Алексей Толпыго - Загадки истории. Злодеи и жертвы Французской революции
Что же им делать?
3 июля жирондистский лидер Верньо выступает в Собрании с громоносной речью. Но прежде чем его цитировать, познакомимся с человеком.
Начало пути
Великие люди кажутся нам великими лишь потому, что мы стоим на коленях, поднимемся же!
ВерньоПьер-Виктюрьен Верньо родился в Лиможе в Южной Франции. Воспитанный в коллегии иезуитов, он собирался идти в священники, но в последний момент передумал; стал адвокатом в Бордо и быстро приобрел известность – несмотря на то, что был крайне ленив, работать ужасно не любил; точнее, не любил браться за работу (если уж брался – то работал энергично и с энтузиазмом). О нем рассказывают, что как-то раз прокурор, благожелательно относившийся к молодому адвокату, пришел в его кабинет с двумя важными делами, которые он намерен был ему поручить. Он начал рассказывать, но еще не успел дойти до второго дела, как Пьер, уже некоторое время зевавший, встал, подошел к своему бюро и поглядел: есть ли там деньги? Оказалось, что немного еще есть – и Пьер… посоветовал своему доброжелателю обратиться к другому адвокату.
В другой раз он на неделю приехал к своим друзьям на дачу с толстой сумкой. «Что у вас там?» – спросила его хозяйка. «Да так, дела, которые я должен подготовить в эти дни». Прошла неделя, Верньо стал собираться уезжать. «Да ведь вы и не развязывали свою сумку?!» – заметила ему хозяйка. В ответ Верньо пошарил в карманах и вытащил оттуда шесть ливров. «Что ж, – заявил он, – вы думаете, что я такой дурак, чтобы работать, пока у меня еще есть деньги?..»
«Какое несказанное удовольствие смотреть на течение реки!» – начиналось одно из его стихотворений, ибо он баловался стихами, был членом Академии Музы. Но, как уже говорилось, в те времена быть академиком отнюдь не означало быть чем-то. Общая характеристика жирондистов, данная в начале этого очерка, подходит к Верньо как нельзя лучше: беспечный милый человек, молодой ясноглазый энтузиаст.
Пройдет немного времени, и этот энтузиазм молодости сменится сначала военно-патриотической истерией, а потом – равнодушием и цинизмом, принципом «тащи, сколько можешь!». Впрочем, последнее к Верньо никак не относится: он, как и другие вожди Жиронды, погиб, не успев превратиться в прожженного циника. Случилось бы это с ним или нет – нам знать не дано.
В 1791 году, избранный в новый парламент, Верньо быстро завоевал славу лучшего оратора. Третьего июля 1792 года он поднимается на трибуну, предлагает объявить, что «Отечество в опасности!», и страстно обвиняет короля в том, что тот умышленно затягивает меры по обороне, что назначает командовать армией интригана и что его цель – утопить Францию в крови.
Но… все чудовищные обвинения против короля сделаны в сослагательном наклонении: «если бы король предоставлял командовать армией интриганствующему генералу… если бы результатом было то, что Франция тонула бы в крови, а неприятель господствовал бы в ней…» Впрочем, приведем более подробную цитату – тем более, что если не аргументы, то красота стиля того явно заслуживает.
«Я не знаю, – говорил Верньо, – блуждает ли еще под сводами Тюильрийского дворца мрачный дух Медичи и кардинала Лоренскаго, живет ли еще кровавое лицемерие иезуитов Лашеза и Летелье в душе какого-нибудь изверга, жаждущего возобновления Варфоломеевской ночи и драгонад[62]; я не знаю, смущена ли душа короля фантастичными идеями, которые ему внушают, и введена ли в заблуждение его совесть религиозными страхами, которыми его окружают.
Но нельзя думать, не нанося ему оскорбления и не выставляя его самым опасным врагом революции, что он хочет поощрять, пользуясь своей ненаказуемостью, преступные поползновения папской власти и вернуть радетелям папства то сокрушающее могущество, которым они одинаково угнетали народы и королей. Нельзя думать, не нанося ему оскорбления и не выставляя его врагом народа, что он относится одобрительно или хотя бы равнодушно к тайным маневрам, употребляемым с целью внести раздор среди граждан, породить ненависть в чувствительных душах и заглушить, во имя Божества, самые добрые чувства, которые оно дало людям. Нельзя думать, не нанося ему оскорбления и не выставляя его самого врагом закона, что он отказывается одобрить репрессивные меры против фанатизма ради того, чтобы довести граждан до крайностей, внушаемых отчаянием и осуждаемых законами; что он предпочитает подвергнуть неприсягнувших священников, даже если они не нарушают порядка, опасности произвольной мести, чем подчинить их закону, который, обрушаясь лишь на мутителей, гарантировал бы неприкосновенность невинным. Наконец, нельзя думать, не нанося ему оскорбления и не выставляя его врагом государства, что он желает продлить мятежи и затянуть беспорядки и все революционные движения, толкающие страну к гражданской войне и через нее ведущие ее к разрушению».
Каков оратор! Речь эта, разосланная на места, произвела колоссальное впечатление. Но повторю: все чудовищные обвинения против короля – и те, которые я привел, и прочие – сделаны в сослагательном наклонении: обвинив его во всем, он в то же время оставляет ему возможность сказать: «я ничего подобного вовсе и не замышлял». Это обвинение, но и компромисс.
Ибо жирондисты в тот момент сильно колебались, чувствуя, что слишком уж заигрались в революцию. Верньо хотел не свергнуть короля, а припугнуть его, но красноречие занесло его дальше, чем он сам бы хотел. Также и Собрание было в недоумении, и когда через 4 дня, 7 июля, Ламурет[63] предложил Собранию забыть раздоры, помириться – все депутаты в едином порыве кинулись обниматься. В историю этот эпизод вошел как «поцелуй Ламурета».
Увы, для компромиссов было уже слишком поздно. Через месяц дело дошло до решительного столкновения. 10 августа 1792 года парижане плюс батальоны добровольцев атаковали Тюильри; дворец был взят, защищавшие его швейцарцы перебиты, король низложен и арестован, а через полтора месяца, 22 сентября, Конвент едва ли не первым своим решением объявляет королевскую власть во Франции уничтоженной. (Заметим в скобках, что это был первый и последний случай единомыслия в Конвенте.)
Но еще раньше, в промежутке между 10 августа и 22 сентября, произошли отвратительные сентябрьские убийства, о которых мы уже рассказывали, но все остановимся на них подробнее.
Сентябрьские дни
Враг наступает, а в стране и особенно в столице вакуум власти. Законодательное собрание, которое формально остается верховной властью, в стадии роспуска: через несколько дней оно уступит место новоизбранному Конвенту. А верховодит всем Парижская коммуна, где правят бал радикалы: Марат, Тальен (да-да, тот самый Тальен, который сыграет такую драматичную роль в свержении Робеспьера и станет – правда, ненадолго – одним из вождей термидорианцев), Бийо-Варенн, Эбер и другие им подобные. Коммуна составила и развесила по городу списки «подозрительных». «Мы должны внушить страх роялистам!» – заявлял Дантон. А когда 1 сентября пришло известие о том, что пал Верден и пруссаки идут на Париж – начался массовый самосуд.
Несколько парижских секций (на нашем языке – райсоветов, Париж был разделен на 48 секций) решили, что прежде чем добровольцы отправятся в армию, следует перебить («уничтожить») всех священников и «подозрительных», находящихся в тюрьмах, – не то они все повыскочат из тюрем и перебьют патриотов.
И вот 1 сентября по дороге в тюрьму Аббатства все священники, которых вели туда, были убиты. Спасли только одного из них, аббата Сикара, основателя приюта для глухонемых; в толпе его узнали и заступились за него.
Убийства начались, а в таких случаях лиха беда начало. Главные репрессии развернулись 2–3 сентября.
Одной из жертв этих дней была принцесса Ламбаль, подруга королевы.
Существуют разнообразные рассказы об эпизодах «судов». Так, очень популярен рассказ о том, как дочь одного из «подсудимых» умоляла о жизни отца, ей дали кружку с кровью. «Пей! – сказали ей, – пей кровь врагов народа!» (чтобы доказать свою преданность отечеству). Она выпила и тем спасла отца. Впрочем, скорее всего это только легенда, точнее – слух, который в те дни ходил по Парижу.
Вообще убийцы старались показать себя строгими, но справедливыми судьями, и зафиксировано некоторое количество «оправдательных приговоров». В подобных случаях заключенного не просто миловали – его выносили из тюрьмы на руках, с восторгом, а потом… потом вызывали следующего на суд и казнь.
Отдельно надо сказать о швейцарцах, защищавших короля. Их народ считал главными своими врагами – ведь они стреляли в народ, и потому самые абсурдные обвинения принимались «на ура»: к примеру, тогда говорили, что они стреляли не просто пулями – нет, они нарочно стреляли обломками стекла, пуговицами или еще чем-то, что должно было причинить более скверные раны. Всех 150 человек, уцелевших в бою 10 августа и заключенных в тюрьму Аббатства, перебили.
