. Дорога сия – татарская сакма, отсюда ждали ханских набегов.
В белокаменной церкви монастыря сиял золотым окладом, но более золота – святостью нерукотворный образ Христа, принесенный из Царьграда митрополитом Алексеем. Сама же церковь расписана иноками Андреем Рублевым и Даниилом Черным.
Отстояли Соковнины обедню, но только в конце службы увидели царевича Алексея. Наследник прикладывался к иконе Спаса, а Федосья в это же время ставила свечу. Царевич чуть было не столкнулся с отроковицей.
Федосья выставила перед собой ладони, наследник это увидел, признав себя виноватым в неловкости. В глазах царевича отразилось любопытство и ласковое недоумение.
– Кто это? – спросил он молодого Ртищева.
– Не знаю, государь.
– Глаза-то уж очень серьезные. Подросточек, а молится усерднее монахини. Слышал, как она «Отче наш» читала? Я глазами туда-сюда, инокиню ищу, а она ладони выставила, чтоб со мной не столкнуться, то ли свет с ее лица, то ли от ладоней меня будто в серебро окунули.
Слухменная Федосья слышала эти странные слова царевича о самой себе. Екнуло сердечко, но все обошлось.
Именинницу Дуню благословил игумен, подарил ей серебряный в четыре дюйма образок Спаса Нерукотворного, Дуня возвращалась домой счастливая. А как поехали, заснула. Санная езда сладко кружит голову.
Матушку Анисью Никитичну сон сморил тоже очень скоро, а Федосья все смотрела. На снега, на терема, на церкви, но видела перед собой наследника. Алексей был ее старше на три года, Федосья знала – 19 марта ему исполнится шестнадцать лет. Однако ж он выглядел добрым молодцем. Плечи широкие, роста – выше бояр и челяди, кто был с ним в монастыре. Лицо удивительно чистое, белизна лица матовая, а румянец нежный, девичий.
Ведь был совсем рядом! Глянул зорко, а вот какого цвета глаза – не поняла или тотчас забыла. Не разглядела! Он смотрел так, будто читал по лицу, по ресницам. Глаза-то она опустила. Посмелее бы на него посмотреть, тоже что-нибудь прочла…
Птиц отпущенье
На Благовещенье приезжали к Анисье Никитичне Милославские – Катерина Федоровна, Мария Ильинична, Анна Ильинична. Ради праздника, но и по делу: взять денег взаймы.
Илью Даниловича великий государь отправлял послом в Царьград к турецкому падишаху Ибрагиму, вместе с ним ехал дьяк Леонтий Лазоревский.
Послы везли жалованье донским казакам, две тысячи рублей. Деньги нужно было отдать тайно, чтоб о том турки не узнали.
Везли так же соболей на подарки: великому визирю Мустафе-паше – десять сороков, восемь переводчику Зульфикару-аге, а также пашам и приказным людям, которые могут сослужить добрую службу. Пять сороков соболей тайно нужно было передать патриарху Константинопольскому Парфению. В наказе говорилось: «Если патриарх Парфений умрет, то к новому патриарху приходить надо нечасто и не советоваться с ним о государевых делах. Если благочестив, соболей ему отдать. Если еретик – не давать и под благословение к нему не идти. Патриархам Александрийскому, Иерусалимскому царь жаловал по четыре сорока соболей. Была учтена и милостыня в святые места – двадцать сороков соболей. Для всяких государевых дел и на выкуп пленных послы везли соболей на тысячу пятьсот рублей и для покупок – три тысячи. Пленных дворян и детей боярских за двадцать рублей. За пятьдесят самое большее. Стрельцов, казаков, чернь за десять-двадцать рублей. Ехал Илья Данилович за море на службу непростую, царю нужную.
В иноземном путешествии лишних денег не бывает. Свои тоже надо иметь. Восточные ткани в Москве ценятся очень высоко, да и каменья драгоценные и жемчуг в Царьграде много дешевле, нежели в Москве. Речь не о выгоде, Марии Ильиничне приданое готовить самая пора.
Разговоры денежные у матерей долгие, а в молодых головах уже кутерьма весенняя.
Молодым дома скучно. Благовещенье – самый большой праздник у Бога, на Благовещенье грешников в аду не мучают. А тут еще дымком потянуло, сладким, хлебным.
– Дворовые люди зимние постели жгут! – улыбнулась Анисья Никитична.
– Матушка! Мы хотим пойти птичек на волю отпускать! – попросилась Федосья.
– Птички, которые волю получат, за весной слетают, приведут ее поскорее! – сказала радостная Дуня.
Аннушка Милославская тоже запросилась на птичий базар. Девиц отпустили.
Федосья, Анна, Дуня с дворовыми людьми пошли птиц на волю отпускать. Мария осталась за столом.
Возле храма, где шумел, кипел птичий рынок, встретили батюшку Дормидонта с матушкой Анфисой, с их чадами. Чада прямо-таки горох – шестнадцать душ. Старшей поповне было как раз шестнадцать, старшим поповичам тринадцать и двенадцать. Тройне девочек по девяти лет, двойне мальчиков – по семи, второй двойне, опять же мальчиков, – по шести, еще одной тройне – две девочки и братец – по пяти. А дальше мальчик-трехлеточка, младшей девочке – полтора года и последыш на руках матери, младенец.
Федосья считала денежки, чтоб купить птичек на всех: на батюшкину ребятню, Анне, Дуне, себе, но тут пошло в народе сильное движение, и к храму вышел наследник Алексей с сокольниками, а у сокольников клетки с птицами.
Увидавши кучу детишек-поповичей, царевич обрадовался, подошел, принялся раздавать птиц. И дворяночек наградил. Дуня получила кобчика, Анна – чижа.
– А нам осталось по зяблику! – сказал царевич, подавая птицу с атласными перышками Федосье. И обрадовался: – Я ведь тебя знаю!
А в глазах вопрос: не мог вспомнить, где виделись. Да как засмеется!
– Спас Нерукотворный?
– Чудотворный Спас! – просияла глазами Федосья.
Царевич подошел к отцу Дормидонту.
– Ради праздничка, батюшка, благослови!
– С Богом и к Богу! – Попу Дормидонту дали белого голубя, и у матушки был такой же белый.
Батюшка поднял руки, отпуская птицу. И тотчас в небо взлетела, радуя народ, счастливая стая вольных.
Кто-то в толпе сказал, вздохнувши:
– Вот бы этак крепостных мужиков отпускали!
Царевич глянул на толпу, но промолчал. Принялся дарить поповским детишкам монеты.
Когда ушел, матушка собрала царское подаяние. Трое старших получили по четверти ефимка, все остальные по алтыну. А вот меньшому, что спал у матушки на руках, был даден полный ефимок.
Тут Федосья хватилась кошелька с деньгами.
– Да где же он?
Поискали на земле.
– Ветра в поле ищешь! – сказал батюшка Дормидонт. – В Благовещенье воры заворовывают на счастье всего года.
– Порадоваться, что ли, за них? – спросила Федосья батюшку.
– Греховодники, – махнул рукой батюшка, – но Господь их не казнит. На земле есть место и овце, и волку.
– А ты где царевича видела? – спросила Анна.
– В Андроновском монастыре.
– Маша пожалеет, что не пошла с нами.
– Почему?
– Царевичу скоро шестнадцать. Через год или через два жену будет выбирать из девиц.
Лицо Марии Ильиничны и впрямь затуманилось, когда услышала о наследнике. А Катерина Федоровна даже руками всплеснула.
– Сами от счастья своего отворачиваемся. Господи, прости меня, грешную.
У Дуни в глазках звездочки сияли.
– Мне царевич дал грозную птицу – копчика. Я видела, мой копчик выше всех взлетел.
– А мне государь зяблика дал. У него тоже был зяблик! – простодушно улыбалась Федосья.
– Зяблики-певунчики! – сказала Анисья Никитична. – В лесу-то сладко свистят. Все лето не умолкают.
Украденных денег не пожалела.
– Деньги были птичьи. Вот и упорхнули. Какого-то ловкача порадуют. Ну и ладно!
Тяжкие думы
Он устал, поднимая руку до уровня глаз, дышал, как в гору шел. Пальцы растопырены, толстые, дутые, рука бесформенная.
– Как же я медведя-то на рожон посадил?
Лекари говорят: водянка. Тело немощно оттого, что много сидел.
– Тридцать лет с годом сидел, – сказал Михаил Федорович немцам-докторам, хотя их не было в опочивальне. – В царях я сидел.
Мало кто поймет, что это такое – сидеть в царях тридцать лет с годом. В России!
