Борис Тумасов - Земля незнаемая. Зори лютые
Евпраксия кивнула согласно да так, не одеваясь, и принялась поджидать гонца…
Чудно сделана церквушка в Тмуторокани. Искусные умельцы с русских северных земель срубили её из брёвен без гвоздей. Шатровую колокольню, окна и двери замысловатой резьбой украсили. Хоть и мал храм Божий, а дивен. Петруня который год живёт в Тмуторокани, а не налюбуется. Как случится пройти мимо, непременно остановится, а то и вокруг обойдёт, посмотрит, головой покачает, промолвит сам себе:
— Велик тот мастер, кто этаким рукомеслом овладел.
Случалось, когда тиун Димитрий к делу Петруню не приставит, уходил он к морю, садился на валун и щепкой рисовал на песке города разные, какие хоть и не видел, но мысленно представлял, либо воинов в облачении.
Возмужал Петруня, усы начали пробиваться, и подбородок жёстким пухом порос. Да и пора: шестнадцатую весну проводил. Встретил его как-то старый Путята, развёл руками:
— Эхма! Увидел бы тя, хлопец, дед Чудин, не узнал… Да только жив ли он? Сколько лет прошло, как расстались, а будто вчера было. — И вздохнул.
Выдался раз у Петруни день свободный, Димитрий в Корчев уплыл. Надел рубаху новую и порты, натянул сапоги, подарок деда Путяты, и, стараясь не попасться на глаза боярыне Евпраксии, иначе сыщет работу, вышел со двора. Пропетляв по узким улицам, поравнялся с церковью. Сколько стоял, разглядывал, не заметил. Очнулся от голоса за спиной:
— Зрю я, неспроста любованье твоё.
Петруня обернулся и ахнул. Князь Мстислав! Ну как скажет: «Почто бродишь праздно?»
Но Мстислав этого не спросил. Он глядел на церковь и продолжал:
— Многие лета будут стоять творения, подобные этим, людей поражать. Но коли каменных дел умелец сотворит так же, хвала ему вдвойне.
Потом перевёл глаза на Петруню:
— Помню, говорили мне, что обучал тя, отрок, зодчий-грек своему ремеслу. А не пора ли и те своё старание приложить и каменный храм вот здесь рядом воздвигнуть[120]?
Взгляд у князя проницательный, так и лезет в душу Петруне, будто заветное его читает. Забилось у него сердце от радости, сказать хотел, что давно мыслит о том, но Мстислав поднял руку, проговорил:
— С ответом не торопись, отрок, одумай всё и, как решишь, приходи.
Не двигаясь, смотрел Петруня вслед князю. Будто птица какая вещая пролетела над ним, не мог опомниться. Наконец пришёл в себя, почесал затылок и заторопился к морю.
На берегу пустынно. Вдалеке, подняв паруса, плыла ладья. С криком пролетели чайки. Касаясь воды, носились проворные ласточки.
Отыскав место, где море намыло мелкий песок, Петруня присел и долго выводил на нём стены с окнами овальными, какие запомнились ему в храме Святой Софии в Константинополе, купола шишаковые. Потом стер всё, начал сызнова. И теперь уже это была его церковь.
Подхватился Петруня, домой заспешил. Достал бог весть когда припрятанный от боярина Димитрия чистый лист, раздобыл чернил и допоздна чертил: какой фундамент надлежит иметь, чтоб храм выдержал, и какие стены высотой и толщиной будут, да где шатрами, а где шишаками купола ставить потребно.
Ко всему в левом углу нарисовал Петруня всю церковь, какой она виделась ему. И может, сам того не заметил, что был тот собор похож отчасти на византийский, отчасти на тмутороканскую рубленую церковь. Перенял Петруня всё лучшее от зодчих тех лет, к своему уменью приложил. Рисовал и не думал, что скажут о нём люди через многие века.
2
Князь Мстислав обновил меньшую дружину. Отроки из касогов стяг целовали, на мече клялись блюсти дружинникову честь.
Воеводе Яну есть забота — молодых гридней ратному делу обучать. Ясный ли день, дождит, уводил он меньшую дружину в степь за озеро, и там в пешем и конном бою отроки тешились меж собой.
Не слезая с седла Усмошвец следил за гриднями. Смуглые, худощавые касоги ловко орудовали копьём и мечом, искусно били из лука. Изредка ненадолго появлялся тысяцкий Роман, довольно хмыкал:
— Вишь ты, и нашим русичам не уступят.
Иногда промолчит, постоит рядом с Яном, разгладит седые усы. Усмошвецу тоже нет охоты говорить. Тоскливо и невесело ему. Не прошло то незаметно мимо Мстислава, зазвал он как-то к себе Яна, спросил, глядя в глаза:
— Почто задумчив стал, воевода, редким гостем на пирах бываешь? Либо житьём недоволен, либо мной обижен? А может, кто из бояр на тя облыжье возвёл, так ты скажи о том.
Не отвёл Усмошвец взгляда, сказал твердо:
— Тобой я, князь, не обижен и житьём своим доволен. А боярского облыжья, коли б было, не потерпел.
Мстислав улыбнулся.
— Седеешь, воевода, а всё нет у тя семьи. Женись, давно пора. Есть желанье, сыщем дочь доброго боярина, — именитого.
— Дозволь, князь, неженатым быть, — ответил Ян.
— Твоя печаль, — развёл руками Мстислав, ни с чем отпустив Яна.
Не мог сказать правду князю воевода Усмошвец. Думал ли он, что в его годы, когда за сорок лет перетянуло, шагнёт ему в душу княгиня Добронрава. Когда и как то случилось, не упомнит. Знает одно: из Хазарии воротились, и с тех пор стоит она у него перед глазами. В военных играх искал себе Усмошвец покоя, но трудно прятаться от своей любви.
Повелел князь Мстислав церковь из камня возводить. Княжий пристав из бояр хоть и худосочный, но въедливый, обошёл слободу, принялся за выселки. Всем, за кем долг князю, уроки от него получили — камень рубить и тесать. Добрался пристав и до Андреяша. Не запамятовал, что за ним ещё от княжьего суда полгривны числится. Андреяш и сам не рад тому, да где те полгривны возьмёшь? Не забрал бы у него за долги купец Давид сеть и ладью, глядишь, по путине рыбы бы изловил, продал, а нынче… Ко всему и недели не прошло, жена померла, оставив ему мальчонку-грудняка. Кормить нечем, Андреяш хлеба ржаного нажуёт, завяжет в тряпочку, сунет мальцу в рот, чтоб не орал, и бежит соседу помочь чем-либо. Глядишь, дадут какой еды.
Поравнялся пристав с Андреяшевой избой, остановился. Она у него не княжий терем и даже не боярский, в землю по крышу вросла, а единственное подслеповатое оконце, затянутое бычьим пузырём, сиротливо смотрит на белый свет. И всю избу, того и гляди, в непогоду море слижет.
Увидел Андреяш пристава издалека, шапку что ветром сдуло. У пристава сердце неотходчивое, спросил строго:
— Иль княжий суд не признаешь? Годы тому миновали, забыл разве!
Андреяш не успел и рта раскрыть, как пристав что дубиной по голове:
— За долг урок те. Камень рубить будешь.
Бухнулся Андреяш приставу в ноги, бородёнку задрал, на глазах слёзы, просится:
— Не гневись, батюшка болярин! Малец у меня, на кого оставлю?
Не разжалобился пристав, уходя, кинул через плечо:
— Князь урок те даёт, не я.
Поднялся Андреяш, повесил голову. Но что поделаешь.
Вошёл в избу, взял мальчишку на руки, принёс соседке. Та слышала, о чём пристав речь вёл, приняла мальца с рук на руки, сказала:
— Где своих трое, четвёртый не помеха.
Поклонился Андреяш за доброе слово и отправился отрабатывать урок.
Камень рубили за Корчевом. Урок у каждого мужика немалый, до лютых морозов и с половиной не управились.
Через рукав моря, по толстому льду, потянулся в Тмуторокань санный обоз с камнем. Поскрипывает полоз, далеко слышно. Ездовые в заиндевелых шубах и треухах ногами притопывают, руками хлопают, греются. А мороз с утра забирает, дым над Тмутороканью в столбы вытягивает.
На пустыре, где с весны начнут мастеровые церковь выкладывать, горы камня наворочаны. Вокруг мужики расселись кто на чём, железными топориками отёсывают камень. Меж ними Андреяш примостился. Топорик у него в руках так и летает вверх-вниз, перестук над пустырём на все лады.
Холод лезет Андреяшу сквозь рваную одежонку, мороз знай за пальцы хватает. Когда совсем невмоготу, подхватится Андреяш и вприпрыжку к костру, опалит руки, отогреется и снова за дело.
Работный люд на речи не горазд, но сердцем добр. Время к обеду, развяжут торбы, кто чем богат, зовут и Андреяша:
— Немудрёна еда, да всё сыт будешь.
И впрямь, погрызут мужики тарани вяленой с луковицей, попарят кишки кипятком — и день короче покажется.
Петруня к каменотёсам наведывается частенько, полюбуется работой, укажет, что где не так, а то и сам топорик в руки возьмёт, промолвит:
— Ежели камень не ровен и не гладок, нет в нем красоты и устойчивости.
Увидел однажды Петруня, как Андреяш ловко тешет, ничего не сказал, подумал: «В мастеровые определить надобно».
Живёт Петруня по-прежнему у тиуна огнищного Димитрия в тесной боковушке, ест в людской и одевается во что боярину не жалко. Но ему о том и беспокойства нет. Об одном думы: верны ли расчёты, не упустил ли чего?
Не до сна Петруне. По свету сомнения в хлопотах тонут, а ночью — откуда только и берутся. Уставится Петруня в потолок, темень в комнатушке, а глаза не смыкаются. В мыслях не раз обращался к зодчему Анастасу, совета просил, но молчит грек.
