Константин Тарасов - Погоня на Грюнвальд
Мелкие были дела, но почувствовалось по ним, что немцы о сдаче не помышляют и что движет ими уверенная рука свеценского комтура. Великий князь неутешительно вывел – крепость не взять. Саженной толщины стены разбить из бомбард невозможно, лезть на приступ – все люди потратятся, да и замков-то три: возьмут Нижний, а Средний и Высокий уже некому будет отбирать. А голодом морить крыжаков, стоять долгую осаду – сами заморятся; дожди пойдут скоро – немцам под кровом сносно, своим – муки.
Явившись к Ягайле, Витовт не сдержался укорить: «Я говорил, надо было сразу по битве выслать татар! Теперь попробуй выкурить!» «Перемелем! – ответил Ягайла.– Время есть!» Признаваться в промашке не хотелось. Кто мог знать, кто мог думать, что бесы принесут сюда свеценского комтура? Именно его! Неприятно припомнились старые рассказы о Плауэне, будто он колдует, будто в подземельях своего свеценского замка ночи напролет проводил среди чертей, что-то варил для них или по их советам. Вот нечистики дружка своего и уберегли. Зря Януш Бжозоголовый незадолго до битвы напал на Свеце. Тогда радовались: комтур свеценский в замке заперся, носу не кажет, на битву не придет. Вот как аукнулась малая эта победа. Явился бы под Грюнвальд, лежал бы уже рядом с великим магистром и прочими, а так засел в Высоком замке за тремя рядами стен, непросто вышибить колдуна. Да что оспаривать, стоило послать татар, покричали бы немцы, что язычники святое место берут, ну и смирились бы; но коли б знать, где оступишься, соломки бы подстелил. Поздно сожалеть, не воротишь. Сейчас вылущивать надо дьявольского прислужника. Как дятлы, будут этот замок долбить, по крохам, по пес чинке отщипывать, по кирпичику разбирать. «Расколем!» И по королевскому приказу бомбарды стали работать над замковыми стенами от зари до зари.
Генрих фон Плауэн не щадил ни себя, ни рыцарей. Чувствовал, что судьба ордена зависит от его ума, выдержки и воли. Спал мало; иной раз днем под грохот обстрела и стоны избиваемых ядрами стен валился на кровать, дремал четверть часа волчьим, чутким сном и вновь становился бодр и бежал смотреть, как держатся замки. Он пришел в Мальборк не для сна – для трудов. Еще шестнадцатого, наутро после проигранной битвы, когда он со своей хоругвью был в одном переходе от Танненберга и в лучах восходящего солнца им предстали на загнанных лошадях беглецы с кровавого поля, в тот же миг ему стало ясно, что его долг – мчать в столицу, опередить Ягайлу и Витовта, закрыться, не впустить врагов в крепость. Почти двое суток он бесслазно провел в седле, загнал шесть коней, не позволил себе ни минуты отдыха и восемнадцатого числа после обеда прибыл в Мальборк. И пока Ягайла и Витовт еще полную неделю не двигались, торжествовали победу, он, фон Плауэн, приготовился к осаде. Пришли полторы тысячи наемников, уцелевших в битве, пришло триста гданьских моряков, двоюродный брат привел хоругвь, пришли его, свеценские, рыцари, стеклись мелкие отряды рыцарей из других замков – собралось около трех тысяч воинов. А ведь ничего не было готово. Тщеславный, самоуверенный Ульрик! С детским легкомыслием оставил замок без припасов, кормов, хлеба, охраны! Всю неделю пришлось собирать по окрестным селам скот, зерно, сено, призывать к мужеству трусов, добиваться беспрекословного подчинения своей воле. Вдруг явился презренный Вернер фон Теттинген, нацелился на место магистра. «Предатель! – без обиняков крикнул ему.– Почему остался жить, когда погибли все? Почему отдал ничтожным лавочникам Эльблонг? Ты – не рыцарь, пятнишь бесчестьем белоснежный плащ ордена!» И тот притих. Даже трудно вообразить, что он был лучшим дипломатом ордена, смелым когда-то рыцарем. Как можно так напугаться литвинов и татар, чтобы потерять храбрость – главное достоинство крестоносца, тевтонца! Позор ему, позор всем, позор ордену!
Сейчас он, Генрих фон Плауэн, взял в свои руки спасение родины. И он спасет орден, возродит его мощь, вернет ему славу. Главное – любой ценой удержать столицу. Пусть осаждают – взять приступом лучший замок Европы нельзя. Пусть душат голодом – перетерпят. Придет помощь, они не одиноки: есть ливонцы, поднимутся немцы империи, выступят Сигизмунд, Вацлав, Йодок. Надо выстоять, проявить тевтонское упорство. Мудрость защиты сводится теперь к терпению, а он, Плауэн, терпелив. Он приучен к долготерпению тысячами ночей, проведенных у реторт и тиглей, изнурительным поиском магистерия, обращающего в золото свинец. Он не побоялся посягнуть на сокровенные тайны, которые охраняются вышними силами; что в сравнении с ними польский король и литовский князь? Случайные победители в случайно выигранной битве. Он не пустит их в замок никогда. Святые мощи, хранимые в мальборкских часовнях, помогут сломить осаду. Терпеть, держаться, выиграть время – вот долг.
Наблюдая из окон Высокого замка за суетой в польских и литовских таборах, за размеренной работой литвинов возле бомбард, за отрядами татар, вечером отлетающих грабить прусские поселения, утром приползающих с пухлыми переметными сумами, горестно думал о бедах, постигших орден: «Эх, Юнгинген, Юнгинген! Какая-нибудь мелкая ошибка, неточный приказ, неуместная жадность – и неотесанные поляки, дремучая литва, тьма сарацин вытаптывают орденские земли, жгут и разносят орденское добро, сводят на нет вековые труды крестоносцев. Каждый день осады утяжеляет позор ордена, каждый день их пребывания здесь – это грабежи, захват новых замков, смирение малодушных, это оскорбительный для тевтонского духа гнет. Но,– рассуждал Плауэн,– выбросить Ягайлу и Витовта из орденских границ без чужой помощи невозможно, а когда придет эта помощь – неизвестно. И после своей победы под Грюнвальдом оба захватчика с пустыми руками не уйдут, потребуют земель. Пусть порадуются, попользуются, лишь бы ушли, дали время воспрянуть, позже все возвратим». И Генрих фон Плауэн выслал герольдов с предложением начать переговоры о перемирии до дня выборов великого магистра, а уж тот с полным правом будет обсуждать условия мира.
Наступила тишина, свеценский комтур с десятком рыцарей выехал из замковых ворот. В отдалении, у королевского шатра, стояла плотная толпа, и оттуда прискакал к наместнику маршалок Збышек Бжезинский.
Комтур сказал:
– Передай, рыцарь, своему королю следующее наше обращение: «В недавней битве войско ордена было разгромлено и побеждено. Сокрушенные невзгодой, мы пришли к тебе, почитая тебя миролюбивым победителем. И вот я, которому это ближе всего, ибо я действую за павшего в бою великого магистра, призываю тебя, король, отвратить от нас меч мщения и не стремиться уничтожить наш орден навсегда. Мы же и ныне и впредь открыто признаем, что получили от тебя, король, вечное благодеяние, если ты примешь для Литвы землю Жмудскую, а для себя земли Добжинскую, Кульмскую, Михаловскую и Поморскую, но оставишь ордену земли Пруссии, приобретенные от варваров за века кровопролитных войн!»
Королевское окружение в это время гадало вслух, о чем просит Генрих фон Плауэн: сохранить Мальборк? не трогать часовни? оставить крыжакам хоть бы одно мальборкское комтурство? откупиться золотом, которого, по рассказам, полно во всех башнях Верхнего замка? Некоторые бурчали: мол, что с ним толковать, выходи, слагай оружие и бухайся на колени – а уж мы поглядим, что взять, что оставить! Некоторые мечтали: эх, рубанул бы его Збышек от уха к уху! Или: эх, взял бы его Збышек за ворот да сюда – и конец осаде!
Вскоре маршалок прискакал и, стараясь быть точным, доложил условия свеценского комтура. Радные паны взревели, поднялся галдеж, каждый драл глотку, не жалел ругани и проклятий. Король насупился, прикрикнул молчать, стал спрашивать мнения. Большинство настаивало требовать сдачи крепости. Говорили: все комтур врет – старается уберечь столицу; обычная крыжацкая уловка: притвориться несчастной овечкой, отвести удар и опять вгрызться в горло! Столько добыто, вся Пруссия у ног. Что ж ее, за здорово живешь, из милосердия обратно отдать? Из милосердия в церкви грошики дают, да и то не каждому – убогим; а эти разбойники за милостыню земли считают, словно не их рубили неделю назад, не их землей присыпали у Танненбергской церкви. Что осталось от них, от могущественного, непобедимого их ордена – пяток замков да тысчонка недорезков. И сколько они продержатся за своими стенами? Чем? Воздухом? Вот если бог посыплет им вместо дождя манну небесную – дело иное. А так – две недели, пусть три. Сожрут козлов, котов, а дальше друг друга начнут жрать, кирпичи свои начнут грызть! Крошку хлеба будут просить на коленях. Одна их наглость требует наказания! К стенке приперты, рогатина давит на кадык, но все равно – не троньте ничего, все наше! Такой дух у них настырный, бодливый! Комтуришка, в Свеце отсиделся, меча не видел, хорохорится. Пусть выйдет в поле, мигом спесь слетит. Ни за что не соглашаться! Если через неделю осады предлагают за мир столько, то через две в три раза больше назовут! Какая была битва, такой нужен и мир!
