Дмитрий Мищенко - Лихие лета Ойкумены
Закрылись в ложницу и шептались, шептались и ойкали почти до полудня, а в полдень наставница Данаи оставила все-таки терем и нашла место и повод встретиться с родственником, братом Мезамира, Келагастом.
— Что ты себе думаешь? — напустилась, — Тебе совесть твоя, обязанность, наконец, ничего не говорят?
— А что должны говорить? — весело ответил тот.
— Как что? Как что? Даная он кого сына родила твоему брату, а ты не зайдешь, не поинтересуешься даже, что и как.
— На то у Мезамира есть мать и есть сестры, наконец.
— Умм… Мать… сестры. А ты? Или мать с сестрами должны утешить юную вдову в ее печали, высушить такие частые слезы? Обычай нашего рода, именно, тебе велит придти к Данае и стать ей утешением вместо Мезамира, положить конец безлетью этой юной жены, как и безлетью ее седин.
Келагаст вытянул от изумления свое лицо, и сразу же и оскалился.
— Это что же ты себе старая басиха надумала? Хочешь, чтобы я слюбился с Данаей?
— Ты сам пожелаешь слюб, когда придешь и увидишь, какой является ныне Даная.
Сказала и ушла, опираясь на костыль. Словно урезонивала тем: «Подумай, отрок. Я, знаешь, дело говорю и дело не какое-нибудь». Оно и, правда, зачем ей надо было встречаться и намекать. Не иначе, как была с Данаей беседа, или приглядеться к расцветшей в роду Данае и остановился на мысли: такая не может оставаться без мужа-охраны. Тень накроет и похоть не минует ее, если одна останется. А с той тенью придет и безлетье. Да, это уж, как водится. Где нет мужа-защитника, там лезет через порог и осаждает жену Обида. Однако, почему наставница, именно, к нему пришла и так с ним заговорила? Всего лишь вспомнила, что есть такой обычай: когда овдовеет юная жена, на место усопшего или погибшего мужа ее должен прийти его непослюбленый брат и взять его жену под свою защиту, или такова воля самой Данаи?
И стоял возле своего Гриваня, там, где встретила его наставница Данаи, думал, и сел на Гриваня и двинулся — снова думал. Откровенно говоря, ему не до слюба сейчас — не нагулялся еще в отрочестве и не налюбовался привольем, которое дает отрочество. Но если о слюбе с Данаей заговорила сама Даная, то почему и не пойти к ней и не присмотреться, какая она есть сейчас.
«Будто ты не был и не видел», — напоминает посторонний голос.
«Видеть то, видел, — защищается Келагаст, — и вон как давно, тогда еще, когда провожала в последний путь и прощалась с Мезамиром. Или в трауре могла затмить красоту? Да и мне до лепоты ее разве было?»
«Красоту ничто не может затмить, — опять тот голос. — Красота всегда являет собой красоту».
«А вот и нет. Одно, когда она убита печалью-грустью, и совсем другое, когда на сердце светлый день».
«Какой же он может быть светлый у Данаи-вдовы?»
«У Данаи-вдовы, может, и не светлый, а у Данаи-матери? Да еще у той, что баюкала в себе мысль: у Мезамира есть брат, он не должен оставить ее с малым ребенком на произвол судьбы. Такая мысль всегда уподобляется светлой надежде, а где ожидание света, там и воскресение. Разве желающим много надо, чтобы воспрянуть духом и обратить ночь в день?»
Казалось, и не хотел думать о том, что посеяла в нем словом-загадкой наставница, а засела она и не давала покоя весь день, не дала и тогда, как наступила ночь. Лежал — думал о Данае, ложился ниц — снова думал, даже почувствовал в себе какую-то тоскливую потребность пойти, посмотреть на нее, убедиться, что действительно ли она такая, как ее рисует старая. Право, и не заснул бы в эту ночь, если бы не остановился все-таки на мысли: почему и не пойти и не посмотреть на Данаю, если того хочет сама Даная?
Он не принадлежал к тем, что чувствовал в себе смятение, решаясь на необычное или постыдное дело. Вот только и колебаний было: слушаться или не слушаться наставницы, идти или не идти к Данае. Когда решил: пойду, не стал доискиваться веской причины, вскочил на Гриваня и направился к терему, где проживала на Волыни наследница княжеского стола. И все же, как прибыл к Данае и остановился перед Данаей, не мог не поддаться подспудной силе смятения: жена, действительно, предстала перед ним такой, какой он не видел еще и не думал увидеть. Худая и длинная тогда девчонка, вот только и соблазнительна была тем, что имела лучше, чем у других, наряды и еще большие синие глаза, длинные и пушистые волосы, которые окутывали всю ее, особенно на играх, — она казалось теперь чудом, способным не только поразить, а и лишить разума. Расшитая шелком туника с красочной заморской паволокой плотно лежала на в меру располневшей и от этого ослепительно изящном стане, а молодые веселые и задорные когда-то глаза, наоборот, светились мягкой тишиной, лицо ее, немного бледное, выражающее удивление, было и красивым и милым, и каким-то нежно-просветленным, будто светящимся изнутри. — Звала, Даная? — заметил, наконец, что молчит и долго, и поспешил со словом, а уж как произнес его, ляпнул: сказал не то, что нужно, — Даная с горестно-удивленной стала вдруг испуганно-смущенной. Тихо замерла, в глазах появились искорки страха, даже настоящего испуга, а бледный и изнеженный вид ее покрылся свидетелем женской добродетели — багрянцем.
— Хотела посоветоваться, Келагаст, — сказала через силу, так, что не сразу подавила в себе эту неловкость. — Мужей на дулебах вон сколько, а довериться не каждому и тем более не всем могу.
Оглянулась и уже тогда пригласила пройти в соседнюю, сесть на достойное высокого гостя место.
— Были у меня старейшины родов — старалась скрыть еще оставшуюся неловкость словом. — Сказали, наступает вече, на котором речь пойдет о старшем среди князей в земле Трояновой. А у нас на Дулебах нет его. Советуют, самой садиться на отчий стол, быть княгиней, или указать на кого-то из воевод. Думала-думала и ни на что не решилась. Тем страшно, что воеводам нет веры. Единственный, на кого могу положиться, это ты, Келагаст. Скажи… — она подумала минуту-другую, не сводя с деверя слишком пристального своего взгляда, а потом поведала, что решила: — Скажи, мог бы ты быть им, моим поверенным среди воинов?
— То есть предводителем дружины?
— Да.
«Вон как» — спешил порадоваться мысленно, а уже за мыслью это:
— Предводителем дружины всегда был князь.
— Не всегда. По воле князя мог быть кто-то и из воевод, ты и был бы им по моей воле.
Видел: Даная ждет — не дождется его согласия. Все-таки, правда, только ему верит или намекает — будешь предводителем дружины, то куда денешься, будешь и мужем?
— Если ты, жена, берешь на себя такую обязанность, то, как не взять ее мне? Однако…
— Что однако? — не удержалась и поспешила переспросить.
— Воевода с меня слишком молодой. Или, Даная, не велено старшим и достойным быть предводителями в дружине.
— Старшие уже не будут молодыми, а достоинство, думаю, ты со временем, тем более, проявлял уже и не раз.
Вознаградил ее нескрываемым благодарным взглядом и улыбнулся.
— А упорства среди первых мужей через эти твои мысли не будет?
— Когда встанешь рядом со мной и будешь с верой и правдой в сердце — не будет, — сказала и протянула свою холенную нежную, словно в молоке купаную, руку. Протянула и положила на его правую руку. — Ты — брат моего мужа Мезамира, это раз, а во-вторых, являешься сыном знаменитого в родах наших Идарича. Кто посмеет быть против, когда встанем у стола отца моего в паре?
Говорила что-то и дальше, но Келагаст не прислушивался к тем словам. Почувствовал, от этого ее прикосновения вскипела в теле кровь, родилось и стало всевластным желание припасть губами к руке Данаи и сказать тем Данае: как хочешь, так и делай, я уже не уйду от тебя.
Готов был переступить через все предостережения и встать на ту соблазнительную стезю, и целился уже переступить, но в последний момент всевластное желание утихло вдруг и заставило быть взрослее и более умеренным. Поднялся и встал перед Данаей во весь свой, достойный рода Идарича и настоящего анта, рост.
— Если так предпочитает Даная, пусть будет, как предпочитает: становлюсь под ее руку и беру на себя все ее обязанности.
Княжна тоже поднялась и встала перед Келагастом достойной дочерью антов: и высокая была, и статная, и до беды прекрасной.
— С верой и правдой?
— Да. Разве Даная не знает: если уже обещает Келагаст, то обещает твердо.
Как и перед этим светила на него внутренним светом и, может, именно поэтому до безумия соблазнительным видом. Только больше сил было сейчас у него и еще решимости. Ей-богу, намерена была сказать что-то, а то и совершить такое, чему и сама не могла бы поверить, но не стало отваги переступить через саму себя.
— Может, Келагаст хочет взглянуть на племянника?
— А как же. Или способен уйти из этого теремка, не увидев и не поздоровавшись с тем, кто продолжит род брата моего?
— Пойдем, покажу.
![Анатолий Фоменко - Книга 1. Античность — это Средневековье[Миражи в истории. Троянская война была в XIII веке н.э. Евангельские события XII века н.э. и их отражения в истории XI века]](/uploads/posts/books/216679/216679.jpg)