Павел Дорохов - Колчаковщина
— Вон шалашик на берегу, непременно и рыбак есть.
Когда подошли ближе, увидали возле шалаша привязанную на колышке бударку. Вокруг никого не было.
— Эй, дед!
Из шалашика выглянул невысокий старичок. Заслонил рукой глаза и долго всматривался в кричавших людей.
— А ведь и правда, старик! — засмеялись красноармейцы.
Старичок продолжал всматриваться.
— Давай лодку!
— Что вы за люди, откель?
— Добрые люди, дедок, перевези на ту сторону!
— Из города, дедушка! Да ты не бойся, мы тебе ничего плохого не сделаем!
— Да куда вам надо? Может, вам не по той дороге?
Лукин начал сердиться, — канитель старик тянет.
— По этой, дедушка, по этой самой! Давай скорей лодку!
Старик не спеша отвязал лодочку. Подплыл к берегу, еще раз старческими бесцветными глазами осмотрел людей.
— Куда вам, сынки?
— Мы сами не знаем куда, — вырвалось невольно у одного из красноармейцев.
Лукин шагнул в лодку.
— Сперва, дед, перевези да покорми, если есть чем.
— Ай давно не ели?
— Давно, дедушка, — сознался Лукин.
Лодка ткнулась в мягкий илистый берег. Старичок вынес из шалашика краюху хлеба.
— Нате, сынки, ешьте на здоровье!
Лукин и красноармейцы жадно набросились на хлеб. Встревоженные глаза старичка залучились теплом, — там неизвестно что за люди, а видно, что проголодались. Пускай себе едят на доброе здоровье.
— Ну что там, в городу-то? Проходили люди, сказывали, нерусские какие-то пришли, чеки, вишь, какие-то.
Лукин встрепенулся.
— А какие люди, дедушка?
— Да вот такие же, как и вы, оборванные да голодные.
— Давно проходили?
— Надо быть недавно.
— С оружием?
— Нет, безоружные.
— Эх, догнать, должно быть, наши!
Старичок с ласковой хитрецой усмехнулся.
— А может, и ваши, вот сейчас посмотрим.
— Выходите-ка, сынки, ваши пришли!
Красноармейцы схватились за ружья. Из шалашика один за другим выползли трое молодых парней. Испуганно уставились на Лукина с красноармейцами.
— Красные? — спросил Лукин.
— Красные.
Обрадованные парни наперерыв стали рассказывать:
— Пошли, значит, мы…
Старичок в неглубокой ямке налаживал огонь. Повесил на двух рогульках котелок, всыпал пшена, бросил луковку.
— Ну-ка, сынки, похлебайте горяченького.
— Вот, дедушка, удружил!
Вынес из шалашика еще краюху.
— Ложек вот только две.
— Ничего, мы по очереди.
Обжигаясь, ели горячую вкусную кашицу. Нестрашным казался пройденный путь, радостным предстоящий. Ярко зеленела только что вымытая весенним дождичком трава, искрились под солнцем крошечные луговые озерца, на дальнем берегу Волги голубели горы.
Старичок задумчиво повел глазами.
— Благодать-то. И чего только людям надо? Всякой твари на потребу человеку сколько и в воде, и в лесу, а нет, мало, вишь, все. Из-за чего вся склока, жили бы себе да жили.
Все замолчали. Каждый думал о своем.
Лукин взглянул на солнце.
— Ну, братва, отдохнем немного и в путь. Хлебца бы нам, дедок, на дорогу, деньги у нас есть.
Христос с ними и с деньгами, — отмахнулся старичок, — с ними только горе одно, с деньгами-то. Хлебца можно, вы сосните малость, а я на деревню схожу.
Старик взял из шалашика мешок.
— Залезайте в шалашик да отдыхайте, я живой рукой слетаю.
Лукин задумчиво посмотрел вслед старику.
— Хороший будто дед, ну да не ровен час. Кому-нибудь, братва, на караул становиться надо.
— Ну-к што ж, вы отдыхайте, а я посижу, — вызвался один из парней.
К вечеру с мешком за плечами вернулся старик.
— Вот вам, сынки, ешьте на здоровье!
Вывалил из мешка два больших каравая.
— Уходить вам надо, люди поговаривают, в Курумоч чехи на пароходе приплыли, надо быть и к нам скоро.
— До города далеко, дедушка?
Теперь недалеко, прямиком верст полсотни, а берегом и все шестьдесят наберешь. Да вам лучше берегом, народу тут поменьше, а и встретится где, обойдете.
Любовно жали старику сухую коричневую руку.
— Прощай, дедок, спасибо тебе.
26С короткими передышками шли всю ночь.
Дул холодный ветер. В крутых каменистых обрывах неспокойным гулом гудела Волга. Черные лохмотья туч закутали небо. Тьма. Глухо шумит лес. Хруст ветки под ногой пугнет, как пушечный выстрел. Все кажется жутким и таинственным: вот-вот выскочит из-за кустов притаившийся враг.
К утру ветер стих. Нехотя уплывали на восток последние тучи. Выглянуло солнце и с материнской лаской прижалось к ярко-зеленой листве проснувшихся берез. Внизу все еще неспокойно ворочалась Волга.
На опушке прилегли отдохнуть.
Сзади, на краю полянки, которую только что перешли, показались трое. Блеснули штыки на ружьях.
Наши или чужие?
Прижались к деревьям, чтобы меньше было заметно.
— Белые! Гляди, как свободно идут, будто на прогулку вышли. Да и одежда больно хорошая.
— Верно, чужие, вишь, и обличьем господские.
Трое подходили ближе. На новеньких гимнастерках блеснули маленькие золотые пуговицы.
— Буржуи!
У красноармейцев задрожали винтовки в руках. Лукин молча взял у одного ружье.
— Погодите!
В полсотне шагов трое вдруг остановились, — заметили притаившихся у деревьев людей. Сдернули винтовки с плеч, что-то крикнули.
С опушки один за другим грянули два выстрела. Один из троих упал. Другой как-то нелепо взмахнул руками, пробежал несколько шагов по направлению к лесу и ткнулся ничком в землю. Третий на одно мгновение застыл на месте. Потом вдруг повернулся и быстро побежал, волоча винтовку за штык. От опушки грохнул выстрел. Бежавший упал лицом вниз, неестественно быстро повернулся на левый бок, мелко задергал ногами.
Бросились к убитым. На всех троих было новенькое обмундирование.
Один из красноармейцев вопросительно взглянул на Лукина, — давно молча признали его старшим:
— Новенькая одежда на буржуях, товарищ Лукин?
Лукин кивнул головой.
— Снимай!
— Снять и белье, вишь, барское, не пропадать добру здесь?
— Снимай!
27Город ликовал.
По залитым колокольным звоном улицам сновали разряженные толпы. Женщины в голубом, розовом, белом, как на троицын день, с букетами едва распустившейся сирени, нежно пахучей яблони и пряной черемухи.
И без конца душистые, крошечные колокольчики ландышей.
И все это для них, для желанных гостей. Ах, они такие душки! Каждая считала для себя особым шиком пройти по улице с чехом, розовым, гладко выбритым, в новенькой, с иголочки, гимнастерке, в щегольских, ярко начищенных сапогах.
В театрах, ресторанах, клубах — торжественные заседания, званые обеды, ужины. Чехов встречали криками — наздар! — произносили в честь их речи. Дамы прикалывали цветы к рубахам, полученным чехами с русских интендантских складов.
Над белокаменным дворцом бывшего предводителя дворянства, первого помещика в губернии, взвился красный флаг.
— Вся власть Учредительному собранию!
Во дворце — КОМУЧ.
И как бы в ответ, над помещичьими особняками и купеческими небоскребами тяжело и важно заколыхались огромные трехцветные полотнища. Стосковавшиеся по твердой власти для народа купцы и дворяне в национальном трехцветнике выражали свои затаенные мечтания. В их переполненных патриотической любовью сердцах никогда не умирало:
«Авось!»
Авосем жили, на авось надеялись, за авось платили деньги.
Рабочие окраины тихи и безлюдны. Несмело трепыхнет редкий флажок над чистым домиком с геранью и занавесками на окнах. Еще реже пройдет случайный прохожий, пряча в землю глаза, полные жгучей злобы за убитых и поруганных…
Комуч обратился к населению с воззванием, призывая стать на защиту попранных большевистскими палачами прав и свободы. Газетные статьи возбуждали и старались создать широкое народное движение под флагом Учредительного собрания. Исступленно кричали о большевистских зверствах, о замученных добровольцах, забыв о своих зверствах, о запоротых женщинах, о сотнях изуродованных трупов, об убитых комиссарских женах и детях. Лишь выли диким воем о своей обиде.
По ночам к тюрьме в автомобилях и на извозчичьих пролетках подвозили арестованных.
28Настасья Поликарповна ничего не знала о муже и тревожилась.
«Успел ли на пароход? Жив ли?»
Спала не раздеваясь, чутко прислушиваясь ко всякому звуку на лестнице.
Негромкий шум шагов запоздавшего жильца заставлял тревожно биться сердце.
«Не Павел ли?»
За три дня, как в город вступили чехи, ни разу не выходила на улицу.
Раз забежала подруга, наспех рассказала, кого успели арестовать, рассказала об убитых на улицах красноармейцах, о товарище Меркине, о других растерзанных товарищах. Посоветовала Настасье Поликарповне на некоторое время куда-нибудь скрыться.
