Бернард Корнуэлл - Мятежник
Солдаты умирали так же просто, как майор Пелэм. Господи Иисусе, взмолился Старбак, внезапно охваченный ужасом, вонзившимся в его мысли, словно пила, только не дай мне погибнуть. Я сожалею обо всех своих грехах, о каждом из них, даже о Салли, и никогда больше не согрешу, если ты оставишь меня в живых.
Он дрожал, несмотря на то, что вспотел под плотным шерстяным кителем и панталонами. Где-то слева от него кто-то выкрикнул приказ, но голос был далеким и едва слышным, как зов прикованного к постели больного из дальней комнаты.
Солнце еще не встало, хотя восточный горизонт окрасился розовым сиянием и стало достаточно светло, чтобы полковник Фалконер смог медленно осмотреть ряды легионеров. Он напомнил солдатам о семьях, оставленных в округе Фалконер, о женах, любимых и детях.
Он заверил их, что войну устроили не южане, это выбор Севера.
— Мы просто хотим, чтобы нас оставили в покое, разве это так ужасно? — вопрошал он. Не то чтобы кто-нибудь нуждался в ободряющих словах полковника, но Фалконер знал, что от командира ждут, что он поднимет дух своих солдат в утро перед битвой, и потому убеждал Легион, что их дело правое, а те, кто сражаются за правое дело, не должны бояться поражения.
Адам осматривал сложенный багаж Легиона, но теперь прискакал обратно к Старбаку. Лошадь Адама была одной из лучших из конюшни Фалконера — высокий гнедой жеребец, вычищенный до блеска и прекрасный, высокомерный аристократ мира животных, в такой же степени, как Фалконеры являлись повелителями на фоне простых людей. Адам кивнул в сторону маленького домишки с тусклым светом из окон, чей силуэт вырисовывался на вершине холма.
— Они прислали слугу, чтобы узнать у нас, безопасно ли там оставаться.
— И что ты ответил?
— Что я мог ответить? Я даже не знаю, что сегодня произойдет. Но знаешь ли ты, кто там живет?
— Откуда мне такое знать?
— Вдова того хирурга, который подписал Декларацию о независимости. Ну не странное ли совпадение? Его фамилия была Генри, — голос Адама звучал неестественно, словно он прилагает все усилия, чтобы сдержать эмоции.
Он надел военный мундир с тремя капитанскими металлическими полосками на воротнике ради своего отца, потому что сделать это было проще, чем облачиться во власяницу мученика, но сегодня ему придется заплатить истинную цену за эту уступку, и мысли об этом вызывали у него тошноту.
Он обмахивал лицо широкополой шляпой и посмотрел на восток, где безоблачное небо выглядело как полотнище из старого серебра, тронутое проблесками огненного золота.
— Можешь представить, какая жара настанет к полудню? — спросил Адам.
Старбак улыбнулся.
— «Как в горнило кладут вместе серебро, и медь, и железо, и свинец, и олово, чтобы раздуть на них огонь и расплавить; так я во гневе моем и в ярости моей соберу, и положу, и расплавлю вас», — он представил самого себя корчащимся в пламени горнила, грешника, горящего за свои прегрешения. — Иезекииль, — объяснил он Адаму, по выражению лица которого можно было понять, что он не узнал цитату.
— Не слишком-то ободряющий текст для воскресного утра, — отозвался Адам, неосознанно поежившись при мысли о том, что может принести этот день. — ты и правда считаешь, что можешь стать хорошим военным? — поинтересовался он.
— Да.
Во всём остальном он потерпел провал, с горечью подумал Старбак.
— По крайней мере, выглядишь, как солдат, — сказал Адам с оттенком зависти.
— Выгляжу как солдат? — весело спросил Старбак.
— Как в романе Вальтера Скотта, — быстро ответил Адам. — Может, как Айвенго?
Старбак засмеялся.
— Моя бабушка Макфейл всегда говорила, что у меня лицо священника. Как у отца.
А Салли сказала, что у него такие же глаза, как у ее отца.
Адам снова натянул шляпу.
— Полагаю, твой отец сегодня утром будет призывать кару небесную на головы всех рабовладельцев? — он просто пытался поддержать беседу, на любую тему, лишь шум, чтобы отвлечься от размышлений об ужасах войны.
— Проклятия и адское пламя без сомнения будут призваны на помощь делу северян. — согласился Старбак, в его голове всплыло видение его уютного бостонского дома, где просыпаются младшие братья и сестры, готовясь к утренним семейным молитвам. Помолятся ли они за него этим утром?
Его старшая сестра точно не будет молиться. В свои девятнадцать Эллен-Марджори Старбак уже переняла вздорные средневековые понятия.
Она была помолвлена с священником конгрегатской церкви из Нью-Хэмпшира, человеком безмерной злобы и расчетливой жестокости, и вместо того чтобы вверить Натаниеля Богу, она, без сомнения, будет молиться за его старшего брата Джеймса, который, как полагал Старбак, наденет военную форму, хотя он в жизни не смог бы представить себе косного и педантичного Джеймса сражающимся. Джеймс мог бы стать отличным штабистом в Вашингтоне или Бостоне, составляя бесполезные списки или вводя детальные инструкции.
Младшие помолятся за Старбака, хотя в силу сложившихся обстоятельств их молитвы должны быть безмолвны, в противном случае они вызовут гнев преподобного Элияла.
Это будут шестнадцатилетний Фредерик-Джордж, родившийся с парализованной левой рукой, пятнадцатилетняя Марта-Абигейл, больше всех напоминавшая Старбака своей внешностью и характером, и самый младший двенадцатилетний Самуэль-Вашингтон Старбак, который хотел стать капитаном китобойца. Пятеро других детей умерли в раннем детстве.
— О чем ты думаешь? — неожиданно спросил его Адам, вне себя от волнения.
— Размышлял о прошлом своей семьи, — ответил Старбак, — и том, какое же оно застойное.
— Застойное?
— Ограниченное. Мое, по крайней мере.
И детство Салли, подумал он. Может, даже и прошлое Итана Ридли, хотя Старбак не хотел поддаваться чувству жалости к человеку, которого должен убить. Убьет ли? Он мельком взглянул на Итана Ридли, который сидел неподвижно на фоне зари. Одним делом было думать об убийстве, решил Старбак, и совсем другим — претворить мысль в жизнь.
Далекие ружейные выстрелы рассеяли последние тени убывающей тьмы.
— О Боже, — Адам произнес эти слова, молясь за свою страну. Он смотрел на восток, хотя там не было ничего, кроме шелестящей в дальних лесах листвы, где просачивающийся свет ярко осветил зелень на фоне серого пейзажа. Где-то там, среди этих холмов и деревьев, ждал враг, хотя были ли эти выстрелы первым признаком сражения или просто ложной тревогой, никто бы не сказал.
Новый приступ страха сотряс Старбака. Он боялся смерти, но еще больше боялся проявить свой страх. Если ему и суждено умереть, то он бы предпочел романтичную смерть рядом с Салли.
Он пытался вспомнить всю сладость той грозовой ночи, когда она лежала в его объятиях, и подобно детям они наблюдали за вспышками молний, прочерчивающих небо. Как же могла одна ночь так изменить человека?
Боже ты мой, подумал Старбак, но той ночью он словно заново родился, и эта мысль была столь же порочной и греховной, как и всё то, о чем он грезил, но он не мог придумать иного описания тому, что чувствует. Он прошел от сомнений к уверенности, от мук к радости, от отчаяния к триумфу.
То было магическое преображение, о котором проповедовал его отец и о котором он и сам часто молился, и наконец он его испытал, но его изменила не милость Спасителя, это посвящение дьяволу погрузило его душу в покой.
— Ты меня слушаешь, Нат? — Адам явно безуспешно пытался что-то сказать. — Это отец. Он нас зовет.
— Конечно, — Старбак последовал за Адамом на правый фланг Легиона, располагавшийся за первой ротой, где полковник Фалконер заканчивал смотр войск.
— До того, как я отправлюсь к Борегару, — неловко начал Фалконер, словно не был уверен в своих действиях, — я подумывал провести рекогносцировку местности в том направлении, — он указал на север, за левым флангом армии.
Голос полковника звучал так, будто он пытался убедить самого себя, что он и правда настоящий военный на настоящем поле битвы.
— Не хотел бы ты поехать? Мне нужно убедиться, что Эванс ошибается. Нет смысле здесь оставаться, если в тех лесах нет никаких янки. — Как ты относишься к тому, чтобы немного проехаться галопом, Нат?
Старбак понял, что полковник находится в лучшем расположении духа, чем казалось, потому что тот называл его Натом, а не Старбаком.
— С удовольствием, сэр.
— Тогда пошли. И ты тоже, Адам.
Отец с сыном повели Старбака вниз по холму, где у перекрестка в тени деревьев возвышался каменный дом. Усталые лошади со скрипом и звоном тащили по основной дороге два артиллерийских орудия.
Полковник проскакал между пушками и свернул на перекрестке на север. Дорога поднималась на высокий холм между погруженными в тень пастбищами, к покрытой лесом вершине, где полковник остановился.
