Александр Донских - Родовая земля
Стало больше людей в масках и карнавальных костюмах. Елена надела блестящие, с узенькими щелками очки. Зазвучал оркестр, официанты разносили на подносах напитки и мороженое. Можно было выпить вина и закусить возле столиков в смежных комнатах. Уже выстреливали хлопушки, сыпалось конфетти, шуршала в воздухе мишура и отовсюду вспыхивали бенгальские огни. Ёлка в центре сияла разноцветными электрическими фонариками, переливаливалась шарами. Елене мнилось, что в такой великолепной зале, при таком скоплении весёлого, настроенного на игру народа с ней непременно произойдёт что-нибудь радостное, невероятное. Молодость звала к безмятежности, веселью, однако память сердца крепко сидела в ней, казалось, вросла в каждую жилку. И она с грустью понимала, что всё же не сможет веселиться, как все. Она помнила, не забывала и отнятого у неё сына, и страшные глаза отца, стоявшего перед ней, дочерью, на коленях, — она всё помнила и не знала, как уйти, скрыться от этой горькой памяти сердца. Она то смеялась, то обрывно замолкала, потуплялась. Виссарион, в маске арапа, склонялся к её уху:
— Что с тобой, любимая? Если тебе не нравится здесь — скажи, и мы немедленно уйдёт.
Она старалась ответить ему ласково, но голос как-то похрустывал:
— Нет-нет. Здесь всё же на людях, — неясно объясняла она.
— Что? — переспрашивал Виссарион, но она не отвечала.
Начались танцы, и она обрадовалась: можно развеяться, забыться или как бы обмануться. К Елене беспрестанно подходили кавалеры, и она танцевала, танцевала — то мазурку, то вальс, то кадриль. Она танцевала блестяще. «Кто может заподозрить, что я дочь мужика и чалдонки!» — горделиво и азартно думалось ей.
Однако в какой-то момент празднества для Елены вдруг всё изменилось — не внешне, а внутри. У неё что-то сместилось и оборвалось с привычного, удобного для лёгкой жизни места. Она стала танцевать тяжеловато, странными рывками, не в такт. Обеспокоенно озиралась, как запьяневшая, рассеянно улыбалась и чего-то искала, отыскивала по зале глазами: ей показалось, что мельком увидела в толпе знакомую фигуру и лицо — его, Семёна, а рядом с ним — дородную, белолицую красавицу Александру Сереброк. Перестала явственно осознавать, кто же её партнёр, что творится вокруг и даже — где Виссарион, который в её сердце словно бы затемнился, стал как-то неясен, расплывчат или даже — незначим. Но одновременно Елена наполнялась таким светлым чувством, что ей воображалось: вся эта роскошная, с огромной люстрой зала, эти изысканно наряженные улыбающиеся люди, эти запахи цветов и духов, эти щеголеватые мелодичные звоны шпор офицеров, это шелестение шелков и тюлей, эти жизнерадостные мотивы духового оркестра, эти рассыпающиеся бенгальские огни — всё-всё обещает ей какой-то новый, ранее неизведанный ею восторг.
В перерывах между танцами к Елене подходили её однокашницы по гимназии, расцеловывали, обнимали, тормошили её, а она — искала, искала глазами Семёна, и сама дивилась, что ищет, что хочет увидеть его, брошенного, отвергнутого и, казалось бы, забытого ею.
Не нашла. Решила, что обозналась. Но беспокойное чувство ожидания встречи именно с ним, Семёном, всё же не оставляло Елену, и она вынуждена была открыто себе сказать, что хочется увидеться с Семёном. «Боже, но зачем? Ведь любовь свою я уже нашла».
Уже на заре, после застолья с тостами и криками «Ура!», «С Новым годом, с новым счастьем!», после брызг шампанского, звона бокалов, поцелуев с теми, кто к ней тянулся, после спектакля и возобновления танцев, вальсируя с Виссарионом, она вдруг увидела-таки это знакомое, пугающе знакомое, но подспудно ожидаемое её сердцем лицо. (Она не удивилась, что в одной зале, на одном балу оказались вместе дворяне, чиновники и — крестьянин. Это было странностью и капризом эпохи: располагаешь достаточно большими деньгами, чтобы заплатить за вход в собрание избранных, — плати и входи! Она знала — Орловы богаты, и невольно подумала о том, что такое богатство Виссариона и что такое богатство Семёна.)
Семён, в чёрной фрачной паре, в белой сорочке с синей бабочкой, коротко подстриженный, без бороды, но с усами, крепкий, высокий, но сутуловатый, устало разговаривал с каким-то полным, с длинной бородой мужчиной. Семён, чуть улыбаясь, покачивал головой, смотрел прямо в глаза этому увлёкшемуся своим, похоже, нескончаемым повествованием мужчине, часто вытягивал шею из воротничка сорочки, который явно был неудобен ему. И во фраке, показалось Елене, он чувствовал себя не совсем ловко: пошевеливал плечами так, будто пытался скинуть его.
Елена не отрывала от Семёна взгляда, как приворожённая: он — весь монолитный, ладный, естественный, не притворяется, поняла она, и не играет какой-то выгодной для себя роли. «Но как ему идёт этот наряд аристократа… а ведь мы с ним крестьянские дети, — не без гордости подумалось Елене. — Дай Бог, чтобы Ванюшка пошёл в него».
«Семён… он такой чистый и надёжный», — неожиданно и нежно заключила она.
Семён внезапно повернул голову в её сторону. Их глаза встретились, и Елена как будто испугалась, её повело куда-то в бок, она беспомощно поосела, не могла танцевать.
— Любимая? — испугался Виссарион, крепче прижимая её к себе.
Но она как-то инстинктивно — будто бы защищалась — выставила перед его грудью локоть. Оттолкнулась от Виссариона и шагнула к Семёну. Остановилась, теряясь для глаз Семёна и Виссариона в волнах вальсирующих пар: «Что я делаю? Глупая. Не надо. Одумайся. Всё в прошлом». И она хотела было вернуться к Виссариону, который смотрел на неё не столько недоуменно, сколько обиженно и гневно. Но — Семён отошёл от докучливого полного мужчины и сощурившейся Александры и направился к Елене.
Елена — почему-то ей показалось — видела в этом праздничном пёстром столпотворении только Семёна: его необыкновенно чистые, с раскосинкой глаза, его открытое, растерянное, не потерявшее загар лицо, его широкие сутуловатые плечи мужика, крестьянина — его всего, высокого, необычного и — родного, несомненно, всё ещё родного. «Я им любуюсь?» — спросила она себя и невольно пожала плечами, словно тут же отвечая.
— Доброго здоровьица, Лена, — ласково, но твёрдо и прямо смотрел на неё Семён.
— Здравствуй, Семён, — ломко вздрогнул голос Елены. Её смутила эта неловкая сипловатость, но взгляда она тоже не отводила: можно было подумать, что изучала и открывала для себя Семёна.
Они стояли друг против друга и молчали. Однако глазами они, несомненно, что-то говорили друг другу, быть может, нечто такое важное и существенное, чего никогда не скажешь и не выразишь точно и ясно словами и жестами.
— Любимая? — подошёл к ней Виссарион и осторожно затронул её за локоть. Неожиданно и пугающе он показался ей малознакомым, малопонятным человеком. — Пойдём.
— Лена, — позвал Семён. Он и ползвглядом не взглянул на Виссариона.
Александра грубо притянула к себе Елену и зашипела в её ухо:
— Ты, сучка, чиво разинула роток на Семёна? Не любит он тебя. Со мной он тепере!
Елена заострённо сверкнула на неё глазами.
Заиграла бравурная музыка, сдвинулась зала в танце, перемешались люди. Семёна утянула за собой Александра. Елена ушла с Виссарионом.
— Это и есть твой муж… бывший? — зачем-то спросил Виссарион, крепко прижимая к себе Елену.
— Бывший, — не сразу отозвалась она, и Виссарион не понял, вопросом или утверждением прозвучало слово.
72
Уставшие и погасшие, Елена и Виссарион вернулись в «Central». Виссарион повалился на кровать и вскоре уснул, а Елену тревожила память сердца. На неё накатывались образы, какие-то обрывки из её недавней жизни. Ярко вспомнилось, как она и Семён приехали после венчания в Погожее, как взволнованные родители благословили новобрачных иконою в белоснежных, вышитых петухами рушниках, а дружка, вислоусый Старовойтов Игнат, певуче сказал с поклоном:
— Родимый батюшка и родимая матушка, встречайте нашего князя молодого среди двора широкого, заводите нашего князя Семёна свет Иваныча во хоромы светлые. Наш князь молодецкий-удалецкий со всем свадебным поездом ездил во чистое поле, во тайгу дальнюю по белую лебедь Елену свет Михайловну. Вот, глядите: красну девицу взял, в Божью церкву заехал, под златой венец вставал да закон Божий принимал!
— Ай, да молодец дружка наш, свет Фёдорыч! — удовлетворённо жужжал народ вокруг.
— Вот, вот: закон Божий приняли! Чин-чинарём!
— А невестушка — баска-а-а-а!
— И жених — силища! Воистину, люди добрые: Бог соединил их!
«Бог соединил?» — спросила себя Елена и тогда и теперь.
«Господь вас, Лена, повенчал на небесах, и он — богоданный твой». Елена напрягла память, но не смогла вспомнить, кто и когда сказал ей такие удивительные, ёмкие, красивые слова. Словно никто не произносил, а так и есть, так и должно быть, так и определено. Но Елена настырна, перебирала узелок за узелком памяти. И — припомнилось ей одно прекрасное сентябрьское утро. Она тогда напросилась с Семёном в город — единственный раз в их совместной жизни. Ей хотелось увидеться с инокиней Марией, хотелось посоветоваться с ней: как дальше жить, бросать ли Семёна? Кто, как не Мария, мудрая, отзывчивая, скорбящая, могла умно и здраво посоветовать, знали в охотниковском роде.
