Валерий Полуйко - Лета 7071
Самому хану царь слал полдюжины молодых, обученных охоте кречетов, пять сороков соболей, две тысячи белки, рыбий зуб, серебряные кубки… Все это было уложено на главный воз, на котором ехал сам большой посол Афанасий Нагой.
В Крыму любили подарки — и не только сам хан… Все его царевичи и царевны с каждым посольством слали Ивану великое множество грамот и поклонов, требуя подарков, и всех их надобно было одарить, чтоб не было обделенных и недовольных. Кроме родственников хана, надобно было одаривать всех мурз, князей, уланов, чтобы и среди них не было недовольных, ибо от них больше всего зависело — удачно или неудачно будет правлено посольство.
Нынче везли богатые подарки, чтобы всех оделить и задобрить, ибо мир с Крымом был очень важен. Война за Ливонию оборачивалась не так, как хотелось бы Ивану… Не в силах в одиночку противостоять Москве, Ливония стала искать защиты у соседей: ревельцы отдались под власть шведского короля, эзельские земли купил датский король Фридрих, а остальная часть Ливонии отошла к Литве и Польше. С потерей Ревеля и эзельских земель Иван на время смирился и не поминал о них ни шведам, ни датчанам, заключив с ними мир, но уступить остальную, еще не завоеванную им часть Ливонии Польше и Литве он не был намерен. Потому-то и был так нужен мир с Крымом. От этого мира зависело — будет ли Москва вести войну на две стороны, воюя с Литвой за Ливонию и отбиваясь от татар, или же можно будет обезопасить себя миром от Крыма и всеми силами выступить против Литвы.
Это хорошо понимали и в Польше, и в Литве… Сигизмунд-Август тоже слал большие подарки Девлет-Гирею, переманивая хана на свою сторону. Но если Сигизмунд хотел от хана союза в войне и требовал от него похода на Москву, — Иван хотел только мира. Заключить с Москвой мир, получать большие подарки и сидеть в своих улусах, по мысли Ивана, хану было гораздо выгодней, чем ввязываться в войну и выступать в далекий и трудный поход через безводную степь, где хан всегда терял половину своей конницы. На это и рассчитывал Иван, посылая Нагого с посольством в Крым.
…Все было готово к отъезду. Ждали только Ивана. Афанасий Нагой сидел на сундуке с грамотами, разодетый, в двух шубах — собольей и медвежьей поверх — для дороги… В большой избе приказа было жарко, но Нагой не снимал шуб, боясь, как бы царь не застал его не готовым к дороге.
Нагой был именит и знатен, но еще молод, и с посольством отъезжал впервые. Висковатый опасался, как бы он не промахнулся в чем-нибудь… Изредка, сухо, но вразумительно, давал последние наставления:
— Ежели от других государей будут послы у хана, от турского иль от иных, — ни под которым послом у хана не саживаться и остатков после них не брать. Королевским послам дорогу не уступать, и, ежели в один день с ними будете званы к хану, идти первыми или идти на другой день.
— Како ж иначе, — раздумчиво отвечал Нагой. — Честь свою соблюдем.
— И на задирки не отвечать!
— Сие непременно…
Висковатый вновь задумался, перебирая в памяти — все ли оговорил Нагому? Понимал опытный и искусный в своем деле дьяк, не один уже год главенствующий над Посольским приказом, на какое трудное дело отправляется Нагой. Всего лишь несколько лет назад забраны были Казань и Астрахань, из-за которых сам турецкий султан не дает хану покоя, требуя немедля вернуть мусульманскому миру эти земли, и взять с хана шерть — присягу в верности — сейчас было настолько трудно, что даже Висковатый, знавший жадность хана и его готовность благосклонничать с тем, кто больше даст, мало верил в успех снаряжаемого посольства.
…Иван приехал верхом, легко одетый. Дворня, подьячие, приставы, толпившиеся около посольских возов, пригнулись к земле, только колпаки да островерхие папахи остались торчать за высокими, стоячими воротниками, делая собравшихся схожими с чучелами. Обозники и конюхи вовсе попадали в разжиженную снегом грязь, посдирав треухи со своих косматых, потных голов, от которых валил сизый пар.
Федька Басманов, сопровождавший Ивана, с трудом отворил перед ним тяжелую, набухшую дверь приказа и люто глянул на остолбеневших стрельцов, стоящих при дверях.
Висковатый склонил голову, встречая Ивана, а Нагой только встал: по обычаю он не должен был кланяться царю… Отъезжающий с посольством большой посол удостаивался такой чести — не снимать шапки и не кланяться государю, дабы эта милость помогла ему вынести все беды и унижения, которые терпели послы у чужеземных государей. Обычай этот шел со времен Батыя, когда послы русских князей нередко уходили на верную смерть.
— Все готово, — спокойно сказал Висковатый. — Грамоты о печатях… Уложены в сундук. Поминки на возах.
— Кречетов как везете?
— В клетке, государь, обитой росомашьим мехом…
Глядите, довезите… Хан больно любит кречетов.
— Сие непременно, государь!
Иван помолчал, думая о чем-то своем…
— По твоему указу, государь, нынче в грамотах почтенья не блюли. Писано вольно: «Божиею милостью великого государя царя и великого князя всея Руси, московского, новгородского, казанского, астороханского, немецкого и оных — великой орды великому царю, брату моему Девлет-Гирею с поклоном слово…» — прочитал Висковатый до черновому списку грамоты.
— Сносно писано, дьяк… Коли примет хан наши грамоты, отныне будем писать ему как равному. Не пригоже нам, победителям Казани и Асторохани, челом хану бить. — Он повернулся к Нагому и наставительно прибавил: — Ежели станут спрашивать о Казани — отвечай: Казань во всей государской воле! Церкви в городе и по уездам многие поставлены, в городе и на посаде все русские люди живут… Скажи також, что зимой было на государевой службе в ливонской земле одних казанских людей с пятьдесят тысяч… Астороханских — тысячи с две… Оттого, скажи, что астороханских людей в дальние походы не берем: что им ходить далеко, а ходят они на тамошние службы — в Юргенч, в Дербент и в иные места, куда их воеводы пошлют.
— Уразумел, государь… Еще и приукрашу, дабы не думал хан, что земли, тобой повоеванные, пустыми стоят.
— Неуемно говорить оберегись, — недовольно обронил Иван. — И лишнее — також!.. Как бы не перезабыл похвальбы своей, и хан не поймал тебя на слове.
— Слово в слово перескажу, государь…
— Станет хан казны требовать, отвечай: в пошлину никому ничего не даем и дружбы не покупаем. Станется меж нами доброе дело, так мы за поминки не постоим.
Иван снова смолк… Глаза его ушли глубоко в глазницы — он как бы отрешился на миг от всего, о чем только что говорил… Что-то другое, более важное и волнующее, заняло его. Но тут же взор его вновь обострился, он ободряюще посмотрел на Нагого и приветливо сказал:
— Сядем!.. Пред дорогой.
Сел первый и перекрестился. Перекрестились Висковатый и Нагой — Нагой дважды… Иван заметил это, мягко, с неожиданной теплотой сказал:
— Ободрись, Офонасий, и гораздо делай свое дело. Мы тебе споможем…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Перед самым походом, не извещая думу о своем намерении, Иван поехал к митрополиту за благословением.
Митрополит из-за своей старческой хвори жил на загородном дворе, что стоял на Поганой луже. Двор был невелик, но крепок и опрятен: островерхая часовенка с железным крестом, от часовенки переход к главной митрополичьей палате, прируб 4 — для челяди и иноков, живущих при митрополите. Вдоль высокого тесового забора — конюшни, хозяйственные постройки, посреди подворья колодец с журавлем. Крыльцо резное, крашенное жженой охрой с подзолотой; на коньке крыши жестяные кочеты на копьецах; оконца заставлены с солнечной стороны…
Митрополита ввели под руки два инока, бережно усадили на лавку, замощенную шубой, под ноги поставили столец, молча, будто не видя царя, удалились.
Иван подошел под благословение. Макарий трясущимися руками перекрестил обнаженную голову Ивана. Иван опустился на колено, почтительно поцеловал бессильную руку старца, некогда возложившую на его голову царский венец.
Хотя Макарий и был новгородцем (а к ним Иван питал бессознательную ненависть), Иван любил его. Макарий в малолетство приглядывал за Иваном, учил его грамоте, как мог защищал от бояр — был он единственным, кто привечал тогда Ивана и отклонял от дурных забав, от дурных поступков… Мало ли, много ли заронил он доброго в душу Ивана своими наставлениями, но Иван помнил заботу о себе и благоволил к Макарию.
— Дело зело великое призвало тя под мое благословение? — тихо спросил Макарий и слабо повел глазами на Ивана.
Иван поднялся с колен, навис над согбенным Макарием — высокий, сильный, уверенный в себе, — громко сказал:
— В поход иду супротив литовской земли.
— Бояре приговорили иль себе по воле?
— С боярами суду-ряду у меня нет!
