Дмитрий Ерёмин - Юрий Долгорукий (Сборник)
Вначале пышные посольские дни показались книжнику быстрыми, как минуты. День и ночь шумели вокруг странные, разноязыкие иноземцы: чёрные мавры и жёлтые люди Востока, смуглые «гости» со Среднего моря и обнищавшие после своих многолетних походов рыцари-крестоносцы[4] и многие странники из неведомых книжнику стран и земель.
Они говорили на неизвестных книжнику языках, плясали и пели бойкие песни, красили бороды, совершали торговые сделки, играли в кости, ругались и хохотали, разевая зубастые и беззубые, молодые и старые рты. Для них лились в Царьграде пенные вина, жарилось мясо, поднималось пышное тесто, пряные запахи сладостей и приправ разносились повсюду. В тюках у них были вещи из золота, драгоценные камни и ткани - лёгкие и многоцветные, как сказки Шехерезады. Смотришь на эти ткани - и будто слышишь не шелест, а тайный шёпот. И от всего, что видишь и слышишь, весь мир вокруг становится дивной сказкой - будто нет в этом мире ни слёз, ни горя и будто за морем, там, на Руси, не звенят мечи, не горят посады, не стонут женщины, уходя в полон…
Данила с запоздавшей, горькой досадой вспомнил, что, приехав в Царьград, он будто забыл обо всём на свете, кроме себя одного: стал жаден ко всякой Пустой усладе, тщеславен, самонадеян и глуп. Искал он тогда лишь одну летучую, искромётную радость бездумного бытия, подобно женщине, которая ищет среди богатых товаров заморского «гостя» пустую, но яркую безделушку.
«Однако, - подумал теперь Данила Никитич, взглянув на молча шагавшего рядом воина Радилы, - светлая правда и сила великого духа всё же настигли меня и в той суете царьградской!»
Он честно выполнил долг посла во время бесед с царём Мануилом, тестем Юрия Долгорукого.
Князь Юрий просил царя использовать власть византийского патриарха ради того, чтобы направить волю грека-митрополита, сидевшего в Киеве, против Всеволода Ольговича. Пусть церковь по указанию патриарха - просил князь Юрий - лишит Всеволода своей поддержки, тогда Долгорукому легче будет свалить Ольговича с киевского «стола». Как свалит, так сядет сам, - от этого патриарху и Мануилу лишь выгода и почёт.
Сказав об этом царю Мануилу, книжник вручил и ту тайную грамоту, которую сам же писал под диктовку Юрия Долгорукого в Суздале перед тем, как отплыть в Царьград. Но в душе от сказанного и от грамоты - отступился: слуга Долгорукого, он не хотел служить корыстным княжеским распрям.
Он высшей правде хотел служить.
Об этой правде, о смелых, больших деяньях он думал не раз ещё на Руси, но на чужбине его повлекло к ним с особой силой. Бросив дворцы царя Мануила и важных его вельмож, Данила Никитич часами молча простаивал у статуй Геракла Лизинна, Елены Троянской или Париса с яблоком из литого золота. Потом всё чаще стало влечь его для раздумий на пристань, в кварталы нищих, к книжникам и поэтам, в залы для споров, а то и к храму св. Софии.
Громадное, освещённое солнцем здание храма было прекрасно. Грузные стены, подобно сильным плечам, подпирали широкий купол; умный зодчий и по углам квадрата поставил радующие взгляд мягкостью линий полукупола. Но особенно поражало внутреннее устройство храма: пол выложен яркой мозаикой, краски которой ласкают глаз, как россыпь невиданных самоцветов. У стен с двух сторон высятся красные и зелёные колонны, привезённые сюда из Эфеса и Ваалбека. Храм наполнен светом, игрой первозданных красок, золотом, ароматом ладана и прохладой.
«Да, нет подобного храма у нас на Руси!» - подумал Данила даже сейчас, подходя к знакомому киевскому подворью, увенчанному золотыми церковными маковками. Но в этой спокойной мысли теперь уже не было той завистливой слабости духа, которая наполняла ум его год назад, ибо многое изменилось с тех пор.
Теперь-то Данила знал, что царь Мануил, а до него и другие цари Византии, во имя красот Царьграда и его храмов, во имя услад и блаженства собственной жизни губили тысячи прочих жизней. Они беспощадно грабили поля, виноградники и дома не только своих земледельцев и ремесленников, но и соседних народов.
Только с купцов и ремесленников одного Царьграда свирепые управители Мануила в год собирали налогов, если взять их на вес, свыше семидесяти пяти тысяч фунтов чистого золота. Штрафы за всё, что хоть как-нибудь нарушало установленный императором хитроумный порядок работы людей ремёсла и земли, вымогательства и взятки, жадность придворных и членов царской семьи, особенно царицы Марии, тощей как горная птица гриф, сына её Алексея, дочери, тоже Марии, мужа её Райперия, царского дукса Контостефана с чванливыми сыновьями и других приближённых разоряли Царьград и всю большую страну.
Книжник узнал это скоро и думал теперь без зависти о богатых дворцах Царьграда. Ещё в Византии он понял, что пёстрое течение царьградской жизни так же суетно и пусто, как морской прибой: шумит и бьётся… но нет в нём ни правды, ни смысла!
Прийдя к этой мысли, он стал искать учёных мужей - монахов, книжников и поэтов. Однако злое презренье к неправде и здесь возмутило жаркую душу: не истины и добра искали в Царьграде книжники и поэты! Они искали известности и подачек от Мануила и царских вельмож. Царю и вельможам они посвящали льстивые оды и панегирики, подносили нудные схолии. Против врагов вельмож и царя направляли они свои натужливые сатиры. И разгневанный Данила Никитич стал громко осмеивать на пирах и в риторских залах стихи и речи спесивого Филеса, бездарного Цеца, а также тощего, длинноносого Феодора Продрома[5] и многих подобных им.
Скоро пошла о Даниле слава, как о ерше в реке: всех колет речистый суздальский книжник! Нет у него уваженья ни к сану, ни к возрасту: сдружился он с теми, о ком не только церковники, но и сам император говорил с осуждением…
Данила Никитич вспомнил сейчас и о тех, с кем сдружился в Царьграде, презрев пустоту его шумной и пышной жизни. Да, всё же нашёл он этих людей! По крайней мере, так ему показалось, когда он встретился, а потом сдружился с Андроником, двоюродным братом царьградского императора, тридцатилетним красивым, веселым мужем, исполненным разгульного буйства[6].
Данила стал приходить к Андронику - пировать с ним в кругу его дерзновенных единомышленников, называвших себя «защитою правды и демоса».
Рыцарственный, весёлый кутила, хитрый и вероломный враг императора, сам будущий император, смелый в речах и поступках - опальный Андроник вливал в душу книжника сладкий яд неверия и протеста. Сидя с Данилой за чашей, он весело говорил о Бахусе, с любовью - о некогда славной Элладе и Эпикуре, со злостью - об императоре Мануиле и его сановных придворных, с горечью - о народе, о Византии и о себе.
- Жить бы здесь людям в радости, в счастье на щедрой земле под привольным солнцем! - говорил он с болью Даниле. - А вместо этого в Византии стоны и плач! Нищие земледельцы бегут с виноградников и полей в города или прочь на чужбину - в Хаму к доблестным сарацинам, в Исфагань к сельджукам или на север - к сербам и франкам, а то и к скифам - на Русь, в далёкий твой Киев, Данила…
И книжник, слушая эти речи, видел не чуждую Византию, а милую сердцу Русь: так же стонут и плачут в ней люди, как здесь, та же неправда царит повсюду!
Сблизившись с Андроником и его друзьями, Данила Никитич будто вдруг окончательно проснулся. С безжалостной, трезвой ясностью он увидел всеобщую тяжкую несправедливость мира: князь Юрий борется с Всеволодом… тот - с Юрием и другими… прочие же - со всеми вместе ради себя.
- Заботясь лишь о своей корысти, кто о народе сиром помыслит? - спрашивал книжник.
Спрашивал - и по-новому видел из византийского далёка своекорыстие киевских, новгородских и суздальских воевод и бояр, рабскую покорность бедных, низших людей. Видел - и ужасался. А ужасаясь - не мог терпеть: огнём запылало сердце! Напрасно Андроник смеялся над откровенной пылкостью нового правдолюбца, советуя ограничиться только беседами на пирах.
- Не стремись превратить их в дело! - советовал он Даниле.
Но русское сердце Данилы Никитича не слушалось ложной мудрости друга. Слово и дело в сердце его не делились так просто, как в сердце Андроника и подобных ему.
Он прекратил посольское дело, стал рваться домой - на Русь. И даже в покоях царя Мануила не мог сдержать своих вольных мыслей. Так, подчиняясь веленьям сердца, он однажды дошёл до того, что встал на защиту расстриги-попа Ивана.
Был тот Иван на Руси хулителем сытости сильных и обличителем христиан, потребляющих мясо. Позднее ушёл он на юго-восток за Волгу и там основал своё особое царство[7]. А до того - костлявый, носатый, в оборванной старой ряске, с огромным диким клыком, торчащим из приоткрытого рта, который казался кривящимся в злой усмешке, - Иван был изгнан за ересь из Суздаля и Ростова Великого, ушёл через Русь на Киев. Но церковь и там осудила Иванову ересь, и был он бит. Тогда, не смирясь, спустился он по Днепру и доплыл до Царьграда. Он проповедовал правду свою на рынке, на перекрёстках царьградских улиц, смело возводя хулу на вселенскую церковь и на «детей бесовских». Ему удалось проникнуть к императору Византии. В пышном дворце Мануила клыкастый суздальский поп и старый грек патриарх кричали, стоя друг против друга, не меньше часа. Потом Мануил повелел Ивану замолчать и смириться. Иван на это дерзко ответил, что и сам он, царь византийский, порочит Бога, сжирая живую тварь, как жрёт эту тварь его дочь Елена, суздальская княгиня, да и всё вокруг. Тогда Мануил приказал увести Ивана. Но суздальский поп оттолкнул слугу и сказал во гневе:
