Владимир Еременко - Дождаться утра
— Неправда, не захожу, — отозвалась та. — Не сваливай на меня.
— Хватит, иди ужинать. Потом поговорим.
Сверкнул глазами, нагнул голову, что-то пробубнил и пошел.
Через несколько минут Юля, раскрасневшаяся, выбежала из кухни, глазенки горят.
— Приняли, комсомолец… — и обратно.
Нет, не так начался у меня разговор с сыном, в торжественный для него день.
Невольно прислушиваюсь к разговору на кухне. Там то вспыхивает, то затихает смех. Андрей рассказывает, какие ему вопросы задавали.
Юля. И все шесть орденов ты знаешь, за что дали?
Андрей. Все. А чего не знать! — И он начинает перечислять: — Орден Красного Знамени — за гражданскую войну…
Юля. А еще что спросили?
Андрей. Про принципы централизма в комсомоле.
Бабушка. Ну, а ты?
Андрей. Ответил.
Юля. А еще что?
Андрей. А еще, сколько детей у меня…
Взрыв хохота.
Андрей. А потом: «Плясать умеешь? Спляши». Сплясал. «Я еще петь умею». А они говорят: «Не надо». Но я все равно спел. (Пауза.) Но уже в коридоре…
Через несколько дней Юля сообщила мне, что Андрей работает над докладом. Ей явно доставляло удовольствие рассказывать новости из жизни Андрея.
— Он теперь докладчик в нашей школе, — как можно серьезнее сказала она, — скоро будет выступать.
«Что же, девятый класс, уже можно и доклады», — отметил про себя. Я тоже в девятом делал первый в своей жизни доклад. Это было зимой сорок четвертого. Учительница литературы поручила. Сейчас не помню ни ее имени, ни фамилии. Учился в тот год всего немногим больше двух месяцев — январь и февраль (пока тракторы были на ремонте в МТС, меня отпустили), а в марте бригада уже выезжала в поле, и я вернулся на работу. Так вот, учительница литературы поручила, или, как мы тогда говорили, заставила, сделать доклад по двум романам Тургенева — «Рудин» и «Дворянское гнездо». Насколько я помню, в школьной программе был лишь роман Тургенева «Отцы и дети», а эти шли по внеклассному чтению. Но учительница решила по-своему — пусть ученики делают доклады на уроках.
Помню, прочел эти романы, и они околдовали меня. Ничего подобного я еще не переживал. У нас голодная и холодная военная зима сорок четвертого, мы получаем скудный паек иждивенца: триста граммов рассыпающегося на морозе хлеба, а там недоступная сытая и тихая жизнь, какая только может присниться. В нашем доме постоянный, нестерпимый холод. За дровами ездили на санках к линии бывшей передовой. Шарим по разоренным блиндажам, где остались доска или обрубок бревна. А потом километров пять-шесть, а то все десять тащим санки. Впрягаемся с младшим братом — и по полю, через овраги. А там совсем иной мир, иные люди. И я попал туда и несколько недель жил жизнью бесстрашного и кристально чистого Рудина, умного Лаврецкого и обаятельнейшей Лизы Калитиной.
…Как я делал доклад, не помню, но знаю, что мне еле хватило двух уроков, чтобы рассказать о «Рудине».
Рассказ о «Дворянском гнезде» было решено слушать через неделю. Но грянула ранняя весенняя оттепель, и наша бригада заспешила в поле. Стало уже не до романов Ивана Сергеевича и не до школы.
Недавно я снял с полки темно-зеленый томик сочинений Тургенева с этими романами и дал Андрею. Видно, я очень горячо говорил, и он тут же принялся за чтение. Однако потом я видел, что книга недвижно лежала на тумбочке перед его диваном несколько дней. «Рудина» он все же прочел, а «Дворянское гнездо» так и не одолел. Я обиделся за Тургенева, а заодно и за себя. Читает всякую ерунду! Про шпионов, убийства может двести страниц проглотить за вечер, а тут величайший художник его не трогает.
После того случая долго не мог говорить с ним о литературе. Потом все же спросил:
— Ну как романы?
— Ничего, неплохие, — протянул он. — Я думал, хуже.
— Как ты говоришь?
— Как? — притворно-наивно пожал он плечами. — А что, я не могу иметь своего мнения?
— Можешь. Но ты должен сначала прочесть, а потом иметь свое мнение.
— Я прочел. А что я, Тургенева не знаю?
— Не знаешь.
— Мы его проходили. По «Отцам и детям» писали сочинение.
— Ну и что?
— Скучный роман.
— Конечно, там никто никого не режет, не стреляет.
— Почему же? Базаров режет лягушек, стреляет в Павла Петровича…
Я рассмеялся. Иногда он бывает остроумным.
Мне нравятся современные мальчишки, я им часто завидую. В них есть то, чего не было у нас. Они больше информированы, раскованнее мыслят, более самостоятельны, не принимают ничего на веру, хотят дойти до всего сами. Но есть и такое, что настораживает, а иногда и пугает. Хорошо понимаю, что у молодых людей во все времена были горячие головы, повышенное самомнение и критическое отношение к авторитетам, и все же…
Как-то вечером застал Андрея за раскрытыми книгами о войне. На столе лежат «История Великой Отечественной войны», воспоминания маршалов Чуйкова, Рокоссовского, Еременко. Здесь же толстенный сборник статей немецких генералов «Мировая война 1939–1945 гг.».
— Первое комсомольское поручение?
— Знаешь, — поднялся Андрей, — меня избрали руководителем группы докладчиков школы.
— Поздравляю. Это уже серьезно.
— Я знаю. Сейчас готовлю доклад. — И тут же добавил: — Выбрал про Сталинград. Скоро годовщина Сталинградской битвы…
— А что ты успел написать?
— Вот, — протянул он мне двойной листок из тетради, исписанный корявыми стелющимися строчками. — Здесь только даты, цифры, а там я буду говорить своими словами. Я хочу рассказать про Дом Павлова, про Мамаев курган и о том, как мы нашли там осколки и патроны. А еще хочу рассказать, как мы жили у Дома Павлова и как с мальчишками лазали по мельнице, какие там толстенные стены и все изгрызенные.
— А ты помнишь?
— Чего же не помнить, — обиженно приподнял плечи Андрей. — Все помню.
— Ну давай, давай, твой возраст уже позволяет обращаться к воспоминаниям.
Андрей покраснел, и хотя у нас была договоренность на шутки не обижаться, явно обиделся. Отвернулся, помолчал, а потом сердито:
— Все равно это расскажу…
— Рассказывай. Личные впечатления оживляют доклад. Но скажи, почему ты не соблюдаешь наш уговор? Помнишь, как поступили с Паниковским, когда он нарушил конвенцию?
Андрей натянуто улыбнулся. Мир был восстановлен.
— И еще одно пожелание. Не говори, что Волгоград самый лучший город в стране, и не забывай, что, кроме Сталинградской битвы, были битвы под Москвой, Ленинградом, Одессой, Севастополем.
Я вижу, что Андрей уже готов спорить, отстаивать свой родной город. Сейчас запальчиво посыплет свои «зато после Сталинграда у фашистов был траур», «зато там Волга…», «зато…» и еще добрую сотню этих «зато».
Андрея трудно переспорить. «Защищать» Сталинград будет до хрипоты. Если же сейчас перевести разговор на другое, то он с большей серьезностью задумается над сказанным мною. Не раз наблюдал этот психологический парадокс.
— А это зачем тебе? — спросил я, указывая на книгу немецких генералов.
Андрей смущенно смотрел на меня.
— Ну как же, ведь интересно, что сами немцы говорят про Сталинград.
— А ты разберешься? Там они все по-своему оценивают.
— Я знаю… Они все валят на Гитлера. Вроде во всем виноват он.
— А ты как?
— Наши им поддали, вот и все. Они же пробовали пробиться из окружения, да силенок не хватило.
— Зрело мыслишь, давай готовься.
— А можно мне рассказать про вашего Гришу-разведчика?
— Можно! Только не сочиняй много.
Лицо Андрея вспыхивает. Он опускает голову, смотрит куда-то мимо меня, но тут же, овладев собой, раздраженно спрашивает:
— А когда же мы поедем к Грише в совхоз? Все только обещаешь…
— Поедем. Обязательно поедем.
— Я и Юлька? — резко вскидывает голову Андрей. Взгляд требует прямого ответа. — Обманывать нечего. На юг тоже сто лет собираемся…
— Поедем. И на юг, и к Грише, — твердо отвечаю я, понимая, что сейчас даю слово, от которого уже нельзя отказываться.
Андрей согласно кивает. Он верит, что говорю правду, и тут же вновь заговаривает о своем докладе. Как ему хочется сейчас быть со мной на равных!
И я в детстве любил рассказывать ребятам всякие небылицы. Выдастся свободный часок, шмыгнем куда-нибудь в сторону от стана, завалимся в бурьян, чтобы не видел нас бригадир, и давай травить. Сельские ребята любили слушать про городскую жизнь. Естественно, что все мои рассказы кончались войной. Увлекшись, я иногда спрашивал ребят: «Как вам сделать, чтобы его убили или чтобы он остался живым?»
Шурка в таких случаях порывисто вскакивал и кидался на меня с кулаками:
«Так ты все врал! Мы что, дураки?» Ребята не защищали меня. Даже мой закадычный кореш Васька Попов не шевелился. Подражая нашему бригадиру, он покусывал травинку и смотрел на меня как на пустое место. Из-под насевшего на меня Шурки я хрипел:
