Анри Труайя - Свет праведных. Том 2. Декабристки
– Конечно-конечно! Четыре тысячи верст до Урала – и везде посты, везде патрули… А если возьмем севернее, там ничего, кроме пустынной тундры… – с горечью сказал Юрий Алмазов. – Нет, друзья, сделать это – значит самим вырыть себе могилу! Но мне кажется, можно поступить умнее, – вдруг оживился он. – А если направиться к Аральскому мору, к Каспию… чтобы оказаться на Кавказе?..
– Да!.. Да!.. Кавказ – это великолепно! – воскликнули сразу несколько арестантов.
Лица у всех покраснели, глаза заблестели – как после доброй попойки. Даже изначальным критикам самой идеи вдруг повеявший аромат желанной свободы кружил теперь голову, декабристы кричали, перебивая друг друга… А Николай под эту разноголосицу вспоминал ночное бдение 13 декабря: его товарищи обсуждали сейчас планы побега с каторги с такими же легкомыслием и горячностью, с какими спорили тогда о шансах на победу государственного переворота.
– Но нас же никто не обязывает всех идти в одном направлении! – сообразил вдруг Юрий Алмазов. – Нам просто нужно собраться всем вместе, чтобы одолеть караульных, а потом мы можем и разделиться…
– Ну, конечно! И, разделившись, ослабить каждый отряд!
– В любом случае, господа, прежде всего нам надо выбрать главнокомандующего…
Они готовились к штурму Зимнего дворца… Были одни только офицеры… все в мундирах… Еще несколько минут – и князя Трубецкого выберут военным диктатором… При воспоминании о теперь уже далеком прошлом голова у Николая закружилась. Он посмотрел на свои оковы, но их оказалось недостаточно, чтобы прошло это волшебное опьянение. Его вместе со всеми остальными снова втянули в сказку, в сон, в мечту… Он знал, что мечта эта бессмысленна, что она опасна, однако не мог и не хотел избавиться от нее. Да и зачем? Поглядев вокруг, он заметил, что в сказку погрузились все, только женатые декабристы пока еще сопротивляются заговору, но тоже не слишком уверенно. Наконец, князь Волконский решился высказать вслух то, о чем думали, скорее всего, и остальные:
– А что станет с нашими женами, если мы все это осуществим?
Озарёв сразу вспомнил, что при первом упоминании о побеге сегодня утром он задал тот же вопрос. Однако ему не было необходимости обсуждать идею Якубовича и Одоевского с Софи, он и так знал, что жена, такая решительная, такая отважная, немедленно согласится убежать с каторги вместе с ним, больше того – перенесет без единой жалобы все тяготы похода, станет рисковать своей жизнью, своей свободой. Но, может быть, другие декабристки менее стойкие и выносливые?..
– Наши жены пойдут с нами! – воскликнул Николай.
– Куда? – спросил князь Трубецкой. – В тундру? В тайгу? Только представьте себе этих несчастных, вынужденных, как и мы, в течение долгих недель, а то и месяцев терпеть холод и голод, спать под открытым небом, чтобы в конце концов погибнуть под кнутом казаков или под стрелами бурят!
– Знаете, если представлять одни катастрофы, мы вообще никогда с места не сдвинемся! Наши подруги своим поведением доказали, на какие подвиги они способны!
– Не спорю, – пожал плечами князь Волконский. – Вот только именно после этих подвигов, именно после того, как наши жены принесли неслыханные, сверхчеловеческие жертвы, пожертвовали собственной свободой, собственной нормальной жизнью ради того, чтобы добраться к нам сюда, мы и не имеем права подвергать их снова испытаниям, причем куда более ужасным.
– Полностью согласен и присоединяюсь к вашему мнению! – воскликнул Иван Анненков.
– А у тебя вообще нет права голоса, – расхохотался Алмазов. – Ты пока не женат!
Анненков не принял шутки, он обозлился:
– В следующем месяце буду женат, дорогой мой, и ты это прекрасно знаешь. И как бы ни велико было мое стремление к свободе, я ни-ког-да не стану втягивать Полину в эту авантюру!
– Мне, друзья мои, кажется… нет, пожалуй, я полагаю… – произнес Завалишин, очевидно, впавший в религиозный экстаз, и возвел глаза к потолку, – более того, я уверен, что человек должен оставаться там, куда его поместил Господь!..
Спор с каждым мгновением становился все оживленнее. Вскоре все уже кричали. Постоянно входили новые гости, жители других камер, они какое-то время слушали, изредка вставляя пару слов, выходили, приводили друзей… «Великий Новгород» был уже битком набит людьми, полчаса спустя яблоку упасть было негде. Лица в сумерках становились неразличимыми. Стараясь перекрыть шумную невнятицу голосов, Фонвизин горделиво поднял свою большую голову с вихром на макушке и заорал:
– Холостяки могут уходить хоть все! Мы никому препятствовать не станем!
– Отличная идея! – сыронизировал Нарышкин. – А о репрессиях вы подумали? Тех, кто останется здесь, власти призовут к ответу за побег их товарищей!
– Естественно! – явно волнуясь, отозвался Трубецкой. – Нам придется заплатить за их свободу. Наверняка дисциплина станет более строгой, возможно, нам запретят видеться с женами…
Николай до того не задумывался о подобном исходе. Но ведь возможен, возможен! Он было расчувствовался, хотел признать правоту соперников в споре («Вечная моя мания становиться на место другого, чтобы лучше понять его точку зрения!»), но тут в разговор довольно грубо вмешался Якубович:
– Что за идиотизм! Просто глупость неимоверная! Когда это было, чтобы на каторге в случае мятежа те, кто в нем не участвовал и вообще с места не сдвинулся, отвечал за виновных?! Все происходит как раз наоборот! Умники и послушные получают благодарности от власть имущих!
– Господа! Господа! Дайте мне сказать! Я давно прошу слова! – взывал Никита Муравьев.
Он взобрался на стол, и воцарилась тишина. Лицо Никиты было бледным, вдохновенным, руки его дрожали, словно в приступе лихорадки.
– Хочу вам сказать вот что, – запинаясь, начал Муравьев. – Я, как вы знаете, женат, и женат счастливо. Но я считаю неправильным и недостойным отговаривать одиноких бежать с каторги под тем предлогом, что их побег может усугубить чье-то положение, что кого-то за это накажут! Все те, у кого, как и у меня, жены сейчас рядом, должны согласиться, что они счастливчики по сравнению с остальными. И мы меньше, чем кто-либо, имеем право жаловаться на судьбу! Сожалею, князь, о сказанном вами…
– Браво! – завопил Якубович.
Вокруг зааплодировали, затопали ногами, отчего цепи зазвенели особенно громко.
– Меня вам не переубедить, – вздохнул Трубецкой. – Кстати, если бы я не был среди женатых «любимцев судьбы», я точно так же кричал бы: «Опомнитесь, сорвиголовы вы этакие!»
– Вы нам уже кричали это 13 декабря 25-го года! – с вызовом произнес Юрий Алмазов.
Князь отпрянул, побледнел от сдерживаемой ярости.
– Если бы вы послушались меня 13 декабря 25-го, – тихо сказал он, – может быть, сейчас мы говорили бы не здесь…
– А если бы вы явились 14 декабря на Сенатскую площадь, может быть, сейчас мы бы правили Россией! – Алмазова явно занесло.
Окружающие оцепенели: им было интересно, как пойдет дело дальше, но от назревающей ссоры становилось тревожно. Спорщики мерили друг друга взглядами. Впервые за все время, что декабристы провели в Чите, кто-то решился упрекнуть несостоявшегося диктатора в том, как он повел себя в день восстания. Николай опасался, что, начнись настоящий скандал – от каждого только пух да перья полетят. А если это случится, прощай чудесное согласие, которое царило здесь до сих пор…
– На что вы намекаете? – прошептал Трубецкой еле слышно.
Алмазов, видимо, почувствовал, что продолжать опасно и что по его вине может разразиться буря, в которой пострадают многие, если не все, пожал плечами и буркнул:
– К чему ворошить старое? В конце концов, это все давно уже быльем поросло… И сегодня меня интересует не то, почему мы потерпели поражение тогда, в 1825 году, а как нам избежать такого же провала сейчас, в 1828-м!
Сергей Петрович успокоился – похоже, чересчур быстро для человека, которому не в чем себя упрекнуть. А поскольку все еще волновались, были возбуждены, хотя и старались этого не показать, и никто не осмеливался произнести последнее слово, Одоевский предложил прекратить на сегодня разговор.
– Идея ведь еще не оформилась окончательно. Надо подумать, обсудить, взвесить «за» и «против»…
– Как бы там ни было, я в любом случае требую полнейшей секретности! – снова принялся надрывать горло Якубович. – Пусть женатые сейчас же, сию минуту поклянутся, что ни слова не скажут своим женам!
Дурацкое предложение неожиданно, но своевременно разрядило обстановку. Тут уж никто не смог сдержать смех. Декабристы развеселились, развеселились, несмотря ни на что, и смеющиеся лица составляли странный контраст с засаленными изношенными тряпками, в которые они были одеты, в которых спали, ели, валялись на земле, работали… Мужья, один за другим, встали и принесли клятву.
Ночь приближалась, в коридоре зазвенели ключи охранников – пора было запирать камеры. Гости стали прощаться с хозяевами под крики унтер-офицера: «Быстро! Быстро по местам! Господа, время расходиться, прошу вас всех в свои камеры! Каждый к себе! Быстро! Быстро!» Клацнули дверные замки, лязгнули засовы, острог превратился в то, чем ему и полагалось быть: местом тюремного заключения, запертым на все запоры.
