Константин Коничев - Петр Первый на Севере
Длинные летние дни сменялись здесь короткими белыми ночами. Вот уже проехали Шуйское село на Сухоне, принадлежавшее тогда ростовскому митрополиту. И Наремы, и Дороватку проехали. Видел Петр, как на речных пристанях строились барки для вологодских, устюжских и сольвычегодских купцов. Видел и прикидывал в уме, что вологодские работные люди всегда ему по первой надобности могут пригодиться, если начата строить флот не для малых рек, а для больших дел, для процветания России.
Около Тотьмы облюбовали место для отдыха. Пристали к берегу. Сменили вологодских гребцов на тотемских, а вологодских отпустили восвояси…
Для царя раскинули шатер на лугу. И с тех пор это место люди стали называть «Царев луг». В одном месте, на большом плоском камне, торчавшем из воды, Петр устроил для себя и свиты обед, и этот камень назвали тотмичи «Царский стол».
Петр услышал от крестьян, что пригородный луг они называют «виселками».
– Пошто так называете?
Старики пояснили:
– Давно-давно, когда еще нас не было, Грозный-царь ставил тут виселицы и творил волю свою над виноватыми…
– В чем же они перед ним провинились?
– Не угодили, царь-батюшка, не угодили, а в чем – поди знай…
В Тотьме царь побывал в монастыре и на соляных монастырских варницах, вытаскивал из глубокого колодца бадью с соляным раствором, и ему, молодому силачу, труд солевара показался нелегким.
Надо полагать, Тотьма и окружающая ее глушь не особенно полюбились Петру. Недаром, спустя три с половиной года, он отправил сюда на воеводство своего опального тестя, боярина Федора Лопухина, а его дочери, первой супруге, Евдокии Федоровне, нашлось местечко в здешнем монастыре.
Между Тотьмой и Великим Устюгом петровские суда шли медленно, с опасением, как бы не разбиться на каменистых порогах, на быстрине изворотливой реки. В тех опасных местах самые завлекательные, красивые берега. Но если кормчий станет любоваться разноцветными, изгибистыми слоями отвесных берегов, возвышающихся над шальной рекой, то не миновать судну гибели.
Сохранилась легенда: на Сухоне, в местности, называемой Опоки, кормчий, управлявший петровским судном, показался царю нерасторопным. Петр глядел-глядел на него, рассердился, схватил его в охапку и сбросил в воду. Кормчий не кинулся к берегу, а поплыл по течению рядом с царским судном и из воды подавал «команду» Петру, взявшемуся за руль:
– Правей, правей! Тут камни… Возьми влево! Дуй прямо! Опять левей, расшибешься, царь-батюшка. Катись прямо! Опять сверни!.. Вот так!..
И когда прошли в Опоках каменистые переборы, кормчий вылез на берег против какой-то деревушки. Петр смилостивился, взял его снова к себе на карбас и сказал:
– Молодец! Любишь и бережешь своего государя, дарю тебе за твое радение вон ту деревню. Отныне она твоя!
Существует и другое начало у этого предания: будто бы Петр спросил одного из провожатых местных мужиков:
– Отчего бедно живет народ в ваших деревнях?
– Оттого, что подать тяжела…
Петру такой ответ не понравился. Он столкнул мужика в воду, а тот поплыл за кормой и указывал, как надо править, дабы не разбиться о камни.
В отдаленные от нас времена многое из того любопытного, что происходило около Петра, хранилось в памяти, превращалось в предания и со временем попадало в книги…
За Опоками Петр облюбовал доброе место. Знатные путешественники устроили ночной привал. Развели костры, раскинули полотняные шатры. Отмахивались от комаров, пили, ели и веселились.
Хороши сухонские берега, но их с собою в Москву не возьмешь. Как тут не задержаться, как не полюбоваться вдосталь…
Гребцы и кормчие, причалив карбасы за корневища сосен, коштовались отдельно, и всем им было дано по чарке водки.
А как напились, так заиграли в самодельные свистульки, сделанные тут же из ивовой коры с берестяными раструбами, и запели песни простецкие, заунывные, одним только жителям присухонских мест известные:
…Станем, братцы, на Устюге день дневать,
А сегодняшнюю ночь будем тут коротать.
На высоком, на береге сухонском,
Ночь скоротаем во сосновом бору,
Во густом лесу, под деревьями,
Под кудрявыми, да дремучими.
Нам постелюшка – мать сыра-земля,
Изголовьице – кочки мшистые,
Одеялами – ветры буйные,
Обмываньице – частый дождичек,
Утираньице – шелкова трава,
Охранитель наш – родной батюшка —
Светел месяц, по небу гуляющий.
Родна матушка – солнце ярое,
Молода жена – заря светлая…
По нраву Петру были такие песни. Желал бы за песни угостить гребцов и лоцманов, выдать им еще по чарочке, но как знать: угожи ли во хмелю эти простоватые, себе на уме, северные мужики? И после таких песен ему уже не хотелось глядеть на дурашливые представления двух карлов, которые ловко кувыркались, ездили верхом друг на дружке да строили нелепые рожи. Это разве утеха царю, думающему о больших и важных делах?..
Наутро, с восходом солнца, петровский караван продолжал путь. Начались деревни, частые, рыбацкие. Урожайные ржаные поля, стога убранного сена, коровьи стада, табуны лошадей. Жизнь обычная, простая, небогатая, но и нетребовательная – деревенская жизнь.
В одном месте, около деревни Чертенино, внимание Петра привлек огромный камень с трещиной посредине, а из трещины ключом била вода, стекавшая в Сухону. Петр велел замедлить ход карбаса, приблизился к камню, осмотрел его со всех сторон и сказал:
– Чудо природы! И как же вода проистекает из камня, если рядом песок да щебень и пробиться ей легче, нежели сквозь такую щель?..
Кормчий, устюжанин, с присущим ему простодушием пояснил:
– Да, государь, камень этот – чертово чудо. У нас про то все знают. Черта звали Васькой, и камень этот так зовется… Однажды в предутреннюю пору катил черт камень, хотел в Сухоне проход запереть, дабы наш хлеб в Архангельск не увозили. А тут как раз петухи запели, перестал черт катить камень, со злости хрястнул его лапищей, треснул камень, и вода пошла…
– Бывает ли такое, – нахмурясь, отозвался Петр на эту небылицу. – Выдумщик народ, он и из бывальщины басню сплетет… И басню былью сделает…
В Устюге государь удивился множеству церквей, стоявших в ряд по берегу Сухоны.
Весь, всеми своими помыслами Петр был устремлен к Архангельску. Однако историей Великого Устюга и делами воеводы Андрея Измайлова он заинтересовался. Воевода показался нерасторопен. Петр решил заменить его. В том же году принял воеводство на Устюге Петр Андреевич Толстой – один из приближенных Петра.
Будучи в Устюге только две ночи и один день, Петр предпочел находиться не у воеводы, а в доме торгового гостя – купца Василия Грудцына. Тут ему было привольно и побеседовать о делах торговых полезно.
Вечером Василий Грудцын созвал гостей.
В числе их был протопоп Успенского собора. Он прихватил из ризницы рукописную книжицу «Устюжский летописный свод», чтобы показать царю и поведать ему о некоторых давних событиях Великого Устюга, а главное, хотелось добиться протопопу царского соизволения на признание иконы богоматери «Одигитрии» чудотворной. Улучив подходящее время, протопоп урывками начал читать выдержки из «Свода» об Устюге.
У Петра, и само собой у гостей, навострились уши послушать историю города.
– «В лето семь тысяч одиннадцатое от сотворения мира, от рождества же Христова тысяча пятьсот третье, немцы приходили на Псков… Того же лета князь великий посылал ратью устюжан да двинян стеречь Иван-город от немцев… Того лета в Устюге посаду погорело много. Четыре церкви сгорело».
– «В лето семь тысяч двадцать третье, – продолжал протопоп, – стояла сила устюжская заставою на стороже на Оке-реке, на Усть-Угры реки от Орды… Того же лета на Устюге бысть знамение:…пред иконою „Одигитрии“ во алтаре за престолом, божьим изволением, свеча сама загореся, а на заутрене от той же иконы миро идяше…» И дальше протопоп по памяти добавил:
– И еще по два лета солнце гибло и тьма бысть велика, а единожды солнце погибе, за три сажени человека в лице не видети. Страх был велик. Но во единый час бог дал свет и людие паки возвеселились…
Перелистнув исчерченные скорописью страницы свода, протопоп продолжил чтение избранных мест:
– «В лето семь тысяч первое, на Устюге в монастыре у Преображения, от иконы шло миро у Спаса из грудей, и тако же у Моисея и у Ильи… А в лето семь тысяч двадцать четвертое, на Устюге в егорьев день, Сухона шла вельми грозно, лед город стер, весь посад обрыло, и много дворов покосило, много людям беды починило, и жита и добра истопило, и много соли вологодской истопило. А через месяц бысть чудо – от трех икон миро идяше… В лета же семь тысяч шестьдесят пятое и шестое и семьдесят девятое был голод на Устюге и мор: пихту ели и траву, и стерво, и многие люди мерли, скажут, – двенадцать тысячей, а попов осталось в Устюге на посаде шесть…»
