Юрий Мушкетик - Семен Палий
— Заключенный Михайло Самойлович переводится в Томок.
Комендант вскрыл пакет:
— Возят, их с места на место, сам не знаю зачем. Куда с ними деваться? Федор!
Из боковых дверей вышел молодой, лихой капрал.
— Еще одного привезли. Куда мы его денем?.. Погоди, это не атаман ли какой казацкий? Так и есть, «бывший гадячский полковник». Давай отправим его к Палию, там рады будут земляка повидать. Проводи его туда.
— Может, пусть к волостному едут? Пока не было волости, мы устраивали, а теперь волость — они над ссыльными начальники.
— Не хитри. Итти не хочется? Так солдат подвезет. А не то, погоди, вон Соболев идет, он живет поблизости. Позови его.
Капрал выбежал на крыльцо и вернулся с Соболевым.
— Покажешь дорогу к Палию. Вашего полку прибыло, еще одного привезли.
Соболев кивнул и пошел с солдатом к саням. Он сел рядом с закутанным в старый кожух человеком и равнодушно посмотрел на него. Лошади мелкой рысцой повезли их по узким улицам Томска. Соболев устроился поудобнее и еще раз взглянул на сидящего рядом человека: высокие стрельчатые брови, заросшее густой щетиной лицо, длинные казацкие усы. Тот почувствовал взгляд и повернулся к сопровождающему.
— Не припомнишь, где видел? — улыбнулся он. — Колымака, выборы гетмана, разговор на холме.
— За что же тебя сюда сослали?
— За то, что донос Забилы в приказ передал. И от себя кое-что добавил про Мазепу. Как он деньги Голицыну давал, как поборами людей в Рыльской волости замучил.
— Самойлович! Вот где бог привел встретиться. — Он крепко пожал протянутую руку.
— Куда дальше? — крикнул с передка солдат. — Уже и домов нету.
— Сюда, налево. Знаешь, куда едем? — спросил Соболев Самойловича. — К Палию.
Возле маленького домика, стоявшего у самого леса, Соболев соскочил с саней. Столетние кедры и сосны протянули над домом свои длинные ветви. С ветвей на крышу падали хлопья мягкого снега.
Из домика вышел Семашко и с удивлением посмотрел на прибывших.
— Принимай гостей, землячка привез.
Сгибаясь под низкой притолокой, вошли в маленькую, но чистую хату. Палий сидел на корточках возле печи и колол на мелкие щепы полено. Он поднялся навстречу, отбросил со лба прядь белых волос. Прищурил глаза.
— Никак Михайло Самойлович?! Были когда-то знакомы. Подойди, земляче, обнимемся.
Поздоровавшись, Палий снова опустился на скамью.
— Тебе лежать надо, болезнь — не свой брат, — с упреком сказал Соболев.
Федосья, помогая Самойловичу раздеться, кинула через плечо:
— С самого утра ругаюсь с ним. Разве удержишь? Ох, и непоседа!
— Бока уже пролежал. А ты, Михайло, надолго к нам?
— Разве я знаю? Я уже в пяти местах в Сибири жил.
— А я в трех только.
— Слыхал я, тебя в Енисейск засылали…
— Я там и не был. Везли в Енисейск, да не довезли. Месяц в Москве держали, потом сослали в Верхотурье. Дальше в Тобольск. А вот уже около двух лет здесь живу. Отсюда, верно, и на кладбище понесут. Когда помру, — обратился Палий к Семашке и Федосье, — так чтоб рядом с Корнеем положили.
— С каким Корнеем? — спросил Самойлович.
— Побратим мой, приехал со мной сюда, тут и кости сложил. А как хотел на Украине помереть! Все ему поля и леса наши виделись. Веришь, плакал перед смертью.
— Хватит, Семен. Галя, достань-ка лучше чего-нибудь гостей угостить.
— А земляки тут есть еще? — спросил за столом Самойлович.
— Кроме нас, никого. В Тобольске встречал.
— Я тоже встречал. И думаете, кого? Ивана Самойловича, гетмана бывшего.
— Я думал, умер он.
— Может, и помер теперь. Худой был, оборванный, одни кости. И в уме помутился. Все гетманом себя видел. Бродяги смеялись. Бывало подойдет какой-нибудь: «Ваша вельможность, кому доверишь универсал написать?» — «Мазепа пусть напишет, мудрая у него голова. Добрый писарь. Я его генеральным судьей назначу». Порой прояснялось у него в голове, но о Мазепе он ничего не знал. Не знал, что тот навет на него написал и Голицына подкупил…
Михайло Самойлович закашлялся, схватился рукой за грудь.
— Что с тобой?
— Рудники уральские боком выходят. Железо там в норах отбивал. Земля мерзлая — не сковырнешь. Бывало сперва костер разведем, чтоб оттаяло. А наутро как залезешь туда — угар, голова трещит… Иных за ноги оттуда выволакивали. С тех пор и началось у меня в груди…
Весь день прошел в разговорах. Беседа вилась, как бесконечная пряжа, в одну длинную нить. Нить тянулась в далекую даль, через реки, через тайгу на Украину, откуда сюда почти не доходили вести.
Под вечер Соболев попросил Палия сыграть. Палий взял кобзу, долго перебирал струны раздумывая.
Полилась песня. Соболев подхватил сильным басом. Казалось, песня дрожит у него в груди, хочет сорваться во весь голос, а он сдерживает ее, заставляя вплетаться в негромкую мелодию кобзы:
Горе жити в світі,
Що маю робити?
Один душу запродує,
Жупан шовком вышиває,
А другий в Сибіру
Погиба за віру.
Михайло Самойлович остался у Палия. Семашко каждый день ходил на Ушайку ловить рыбу. Иногда переправлялся по льду на левый берег Томи, где было много маленьких озер, — прорубал там полыньи.
Болезнь надолго приковала Палия к постели. Он пил горилку с порохом — не помогло. Лежал на полатях и слушал, как стонут за окном кедры и сосны, жалуясь на злые морозы. По временам болезнь отпускала его. Тогда он садился и вместе с Самойловичем мастерил что-нибудь.
Однажды к нему без предупреждения приехал старенький комендант.
— Давненько я тут не был. Мастеришь? Ярмо для гусей делаешь?
— Гроб делаю, — улыбнулся Палий, отбрасывая в сторону недоделанную лыжу.
— Рано помирать задумал. Еще поживешь. Ничего нового не раскопал?
— Давно раскопал, а недели две назад по бумагам сверил. Ты твердил: нет ничего. Нашлось, не зря люди говорили. Холм против Ушайки зовется Таяново городище. Это все знают. Там зимним лагерем Таян стоял. За холмом не канавы, а рвы городские. Таян сам под руку русского царя пошел. А тут, где теперь Томск стоит, по велению царя Бориса казацкий голова Писемский и какой-то Тырков крепость заложили. Так-то…
— Жаль, все бы тут с тобой разузнал. Жаль разлучаться.
— Что такое? — в один голос крикнули все.
— Опять меня переводят? — спросил Палий. — Или на твое место другого присылают?
— Не пугайся. Я тебе такую весть привез, что сейчас и гопака своего спляшешь. Курьер к тебе из Москвы от самого царя. Говорит, что есть духу мчался сюда, на всех станциях лошадей загонял. Сани четвериком пришли за тобою.
— С чего бы это? Может, Мазепа новый навет написал? Только какая ему теперь от этого корысть?
— Мазепа сейчас, верно, с шведским королем обедает. Изменил Мазепа нашей державе. Петр сразу не поверил, это уже курьер рассказывал. Меншиков первый известие привез царю. Тот взял князя за кафтан и тихо так: «Ты не напутал чего?» И как раз челобитчик из Глухова или как там… — есть у вас такой город? — просит не гневаться за измену гетмана: они-то, мол, остаются верны своему государю. Тогда царь поверил. В таком гневе был, что сохрани бог. Глаза налились кровью. Побагровел. «Иуда новый!» — кричит. А ругался так, прямо страшно. Не знаю, может, брешет курьер.
— Хорошо, ей-богу, хорошо! — Самойлович потер руки. — Пришел конец нашим мукам.
— Чему радуешься? — удивился Палий. — Мазепа народ свой предал. Не один же он пошел — войско повел за собой. Людям глаза открывать надо. Когда ехать?
— Сегодня. Собирайся в дорогу, с собой ничего не бери. Жена с сыном и невесткой вслед выедут.
— Семен, куда ты поедешь? Помрешь в дороге… Больной он!
— Не помру. Я живучий. Здесь я скорее помер бы.
— А как же я? — волнуясь, спросил Самойлович.
— Указа не было. Да ты не журись, скоро будет. На всякий случай я с курьером в Москву письмо пошлю. Государь и тебе свободу дарует. Он никого не забудет.
Петр действительно никого не забыл. Уже на другой день после получения известия об измене гетмана он приказал вернуть усадьбы семьям Кочубея и Искры, освободить сосланных по вине Мазепы людей. В тот же день палач повесил чучело Мазепы с андреевской лентой через плечо, и попы в церквах прокляли предателя.
Петр, занятый делами, помнил Палия и часто осведомлялся:
— Не прибыл ли еще белоцерковский полковник?
Восьмого декабря он собственноручно написал из Лебедина московскому коменданту князю Гагарину: «Почему не уведомляете меня про украинского полковника Палия? Послано ли за ним и как скоро он будет в Москве? Едва приедет, посылайте сюда на почтовых наискорее». Гагарин отписал, что Палий приехал, он лежит больной. Как поправится, сразу выедет, — сам рвется на Украину.
Палий поправился только в марте и вместе с Гагариным поспешил в царскую ставку, в Воронеж. Его проводили в дом, где стоял царь. Петр уехал на верфи, и никто не знал, когда он должен вернуться. Палия ввели в большую, неуютную, наспех оборудованную под царскую квартиру комнату. В углу, прислонившись к стенке, молча ожидали царя несколько воронежских купцов. В стороне от них, подперев голову руками, сидел воронежский губернатор. Полковник поплотнее завернулся в меховую шубу, опустился в кресло. Утомленный дальней дорогой, Палий не заметил, как голова его склонилась на подлокотник кресла. Проснулся оттого, что кто-то взял его за плечо.
