Жан-Пьер Шаброль - Гиблая слобода
* * *
Юность сжигает, как чахотка. Томительно ноет грудь. Юность пожирает легкие, смерть подступает к сердцу.
Юность притягивает смерть, как липовый мед — черных мух.
Юность — это чахотка, от нее надо лечить. Но даже, если удается выздороветь, шрамы сохраняются на всю жизнь.
Юность — это болезнь, от нее горячка в крови, в груди полыхает огонь и в глазах появляется лихорадочный блеск. Взгляд устремляется куда‑то вдаль, туда, откуда встают чудесные видения: юг, Гаити, солнце, пальмы, тайфуны, и море, и небо, и все купается в этой голубизне и манит к отдыху и неге.
Юноша — это больной, интересный и трудный больной. Он всему на свете удивляется. Его изумляет и приводит в восхищение, когда от поворота ключа открывается дверь, ему чудится, что под фюзеляжем реактивного самолета прячутся феи, но он никогда не признается в этом. Победа, которую он только что одержал, вдруг удручает его, ибо всякая победа является чьим‑то поражением, кому‑то приносит горе. Юноша вечно сбивает вас с толку: вам кажется, что его удалось заинтересовать, увлечь, а он в действительности холоден как лед и над вами же смеется.
Юноша рожден для мира цельного, без противоречий, для истин с большой буквы, выплавленных из чистого металла. Горькое открытие сплавов, смесей, ложки дегтя в бочке меда приводит его в отчаяние, вызывает желание уйти из этого мира, вернуться в небытие.
Он хочет всего или ничего.
Каждый раз, осознав, что он совершил ошибку, юноша испытывает желание начать жизнь сначала. Он хотел бы заново рождаться каждое утро.
Все его существо восстает против привычного порядка вещей.
Трудно быть прямолинейным, непримиримым, но как это прекрасно: заглянуть себе в душу и остаться довольным!
Есть цвета, краски, которые ударяют ему в голову, как вино. Зеленый цвет на лугу, золотой — в волосах и красный — на полотнище флага. Красный цвет может привести его либо в восторг, либо в ярость, все зависит от того, кто сформировал его мозг.
Для юноши самое важное — любовь. Жизнь у него на втором плане. И тут сразу же перед ним вырастают препятствия. Сердце преодолевает их, а тело остается в ловушке. И он чувствует себя раздвоенным.
Он смертельно страдает от этого, гораздо сильнее, чем думают.
Сначала он спрашивает себя, хватит ли у него денег, будет ли крыша над головой, сможет ли он содержать семью, и только после этого отваживается дать определение своей любви! Он не против брака, но тело его податливее сердца, и то, что нарастает у него в душе, зачастую опрокидывает обычаи и ниспровергает условности.
Он родился в век, когда вместо слова «любовь» с языка невольно срывается слово «смерть».
Он недостаточно счастлив, чтобы чувствовать себя по настоящему влюбленным.
Над ним столько насмехались, его так презирали и так часто обманывали, что он всегда бывает настороже: глаза смотрят недружелюбно, брови сердито насуплены, шея вытянута, а в груди бушует огонь, готовый вот — вот вырваться наружу.
Юноша — враг всяких махинаций и сделок. Он встает на дыбы от пустых и громких фраз, от снисходительного похлопывания по спине.
Он жаждет идеала.
Атомный век ослепляет его своими чудесами: кино, телевидение, реактивный самолет, радар, газовая зажигалка, мусоропровод. «Все это твое» — говорят молодежи и в то же время отказывают ей в куске насущного хлеба.
Прислуга склоняет голову, угодливо сгибается до земли; лижег пятки хозяину, благодарит и улыбается.
Машинистка разрешает патрону разглядывать свои ноги. У нее накрашены губы, значит, она доступна.
Старики говорят молодежи: «Поживите с наше, многое поймете. Теперь вы думаете лишь о том, чтобы повеселиться, взять от жизни все, что можно. Состаритесь раньше срока — вот и все. В наше время люди умели работать и любили труд. У теперешней молодежи нет идеала!»
Молодежи прожужжали все уши такими рассуждениями. Нервы у нее обнажены.
Когда юноша снимает рубаху, видно, что спина у него исполосована до крови. Это удары бича благожелательности, милосердия, жалости и снисходительности. Теперь вам понятно, почему юноша болезненно содрогается, когда его дружески похлопывают по плечу.
Голод желудка переносится легче, чем голод сердца.
Молодежь жаждет поэзии. Юноша готов целыми днями опьяняться ею Он набрасывается на любые стихи,' как алкоголик на денатурат, когда нет чистого спирта.
Франция — страна, где все учителя писали или пишут стихи и где все дети восхищаются своими учителями.
Молодежь всюду видит поэзию, она смотрит на мир сквозь призму поэзии, точно сквозь цветные очки. У юношей и девушек свой язык, свои рифмы, свои правила и свои поэтические вольности. Они чувствуют под стертыми обычными словами, вроде «метро», смысл, который сами вложили в них. Они пользуются своими словами и выражениями, обмениваясь сведениями о каком‑нибудь человеке, о предприятиях, набирающих рабочую силу, и о том, как надо держать себя, когда приходишь наниматься.
Однако недостаточно знать слова этого неписаного языка, чтобы говорить на нем и чувствовать все его очарование.
Под будничными фразами таятся целые драмы, глубокие и безболезненные, как порезы бритвой. «Ясное дело, я не мог заскочить на танцы, вот ты меня и не видел в воскресенье. Ясное дело, все из‑за обувки». «Поштопала чулки, приготовила обед да завалилась спать».
На выражение их глаз не обращают внимания, а между тем оно говорит: «Когда вы увидите, что небо наших трагедий нависло над асфальтом, вы начнете нас понимать».
Они ищут друг друга, находят, жмутся друг к другу. Так хорошо быть вместе, работать и веселиться вместе! Но они настороже. Каждый раз, когда они оказываются вместе, их труд, счастье ускользают от них. Кто‑то прикарманивает все без разбору, смотрит и насмехается.
От гнева у них вздуваются жилы, от гнева сердца бьются с перебоями, от гнева болезнь юности обостряется. У юношей и девушек слабая конституция. И немудрено: с пятилетнего возраста их кормилицей была война. Не было ни хлеба, ни сахара, ни молока, ни угля. И вот они непомерно вытянулись, спинные хребты искривились в тщетных поисках. солнца, черепа стали острыми и твердыми, как поганки. Животы чудовищно распухли от голода, и мышцы на них ослабели, — так бывает всегда, когда они бездействуют. Но, чтобы наполнить животы, у них есть только ярость — и от нее все трещит по швам.
А ведь у молодежи совсем простые желания: просто есть, просто жить, просто любить.
Просто прыгнуть с парашюта. Просто взобраться на вершину Аннапурны. Просто пройти двадцать тысяч лье под водой…
Только и всего.
Но времени терять нельзя.
Если я увижу, что кто‑нибудь смеется, я буду стрелять!
И все же люди смеются. Они хохочут, давятся от смеха, издеваются, весь свет держится за животики, глядя на двадцатилетних, а у молодежи нет даже плохонького револьвера.
Тогда огонь открывает глаза.
Трудно прожить годы с этой болезнью, которая подтачивает организм. Трудно выдержать испытание юности, сохранить равновесие, переходя от детства к зрелости. Не пищать, как новорожденный, не заговариваться, как старик. Надо провести свою ладью среди тревог и противоречий нашего безжалостного времени, надо найти истоки веры, искать их под землей и в небесах, прикрываясь латами иронии.
Искать. А в походном мешке только гнев, а вместо денег. только руки, как чек на предъявителя, который все же придется оплатить.
Они больны, у них бывают приступы гнева, взрывы возмущения, прекрасные, как пенистый горный поток. Придет день, и все эти потоки сольются в широкое озеро с белоснежной плотиной и небольшим заводом, чистеньким, как новенькая монетка; возможно, это будет менее живописно, чем вид необузданного горного водопада, но в тот день мир озарится светом.
Они хотят перепробовать все вина, отведать все плоды, испытать такую любовь, какой еще не было на свете, пройти все дороги, окунуться во все моря, побывать в небесах всех стран.
И они хотят каждый день есть мясо.
Они ненасытны и страшно спешат. Жизнь коротка — это они усвоили с пеленок. У них нет времени, как у молодежи прежних веков, и они не умеют ждать. Болезнь, снедающая их, делает легкие стальными и покрывает броней сердца. Взгляните, как они шагают, выставив вперед тяжелую грудь, не боящуюся ударов клинка, прислушайтесь к их вздохам, похожим на скрежет металла.
Мир принадлежит им, но они этого не знают. Они этого не знают потому, что трудно смотреть широко раскрытыми глазами на мир, когда веки смежает усталость.
* * *В это воскресенье пробуждение Гиблой слободы было не совсем обычным.
Все началось с громовых криков «ура», словно на приступ шло целое войско, затем к ним присоединился радостный вой, проклятия и вызывающее улюлюканье; наконец весь этот гам заглушил рев машины, сопровождаемый громыханием металлических частей. Шум приближался от перекрестка улицы Сороки — Воровки по мостовой Г иблой слободы. Мамаша Жоли пронзительно взвигнула, не уступая в этом своей шавке: она трубила сбор, созывая соседей к окнам.
