Харрис Джоан - Блаженные шуты
Приближался кортеж епископа. Я видела их, они уже были, наверное, на расстоянии полумили; уже слышалось фырканье лошадей и скрип колес кареты под дождем. Сопровождение было немалое, даже для епископа; по мере их приближения я разглядела две хоругви и догадалась, что епископ взял с собой еще одного представителя своего сана, а может быть и выше, чтоб вместе разделить семейный триумф. Я взглянула вниз на часовню и увидела, как Перетта, с резвостью, которая так прекрасно сказалась при исполнении ею роли Нечестивой Монахини, снова нырнула в тень. Мне оставалось только верить, что она помнит все указания, полученные от меня. Глаза ее блестели, как у смышленой птички, но я понимала, что малейшее переключение внимания — на полет чаек, на мычание коров на болоте, на отражение цветных витражей на каменных плитах, — и все пойдет прахом.
Мое убежище высоко на колокольне, неподалеку от самого колокола, который свисает с железной крестовины из самой узкой части остроконечной крыши. Мое гнездилище весьма опасно, сюда можно забраться только по грубым лесам, возведенным работниками, чинившими крышу, но это единственное место, где я могу работать. Даже сейчас я ни в чем не могу быть уверена; это выступление не предварено ни единой репетицией, ни единым публичным выступлением. Здесь полутемно. Лишь скудный дневной свет облачного неба просачивался сквозь прорехи в крыше, внизу в пелене от курившихся благовоний расплывалось пламя свечей, — как россыпь светлячков в кромешной тьме. В своем облачении я сливалась с дымом; на голову наброшен капюшон, чтобы лицо не было заметно. Веревка — как надеялась я, достаточно длинная, — была трижды обкручена вокруг моей талии, конец утяжелял кусок свинца. Мое дыхание, казалось, заполнило все пространство, едва наступила тишина и Лемерль начал свое выступление.
О да, он был неподражаем. И он это понимал; хотя с моих высот разглядеть его лицо я не могла. Но по голосу было очевидно, что он упивается собой. В стенах часовни его голос был слышен отовсюду. Они ловили каждое слово, и, поражая их, слова разлетались по всей глубине часовни. Все декорации соответствовали должным местам: жаровни, свечи, груды цветов, — суля рай или ад. Очень много зависит, поучал меня Лемерль в наши парижские дни, от мастерского выбора положения нескольких предметов простейшего реквизита: лилия в волосах или жемчужные четки в руке подчеркивали невинность даже у самой разнузданной шлюхи; нарочито выставленный напоказ кричащий эфес шпаги у пояса отобьет охоту обидчика — пусть даже в ножнах вовсе шпаги нет. Люди видят то, что хотят увидеть. Потому-то он и выигрывает в карты, потому-то сестры так и не узнали, кто прячется под личиной Нечестивой Монахини. Таков его стиль: искусство и сбивание с толку. И хоть я видела тюки, разбросанные вдоль по стенам, хоть уже чуяла запах масла, которым он поджигал солому, догадывалась о том, что под каждой скамьей разбросаны масляные тряпки, но сестры были слишком слепы сейчас в этом дыму и парах ладана, чтобы все это заметить, они видели лишь эту сцену и это представление, к лицезрению которого так старательно их готовили.
Но я... с моей выгодной позиции мне было видно все. Благодаря Джордано я знала кое-что про механизмы и запальные устройства; дальше оставалось лишь пораскинуть мозгами. Достаточно, пожалуй, одной умело запущенной — скажем, с кафедры, — искры, и все вмиг произойдет. И тогда, как сказала Антуана, и возгорится пламя.
Надо быть предельно осторожной, твердила я себе. Важней всего выбрать точный момент. Мне казалось, я разгадала его замысел; теперь оставалось молиться, что это именно так. Пока он полностью не продемонстрирует все свои таланты, действовать он не начнет; искушения слегка покрасоваться он не упустит никогда. Тщеславие — его слабость. Он превыше всего лицедей, и без зрителей он не может. Вот тут-то, как надеялась я, и постигнет его крах. И я ждала, закусив губу. Вот шепот пробежал по собравшимся: наконец появился долгожданный епископ.
ѻѻѻ ♠Вот он. Явился точно после моей реплики. Тут неплохо бы музыку, подумалось мне. Музыка великолепно поднимает настроение, придавая необходимый пафос и драматичность вяло текущему спектаклю. Не скажу, что нынешний протекает вяло, но я считаю, что вкрапление латыни всегда выигрышно; кроме того, это слегка потянуло бы время, предоставив возможность Арно спокойно проследовать внутрь. Итак, Псалом тридцатый. По моему знаку паства, шаркая ногами, поднялась со скамей.
«In te, Domine, speravi, non confundar in aeternum: in justicia tua libera те»[62].
Я заметил, как вздрогнула Маргерита при звуках латыни. Клемент замотала головой, скалясь во весь рот.
«Inclina ad me aurem tuam, accelera ut eruas me»[63].
Разумеется, Клемент никогда не блистала способностями в познании латыни; возможно, теперь латынь в ее мозгу вызывала картины наших ночных свиданий, оживляемых поочередно то отваром Жюльетты, то ловким пособничеством моей тайной иглы. Так или иначе, но она принялась возбужденно раскачиваться, все сильней и сильней по мере произнесения псалма. Стоявшая рядом Томасина включилась в ее движения, начав неловко переминаться с ноги на ногу.
«Esto mihi in Deum protectorem, et in dominum refugii: ut salvum me facias»[64].
Беспокойство уже передалось к Виржини, которая, воздев голову, бессмысленным взглядом уставилась ввысь. При имени Господа она тихонько пискнула и сдавила пальцами грудь. Пиетэ хихикнула. С удовлетворенной улыбкой я ожидал неизбежного, между тем Арно со своей небольшой свитой был уже у главного входа в часовню.
Запах ладана был густ и мускусно любострастен — что, надеюсь, возмутило его привередливый нюх! — и сливался с запахом женской плоти. Уж хотя бы этому, подумалось мне, я их научил, хоть эти перемены в них вызвал: теперь их пот пропах, даже вонял их страхами, их желаниями. Я им кое-что в них приоткрыл; если угодно, некий тайный сад (видите, Соломон по-прежнему вдохновляет меня!), наполненный алчностью к земным радостям. Надеюсь, он сам учует этот запах, прежде всего исходящий от его племянницы, его драгоценнейшей племянницы, гордости всего семейства. Надеюсь, что он задохнется от этого запаха.
Ага. Как раз вовремя. От вони монсеньор слегка насупился, деликатные ноздри затрепетали. Поднес к лицу надушенный платок, как бы вновь обретая прежнее благожелательное выражение. По моему знаку — который одновременно был сигналом Перетте, — хор грянул сладкоголосо, правда не слишком стройно, Псалом десятый — In Domino confido[65]. И улыбка вернулась к нему, отработанная, как и моя, но куда менее достоверная. Сквозь выпевающийся псалом я различал их голоса, вернее, их общий голос, голос-утверждение, демонический глас, который я в них пробудил.
Я отступил на шаг. Благодаря теням и дыму от жаровен мое лицо было частично сокрыто. Как бы то ни было, Арно меня не узнал, он вошел в часовню в сопровождении архиепископа. Он был явно недоволен увиденным, но псалом прервать не посмел. Позлащенные глазки смущенно стрельнули на архиепископа, на физиономии которого застыла маска негодования.
Я почувствовал, как под кафедрой сестры забеспокоились, легкое, едва заметное движение рябью скользнуло по толпе, будто сухие листья под ветром. Я специально позаботился, чтобы Томасина, Виржини и Маргерита и еще кое-кто из наиболее восприимчивых сели в первых рядах; блестящими, испуганными глазами они тщательно разглядывали приезжих, пока те неторопливо двигались через толпу к алтарю.
Мне оставалось произнести лишь одно слово, и ловушка захлопнулась.
— Добро пожаловать!
♥Я увидела: началось. Одна подняла голову, за ней другая — на мгновение я решила, что они поняли, кто приехал. Но глаза были пусты. Еще одна голова поднялась, руки взлетели вверх в порывистом восторге, и смятение охватило всю паству, точно огонь, метнувшись от одной сестры к другой. Псалом сбился, замолк, заглушаемый выкриками, мольбами, заклинаниями, бранью. Пляшущая месса прибавила в мастерстве с того момента, как я впервые наблюдала это зрелище. Столпотворение новым пышным цветом распустилось навстречу этому гостю, вышагивая, пританцовывая, кидаясь на колени и с наглым бесстыдством вздымая подолы ... Еще немного, и остановить их будет уже невозможно. Руки вились в дымном чаду. Лица взлетали вверх, тотчас окунались вниз, потонув в отчаянных криках. Одежды рвались, сбрасывались. Виржини, вечно готовая быть впереди, принялась бешено кружиться, юбки взвивались выше колен.
Епископ совершенно опешил. Представшее перед ним было настолько невероятно и неожиданно, что он, как завороженный, все еще пытался среди криков и всеобщего хаоса углядеть картину триумфальной встречи, которую ему обещали. Стоявшая у жаровни Изабелла смотрела на него, отсветы пламени освещали ее лицо, но ни шага не сделала навстречу. Застыла, упершись сжатыми кулачками о стену кафедры, и, по мере усиления гвалта, рот у нее открывался все шире и шире.
