Вадим Каргалов - Русский щит
Поначалу было тяжко: и холодно, и голодно, и дождь мочил, и зной сушил, и борода сосульками смерзалась. Потом пообвык Онуфрий в скитаниях, обтерпелся, поднаторел в мирских делах. И с лесными татями знался, и от слуг княжеских бегал, и кнутом бит был, и саблей сечен — всякое случалось. Однако — выжил. Выходило, что каяться и умерщвлять плоть время вроде бы не пришло, еще по воле походить можно. Любо, ох как любо это вольное житье!
Летом тепло, благодатно — ночуй под любым кустом. Зимой холодно, да не голодно. Мужички зимой добрей, хлебосольней, хлебушко еще приесть не успели, с божьим человеком делились. Скучно мужичкам долгими зимними вечерами, за были и небыли кормили странника, укладывали в тепле, даже в баньке парили, от боярских тиунов прятали. По весне приходилось затягивать кушак, жевать хлебушко с лебедой. Но ведь за весной и лето близко…
Так думал Онуфрий, лениво поглядывая на темный лес, на сельцо, на речной простор. Привольно, благостно…
По реке неторопливо проплывали большие ладьи. Купцы с севера шли в Рязань за хлебом, салом, кожами. Богата хлебом рязанская земля, щедра. Земля-то щедра, да люди строги, чужаков не любили. В прошлые годы сунулся было Онуфрий в Рязанскую землю — едва ноги унес от слуг рязанского князя Юрия Игоревича. Спасибо, что мужики предупредили, что посчитали его за лазутчика владимирского князя, а то бы пропал. Немирно меж Рязанью и Владимиром, немирно. Малый человек меж враждующими князьями — как зернышко меж жерновами: в муку сотрет. Избави господи еще раз в Рязанщину соваться!
Онуфрий вздохнул, еще раз глянул на реку из-под ладони. Вверх по теченью, разбрызгивая воду длинными веслами, шел княжеский струг. Воины в остроконечных шлемах стояли вдоль бортов, посматривали на лесистые берега. На корме сидит в кресле боярин, млеет от жары, цветной тряпицей лениво обмахивается. Посол ли княжеский, наместник ли с дальней волости, воевода ли порубежный — кто знает? Да и какое дело до него Онуфрию? Вот если на лесной дороге встретишь такого с дружиной, тогда скрывайся по кустам, пока не притянули к розыску. А тут что? Пробежит мимо — и нет его…
Солнце пекло нещадно.
Онуфрий поднялся, побрел, загребая пыль босыми ногами, к сельцу.
До вечера Онуфрий пролежал в лопухах под замшелой церковной стеной. Бабы принесли божьему человеку туесок квасу, хлебушка, вяленой рыбки. Вышел поп — седенький боголепный старичок в порыжевшей рясе. Посмотрел, пожевал беззубым ртом, но сказать — ничего не сказал. Скрылся за тяжелой, окованной железом церковной дверью. Онуфрий понимающе усмехнулся. Не с чего попу радоваться его приходу: милостыня, что бабы прохожему страннику принесут, попу бы досталась. Невелико богатство — хлебушко да рыбка, а как глазами-то по ним стриганул! Будто у самого изо рта вырвали!
Когда солнце скатилось за зубчатую стену бора, стали подходить мужики — простоволосые, в пропыленных домотканых рубахах, перепоясанных узкими ремешками: у кого побогаче — с узорными бляшками, у кого победнее — с одной медной пряжкой-фитой. Встали молчаливым полукругом, уткнувшись в бороды, ждали, что скажет монах.
Онуфрий повременил, пока людей соберется побольше, потом затрясся, заголосил:
— Ой, лихо, люди! Ой, тошно! Разгневался господь за грехи наши, занавесил солнышко черным покрывалом! Грядет суд страшный, неотвратный! Идут на Русь иноверные народы, сыроедцы, идолопоклонники, имя которых смрад и мерзость! Дрожит земля, кровью наливаются реки! Геенна огненная, поглощающая! Немногие спасутся — праведные только, богобоязные! Бойтесь, люди!
Долго кричал Онуфрий, нагоняя страх. Потом опустился на землю, будто обессилел вконец, и уже не криком — шепотом, с придыханием, закончил:
— Забыли люди о слугах божьих, кои грехи их отмаливают перед господом, забыли… Голы иноки и наги, жаждущи и голодны… Грех это, люди, грех…
Мужики понимающе переглянулись. Что ж, кормить странников — дело привычное. Фрол, мужик богобоязненный и зажиточный, повел монаха к себе — ужинать. Онуфрий еще раз сверкнул очами, пригрозил:
— Беда идет, ох какая беда! О боге не забывайте, мужички!
Долго не расходились в тот вечер локотненские мужики. И без зловещих пророчеств странника было тревожно. Недавние небесные знамения помнили все, да и земные вести не радовали. Предостерегающие были вести.
Еще весной через Локотню проезжали на скрипучих телегах беглецы из царства Волжского — Булгарии, что соседствует с Нижним Новгородом. Рассказывали булгары, что больше нет по Волге, до самой до Камы-реки, городов богатых, сел многолюдных, нив тучных. Все сжег и вытоптал конями дикий народ из неведомых степей. Великий князь владимирский Юрий Всеволодович встретил беглецов приветливо, расселил по пограничным градам, землю дал, скотину. Но многие булгары и здесь жить побоялись, двинулись дальше на запад, в чужие земли, разнося страшные вести о нашествии.
Мужики жалели беглецов, давали хлеб от своих скудных достатков, овес лошадям. Бабы всплакнули, глядя на исхудалых ребятишек. Но все ж таки беда эта была не своя — сторонняя… И половцы, которые в тот год кочевали совсем близко от степного рубежа Руси, тоже говорили об опасности. Когда они проходили через Локотню, старый Пантелеймон, знавший немного по-половецки, успел расспросить их. Оказалось, что и в половецкой земле воинствуют чужие орды, вырезают кочевья, гонят их, как ветер осенние листья, на север и на запад. «Сегодня нас режут, завтра к вам придут», — говорил старый половец, наверное, ровесник Пантелеймону, бережно прижимая к груди пораненную руку и кривясь от боли. Неизвестно откуда вошло в мужицкую речь колючее непривычное слово, которым стали называть зловещих пришельцев: «татары».
Страшное время, тревожное время…
Смеркалось. Потянулись от деревьев густые синие тени. Вдали запел пастуший рожок — возвращалось с лесных выпасов стадо.
Подъехали на телеге братья-близнецы Милон и Пука. Высокий, кряжистый Милон неторопливо подошел к толпе, несмешливо шевельнул окладистой бородой:
— О чем шумите, православные?
Милона в Локотне уважали. Умный был мужик, крепкий, несуетливый. Если бы не боярский тиун-управитель, быть бы ему головой общине. Но тиуна привез новый господин, владимирский боярин Иван Федорович, когда пожаловал ему великий князь за воинские заслуги сельцо Локотню в вотчину.
Ничего плохого про боярина Ивана Федоровича сказать было нельзя: молод, милостив, крутого нрава не показывал. Люди знали, что до боярского чина Иван Федорович из простых дружинников поднялся. В одном из походов вражеский лучник подстерег великого князя, нацелил стрелу под самое сердце. Но метнулся Иванка, грудью прикрыл своего господина, за что и приобрел честь великую. Взял его Юрий Всеволодович в свою старшую, ближнюю дружину, а потом и воеводой сделал, оценив верность и воинскую мудрость. Стал отрок Иванка боярином Иваном Федоровичем, человеком во Владимире заметным. Были теперь у него и села, и хоромы в стольном граде, и жена-боярыня. Но, видно, не забыл Иван Федорович своего бедного отрочества, не возгордился, не гнул смердов до земли. Тиун собирал оброки умеренно, без лишних запросов. Легче жилось локотненцам, чем мужикам в соседних селах.
Вот и теперь поговорили мужики, поговорили — и двинулись толпой к тиуну. Без тиуна никакого дела не решишь, а если дело большое, мирское, то и подавно решать нельзя. Надумали локотненские мужики от беды схорониться в старой крепости-городище, что стояла в лесу верстах в десяти от сельца. Давно не вспоминали о городище, обветшало, поди, подрассыпалось, но ведь подновить его можно, если миром взяться. Так и сказал Милон тиуну:
— Слухи идут тревожные, не ладно ли будет о своих животах позаботиться? Трудов-то немного, а в случае чего укрыться можно. Береженого бог бережет! — И, заметив нерешительность тиуна, добавил хитренько: — Боярское добро, опять же, сохранится лучше за стенами. Спасибо тебе боярин скажет — позаботился…
Тиун слушал внимательно. Дело говорит Милон, поопасаться не грех. Да и о том помнить нужно, что в ответе за боярское добро он, тиун. Ну как разграбят село? С него, с тиуна, боярин Иван Федорович спросит: куда глядел? Но и спешить вроде бы ни к чему. Других забот хватает, страда скоро. Татары то ли придут, то ли нет, а жатва на носу. Каждому овощу свое время…
И тиун ответил мужикам неопределенно:
— Городище подновить можно, отчего не подновить. Уберем хлеб и посмотрим, что и как. Только на казну боярскую не надейтесь, не волен я ею распоряжаться, не взыщите. А если сами строить будете, миром — препятствовать не буду.
Мужики загомонили, соглашаясь: дело мирское, и без боярской казны его поднять можно!
О монахе в Локотне поговорили с неделю и забыли. Нагрянула жатва. С утра до вечера звенели в полях косы, ложилась подрезанная серпами рожь. Сельцо окружали со всех сторон лохматые шапки снопов — добрая хлебная рать, приумножение которой радует сердце землепашца.
