Лев Жданов - Последний фаворит (Екатерина II и Зубов)
– Конечно, сир.
– В таком случае передайте императрице, что я не могу этого подписать! Именно двух пунктов. Что касается религии княжны, я говорил императрице… Я не намерен стеснять личной свободы и убеждений. Пусть исповедует веру отцов. Но иметь ей в королевском дворце свою часовню с особым причтом – этого нельзя. И кроме того, шведская королева публично должна следовать всем предписаниям религии, господствующей в моей стране, лютеранской! Второй пункт, секретный, относительно союза Франции, тоже не приемлем. Для вас не тайна, что нами раньше подписан именно с Францией дружеский, мирный договор… Я все сказал. Так прошу передать государыне.
Молча, убитый, растерянный, собрал бумаги Морков, откланялся и вышел…
Стрелой кинулся он к Зубову, вызвал его и, доложив все, ждал, что теперь сделает, как прикажет действовать фаворит.
– Это вы втянули меня, – прошипел сначала Зубов. – Вы уверили, что мальчик уступит… Ну, теперь поезжайте, уговаривайте. Возьмите с собой кого-нибудь. Императрица уже волнуется. Час прошел… Их нет. Я ей скажу, что вышла заминка с договором, что они сейчас прибудут… Спешите скорей… Возьмите Безбородку, Будберга, кого хотите… Скорей!.. – И, приняв спокойный, холодный вид, Зубов вернулся к императрице, стал ей что-то успокоительно шептать.
Все сидящие и стоящие кругом тоже тревожились, удивлялись отсрочке. Восковая бледность легла на личико княжны. Синие круги обрамляли печальные, напуганные глаза.
Бабушка подозвала внучку и шепнула ей:
– Пустяки. Он здоров, сейчас приедет… Там какие-то формальности договора. Он скоро явится. Будь умницей. Держись бодрее!
В это время Морков уже снова явился к королю в сопровождении целой блестящей свиты. Безбородко, Будберг, Шувалов, Нарышкин явились образумить короля, просить Штединга, регента, шведов, чтоб они повлияли на юношу.
– Ваше величество, – робко, смиренно, совсем новым тоном обратился к нему Морков, – извольте сами рассудить… Императрица в тронной зале… Окружена всем двором… Столько чужих, совершенно посторонних лиц. Ни о чем важном с нею сейчас говорить нельзя… невозможно, ваше величество… Сами подумайте… Императрица ждет вашего появления… Ваше величество не пожелаете такого разрыва, который явится небывалым… неслыханным оскорблением для императрицы… для великой княжны с ее семьей… Для целой империи, ваше величество, это явится тяжкой, ничем не смываемой обидой…
– Да покарает меня Господь и святой Георгий, если я думаю оскорблять императрицу, ваш народ или тем более великую княжну Александрину. Я явлюсь, куда зовет меня мой долг, мое королевское слово. Но подписать того, чего не надо, я не подпишу! И пусть сам рок, в который я верю, решит, прав я или нет. На себя принимаю последствия всего, что происходит в настоящую минуту, хотя должен сказать вам, господин Морков, – с нескрываемой неприязнью, глядя на креатуру Зубова, прибавил король, – я за тяжесть этой минуты вины не принимаю на себя. Не мною создано настоящее положение. Итак, могу я ехать?
– Без подписания брачных статей?.. Вряд ли, ваше величество… Я не знаю… Я ще попробую… Я сейчас…
Пока Морков мчался снова к Зубову, все приехавшие с ним стали убеждать короля изменить решение.
Юноша молчал или отделывался короткими ответами:
– Я не могу. Мы с императрицей вырешили условия. Других я не приму…
– Но это, очевидно, недоразумение. Все выяснится… Потом…
– Потом я и подпишу, когда договор будет ясный…
Шведы с Штедингом подошли к королю и стали с ним говорить, тоже склоняя к уступкам.
– Отчего вы молчите, ваше высочество? – обратились русские к регенту. – Скажите ваше слово…
– Боже мой! Разве я не говорил?.. Он такой упрямый… Вот сами увидите. Я еще попробую сейчас…
Он подошел к королю, взял за талию, и оба пошли по комнате.
Герцог о чем-то негромко, убедительно толковал королю.
Русским казалось, что он уговаривает его согласиться.
Шведы, успевшие уловить кое-что, удивленно переглядывались.
Вдруг Густав, освободившись от руки дяди, громко и решительно произнес:
– Нет, нет! Не хочу. Не подпишу!..
И отошел к окну, откинув край занавеса, стал глядеть на людную, оживленную улицу.
Регент, ничего не говоря, поглядел в сторону русских и сокрушенно пожал плечами.
В эту минуту Морков снова ворвался в покой.
– Вот, ваше величество… вот… Государыня готова изменить… Можно без договора… Благоволите только… вот подписать эти несколько строк… Надеюсь, теперь, Бог даст, все будет хорошо… Надеюсь, слава Господу… теперь…
– Хорошо… хорошо. Читайте, что там опять у вас? Какая бумага?
– Две строчки, ваше величество… Ваше высочество, прослушайте. Две строчки. Пустые самые… вот. Императрица желает, чтобы скорее все было кончено… Вот.
– Читайте. Мы слушаем…
Все сгруппировались вокруг Моркова и короля, который продолжал стоять.
С одной стороны шведы в своих красивых, но скромных, темного цвета, кафтанах. А против них – залитые золотом, бриллиантами, с кружевными брыжами и жабо, с широкими лентами через плечо русские вельможи, по такому необычайному поводу сошедшиеся в этой комнате, в этот час.
Громко, нервно, напряженно, совсем непривычным образом, Морков прочел:
– «Проект статьи о вере.
Я, Густав IV, король Швеции и пр., торжественно обещаю предоставить ее императорскому высочеству, государыне, великой княгине Александре Павловне, как будущей супруге и шведской королеве, свободу совести и исповедания религии, в которой она родилась и воспитана, и прошу ваше величество смотреть на это обещание, как на самый обязательный акт, какой я мог подписать». Вот и все… Может быть, ваше величество, ваше высочество, пожелаете тут какие-нибудь слова изменить… подробности… Благоволите… И извольте подписать… И все кончено… Там ждут… Весь город… Вот, ваше величество… Прикажите начисто переписать? Или это хотите?
– Нет, я ничего не хочу. И ничего не подпишу! Об этом тоже не было речей… Вот… передайте императрице… я сейчас напишу… Это все, что я могу сделать… Вот. Если это удовлетворит государыню, хорошо. Если же нет – вина не моя!.. Вот…
Быстро подойдя к столу, опершись только коленом на кресло, он набросал на листке несколько размашистых строк своим неровным еще, нервным почерком.
В записке стояло без всякого обращения:
«Дав уже мое честное слово ее императорскому величеству в том, что великая княжна Александра никогда не будет стеснена в вопросах совести касательно религии, и так как мне казалось, что ее величество этим довольна, то я уверен и теперь, что императрица нисколько не сомневается в том, что я достаточно знаю священные законы, которые предписывают мне это обязательство, и всякая другая записка от меня становится всецело излишней. Густав Адольф IV, 22 сентября 1796 года».
– Вот все, что я могу написать, – подавая раскрытым листок не Моркову, а Безбородке, сказал король и отошел от стола.
Морков почти выхватил записку из рук Безбородки и кинулся вон.
Безбородко медленно пошел за ним.
– Ваше величество, – заговорил Будберг, взяв в руки проект обещания, оставленный на столе, – неужели и эта бумага так пугает вас? Тут же нет никаких обязательств… Только точно выражена ваша собственная мысль… Еще короче и прямее. Ни о чем не говорится, как о свободе совести… религии… Говорится…
– Так, как желает императрица, ее митрополит и все попы, а не так, как желаю и могу выразить это я, король Швеции и моего народа, который тоже глубоко и горячо верит в свой закон.
– Но тут нет обязательств, неприемлемых для вас, государь! Стоит подписать эти строки, и все будет устроено… Мы молим вас, государь… Не ставьте в тяжелое, в опасное положение и себя, и вашу родину вместе с нами… Подумайте, ваше величество! – наперебой стали убеждать юношу русские, окружив его почти со всех сторон.
Непривычный к подобной настойчивости, упрямый и вспыльчивый по натуре, Густав вдруг выпрямился, окинул всех властным, холодным взглядом и отчеканил:
– Нет! Не подпишу я ничего противного законам моей страны!
Повернулся и скрылся за дверью своей комнаты, щелкнув замком.
Русские стояли ошеломленные, растерянные.
– Какая дерзость! – только и вырвалось у Шувалова.
Молча откланявшись регенту, Штедингу, шведам, все вышли и поспешили во дворец.
«Что-то там творится? Что там делается?» – думал каждый про себя.
Им навстречу мчался снова Морков, посланный для последней попытки.
Было уже около десяти часов вечера.
Два с лишним часа ждал весь двор, чем разрешится загадочное смятение.
Архиереи, священники, весь клир изнемогали в своих блестящих одеяниях.
Что делалось с государыней, видели все.
Лицо у нее сразу осунулось, постарело так сильно, что страх охватил окружающих. День обещал кончиться очень печально.
