Рюрик Ивнев - У подножия Мтацминды
Теймураз Арчилович поздоровался со всеми и пожал руку Вершадскому.
— Какие новости в Тифлисе? — лукаво спросила Мзия, когда все снова расселись по своим местам.
— А ты ничего не знаешь, да? Я вижу, что ты уже успела все разболтать.
— Но ведь это же не тайна, папа?
— Тебя можно поздравить, Теймураз? — спросила, улыбаясь, Ольга Соломоновна.
— Как тебе сказать? Для меня это так неожиданно, что и поздравлять нечего.
— Почему? — вмешался в разговор Гоги.
— Потому, мне кажется, что я совсем не подхожу для этого поста. Во всяком случае, вы меня можете поздравить только с тем, что я не сделал бестактности и, вопреки своему желанию, не отказался, раз наши нашли, что это необходимо.
Гоги и Мзия думали сейчас не столько о назначении Теймураза Арчиловича, сколько о том, как он отнесется к их намерению ехать в Москву.
А Теймураз Арчилович, вдруг посмотрев на них в упор, произнес полушутя, полусерьезно:
— Ну, а как чувствуют себя наши путешественники? Захотелось посмотреть сразу обе столицы? Что ж, кто едет в первый раз в Москву, тому грешно не осмотреть и Петрограда. Ведь Петроград — колыбель…
— Да мы не потому, что колыбель… — смущенно возразил Гоги.
— Знаю, знаю, Варвара Вахтанговна мне все рассказала.
— Боже мой, когда она успела? — воскликнул Гоги.
— А ты думаешь, молодежь успевает все делать раньше всех?
Глава IV
На другой день семья Куридзе провожала возвращающегося в Тифлис доктора.
Теймураз Арчилович был в прекрасном настроении. Его приезд окончательно успокоил жену и примирил ее с предстоящей разлукой с дочерью.
— Жаль, что вы не врач, — шутил он, обращаясь к Смагину, — иначе место главврача, освободившееся после моего назначения, было бы за вами. Помните, как мы познакомились? И как вы были поражены тем, что нашли во мне неожиданного союзника? Ну, а где теперь все эти ваши разношерстные противники? О гонителях я не спрашиваю, они уместились вместе с Керенским и Жордания в сорном ящике Истории.
— Везников, которого вы знаете по моим рассказам, не раз говорил, что если удирать, то лучше на месяц раньше, чем на минуту позже. Он так и поступил. Удрал в Константинополь одним из первых.
— А этот философ?
— Атахишвили?
— Разумеется. Другим философом они еще не успели обзавестись.
— Его и след простыл. Мне рассказывали, что сам Ной Жордания дал ему официальную командировку в Париж — подготовить новый ковчег для Ноя. Но что меня удивляет, — продолжал Смагин, — что тот член Учредительного собрания — я говорю про Абуладзе, — который горячее всех ратовал за борьбу до победного конца, уехал за несколько дней до начала борьбы.
— Ничего нет удивительного, — ответил Теймураз Арчилович, — в таких случаях обычно самые велеречивые люди убегают первыми.
— Бывают исключения, — улыбнулся Смагин. — Вы помните знаменитый клуб «Новое искусство», вернее, игорный дом под флагом клуба?
— Кто его не помнит, — засмеялся доктор. — Мне даже один раз довелось в нем ужинать, когда врачи устраивали какой–то банкет, от которого я не мог отвертеться.
— Ну так вот, — продолжал Смагин, — секретарем этого клуба был москвич Чижов, бежавший от большевиков, хотя он этим и не хвастался так откровенно, как Везников. Через несколько дней после изгнания меньшевиков он является ко мне домой и просит, чтобы я удостоверил, что он с первого дня приезда в Тифлис занимался агитацией против приютивших его меньшевиков.
— Если бы он не знал о вашей мягкости и доброте, то он не посмел бы к вам прийти, — вставил свое слово Вершадский.
— Однако, — улыбнулся Смагин, — моя мнимая доброта ему не помогла. Я сказал, что готов письменно подтвердить его секретарство в игорном доме.
— Ну, а я бы просто спустил его с лестницы! — вскрикнул Гоги.
— Зачем же мне было его спускать, когда он сам спустился так стремительно, что я не успел опомниться.
— Грустно то, —сказал после минутной паузы Теймураз Арчилович, что такие типы не единичны. Ко мне еще до моего назначения тоже приходили врачи, которые при меньшевиках готовы были меня живьем съесть. И они тоже клялись мне в верности Советской власти.
— Самое трудное, — ответил Смагин, — это разобраться объективно и беспристрастно, кто принял Советскую власть искренне, а кто из страха или из карьеристских соображений.
— Я бы выселил из Грузии всех, кто нам не помогал, когда наша партия была в подполье, — сердито проговорил Гоги.
— Я забыл вам рассказать самое необычайное происшествие, — перебил его Смагин. — Вы знаете, кто мог бы легко уехать, но кто не уехал и в первый же день установления Советской власти явился в наркомат внутренних дел, предлагая свои услуги?.. Сам когда–то все могущий секретарь Гегечкори — Домбадзе. Да, да, Домбадзе.
— Ну, знаете, — развел руками Гоги, — он теперь будет говорить, что облегчил мою участь из–за любви к большевикам.
— Видите, какой у него теперь козырь! —засмеялся. Вершадский.
— Я об. этом слышал, — сказал Теймураз Арчилович. — Делом Домбадзе занята сейчас особая комиссия. Если подтвердится, что он действительно оказывал услуги нашей партии и что случай с Гоги не единичный и не случайный, то он будет реабилитирован.
— А все–таки, хоть он и помог мне выпутаться из кедиевских сетей, я не питаю к нему никакого доверия.
— Поживем — увидим, —улыбнулся Теймураз Арчилович.
— Неужели можно поверить, что он, будучи правой рукой Гегечкори, левой рукой помогал мне?
— Так это или нет, комиссия определит лучше нас, — сказал Теймураз Арчилович и снова обратился к Смагину: — Александр Александрович, вы и Гоги когда–то рассказывали про бакинского поэта с французской фамилией.
— Юра де Румье?
— Да, да.
— Его история такова, — ответил Смагин. — После изгнания мусаватистов он остался в Баку, и, так как ему вечно нужны были деньги, он связался с какими–то подонками и получил от них довольно крупный аванс за… обещание поджечь один из нефтепромыслов. Конечно, он и не думал осуществлять свой план. Он не выходил из своего любимого кафе, сидел там в обществе таких же оболтусов и разглагольствовал о будущем новой поэзии. Деньги таяли. Но где–то на промыслах случился пожар, и его осенила мысль выдать это за дело своих рук. Он потребовал полной оплаты. Ему поверили и отвалили кучу денег. Но когда об его обмане узнали те негодяи, которые поручили ему совершить поджог, то они заманили его под предлогом нового «заказа» (а следовательно, и денег) в какой–то темный уголок в окрестностях Баку и там пристрелили.
— Я так и знал, что он этим кончит, — сказал Гоги.
— Он мог бы этим и не кончать, —возразил Смагин, — если около него был бы человек, который направил бы его на трудовой путь.
— Александр Александрович! — не унимался Гоги. — Мы же его изучили за время пребывания в Баку, он не был способен к трудовой жизни. Он как был, так и остался типичным авантюристом!
— И не таких исправляла жизнь при более благоприятных обстоятельствах, — задумчиво произнес Вершадский.
— Я вспомнил еще одного бакинского типа, — сказал Гоги, — его бы я расстрелял собственноручно. Это — Ледницкий.
— Гоги, — засмеялась Мзия, —если ты всегда бываешь похож на маленького тигренка, то сегодня ты напоминаешь кровожадного тигра.
— Будешь тигром, когда имеешь дело с волками.
— О судьбе Ледницкого я ничего не слышал, — сказал Смагин, — но я уверен, что он продолжает свою деятельность, укрывшись в каком–нибудь эмигрантском гнездышке в Париже. А вот о вашем приятеле Гасане, — обратился он к Вершадскому, — я кое–что знаю. Он выбран членом Совета бакинских рабочих и крестьянских депутатов.
— А я знаю больше, Александр Александрович, — засмеялся Вершадский. — Я вчера получил от него письмо, о котором я забыл вам сказать, каюсь в этом, а в нем есть такие строчки о вас: «Если товарищ Смагин захочет приехать к нам, чтобы почесть лекцию, пусть он будет уверен, что теперь мы встретим его не так, как встретили мусаватисты».
— Вот Гасан, вероятно, знает, — сказал Гоги, — куда делся этот гад Ледницкий.
— Гоги, — мягко остановила его Мзия, — он не стоит того, чтобы о нем думать.
— Я не о нем думаю, а о веревке, которая плачет по нем.
— Гоги, — засмеялась Мзия, — по дороге в Москву мы остановимся в Баку, чтобы ты хоть на неделю возглавил военно–революционный трибунал.
— Я боюсь, — сказала Ольга Соломоновна, — что вы будете так до утра перебирать косточки ваших друзей и недругов.
— Это намек? — шутливо осведомился Гоги.
— Не намек, а прямое приказание старших: чтобы мы перестали балагурить, — в тон ему ответила Мзия.
— Мзия, ты всегда что–нибудь придумаешь.
— Хорошо, мама, я больше ничего не буду придумывать! Я буду только думать.
— Если ты будешь только думать, то мне будет скучно! — вскричал Гоги.
