Сергей Заплавный - Мужайтесь и вооружайтесь!
Оттого, видно, и стал воздух в усыпальнице поистине медовым.
От отца, сколько себя помнит Дмитрий, тоже пахло медом. Очень уж он любил бывать на пасеке. А все потому, что другого применения себе чаще всего не находил. По силе духа, уму и верности государю он был намного выше большинства уездных дворян, но — увы! — за их круг так и не выбился. А все потому, что в годы опричнины Иоанн Грозный сослал в Казанский край пять семей из княжеского рода Пожарских-Стародубских, в том числе Федора Немого, пользовавшегося немалым влиянием при царском дворе, а когда снял опалу и вернул им вотчины, от неприязни и опасений на их счет так и не отрешился. Из-за этого и прозяб на уездных должностях отец Дмитрия, Михаил Федорович, превратился в худородного поместника, которому выше городничего или губного старосты не подняться. Однако духом он всегда был тверд, светел, совестлив, на все имел свое мнение и не боялся высказывать его вслух. «Главное, — учил он детей, — чтобы подушка под головой от смущений совести не вертелась, чтобы за родимую землю и ее честь — хоть голову снесть!». Вот она — правда жизни! Ей Пожарский и стремился следовать.
Уже клонясь к старости, отец велел отписать Спасо-Евфимиевой обители часть своих земель в Стародубском уезде. Этот монастырь он выделял среди прочих, хотел, чтобы именно в нем была испомещена родовая усыпальница Пожарских. Его восхищало златоглавие Суздаля, но и Стародуб, прозванный Кляземским Городком, он самозабвенно любил, и старинную усадьбу в Волосынино-Мугреево, и Спасскую церковь в нем. Сокрушался только, что очень уж далеко они от Спасо-Евфимиева монастыря находятся: по его смерти далече туда родным на поминание ездить придется. Матушка Ефросиния Федоровна, трудолюбивая, как пчела, возражала ему:
— Не дальше дороги, Михаил Федорович. На тот свет ты, однако, не спеши: мы еще на этом свое не пожили.
Права, ох права матушка. Нынче Пожарский чуть не сто тридцать верст прямым ходом от Ярославля до Суздаля отмахал, не раз чувствовал тошноту в груди, мельтешенье в глазах, призрак подступающей черной немочи, но стоило ему в пронизанную медовыми запахами обитель ступить, лик Спаса Вседержителя увидеть, перед прахом отца, брата и свояка, погибшего в боях с тушинцами, колени приклонить, — все в нем ожило, помолодело, сокровенным смыслом наполнилось. Ведь любой путь к родным могилам и впрямь не дальше дороги лежит.
Но не только медовые запахи растревожили память Пожарского. Гулкое прохладное пространство усыпальницы напомнило ему батюшкин колодец. Колодец этот и поныне украшает усадьбу Пожарских в Волосынино-Мугреево. Отец распорядился поставить над ним резной терем с колокольцами. Как только начнет разматываться цепь с ведром, опуская его в родниковые воды, так и наполнится двор веселыми перезвонами. Не колодец, а сказка. Однако самое удивительное заключалось в том, что в этом колодце жили ласточки. Не в тереме, где самое для них подходящее место, а вот именно в глубине деревянного сруба, на дне которого дышал и полнился целебной водой гремячий ключ. Откуда взялись там ласточки, Митюша не знал, а время, когда ему захочется это узнать, еще не наступило. Раз живут, значит, так и надо.
Не было дня, чтобы не прибегал он к батюшкиному колодцу. Нравилось ему наблюдать, как молниями выпархивают из него острокрылые птицы. Фью-ю-ю-ить! Фью-ю-ть! Будто кто-то снизу камнями пуляет — успевай только увертываться…
Незаметно подкатил тот памятный Медовый Спас. Получив свою долю освященных попом Никодимом лакомств, Митюша, как обычно, завернул к колодцу. Долго ждал хлопотливого фью-ю-ю-ить возле уха, но так и не дождался. Проходившая мимо ключница озаботилась:
— Шел бы ты в тень, касатик, а то солнце голову напечет. Или ты потерял что?
— Ласточек потерял, — объяснил он. — Вчера были, а сегодня — нет. Ума не приложу, куда они за ночь подевались?
И так он это по-взрослому сказал, что ключница улыбнулась:
— На дно колодца зимовать легли, вот куда.
— Зачем ты меня обманываешь, Пелагея? Я же немаленький. Изволь дело говорить.
— Я и говорю… Поверье такое есть, будто на Медовый Спас ласточки в колодцы зимовать ложатся. А ежели ты немаленький, сам и сообрази, так ли это?
Повернулась и ушла.
Слова ключницы озадачили Митюшу. Не зная, как к ним отнестись, он отправился к отцу:
— А правда ли, батюшка, что ласточки в колодце зимуют?
— Что за выдумки? — удивился тот. — Вовсе нет. Они от зимы в теплые страны улетают. Но потом назад возвращаются, — и пошутил: — Им в гостях хорошо, а дома — лучше.
Тут Митюша его на слове и поймал:
— Разве в теплых странах у ласточек дома нет?
— Истинно так, — положил тяжелую ладонь ему на плечо отец. — Зачем он им там, где каждый кустик ночевать пустит? Настоящая жизнь у ласточек здесь проходит. Здесь они гнезда вьют, птенцов выводят, на крыло их ставят. На родной сторонушке и колодец — дворец! О людях и говорить нечего. Где они живут, там и зимуют, чем дорожат, за то и держатся. Зачем им чужое заморье? Им и своей земли хватает. Взять хотя бы наше Волосынино. Его не то что из Москвы или из Суздаля, его из Стародуба не видно. А смотри какое оно богатое и просторное — душа радуется. Это и есть наш дом — от края до края, что на Замосковской половине, что на Зарецкой. Его наши дедичи и отчичи по бревнышку собирали, по пашенке, по стану да по городу, добро для нас наживали, от ворогов обороняли. Так Русь и построилась. Многие на нее ножи точат, сети плетут — и снаружи, и внутри. Но у нас одно правило: умри, а с родимой земли не сходи. Сойдешь — умрешь, не телом, так душою. А душой, поверь, умереть еще хуже, Митя. Особо дворянину. Где ему ни жить — одному государю служить, одному отечеству. Подрастешь и сам это поймешь. Ведь ты — дворянской породы…
Митюша слушал отца с горящими глазами. Каждое слово врезалось в память, волновало до слез. В ту пору он еще не замечал, что любой разговор отец поворачивает к дворянской службе, к совести и долгу, но при этом опирается на старое время, на доблестные деяния тех, кто служил много лет назад, обходя текущие события. Лишь повзрослев, Пожарский понял, почему он это делал. На прямодушии своем и неумении подлаживаться под обстоятельства отец растерял влиятельных друзей и покровителей, а попасть в новую опалу ему не хотелось. Однако он не уставал повторять:
— Служба отечеству превыше всего. Знай, Митя, и готовься!
Наставления свои отец обычно подкреплял притчами из Святого Писания. Однажды зачел такую:
«Бысть егда бяше Исусу у Ерихона и возрев очими своими, виде человека стояща перед ним и меч его обнажен в руце его, и приступив к нему и рече: наш ли еси или от сопостат наших? Он же рече ему: аз архистратиг силы Господни, ныне приидох семо. И паде Исус, поклонися лицом своим на землю и рече ему: владыко! что ми повелеваши твоему рабу? И рече архистратиг Господень ко Исусу: изуй сапог твой с ногу твоею, место бо на нем же стоишь ты, свято есть. И сотвори Исус тако».
Дав сыну как следует прочувствовать услышанное, отец пояснил:
— Вот кого вижу я на знамени войска отеческого: вождя воинства небесного с мечом в руке. А цвет над ним должен быть непременно багряно-красным.
— Почему красным, батюшка? Ведь благоверный Александр Невский бился под черным.
— В то время Москва в подчинении у Орды была. Тогда и печати княжеские чернились. Но это цвет смерти, печали и темной силы, сынок. Им степняки да немцы привыкли народы пугать. А мы солнечный свет любим, жизнь, красоту. У Византии вот тоже красный цвет излюбленным был. От нее он и нашему православию передался. Погляди, в какие одежды святой Дмитрий Солунский, небесный покровитель Дмитрия Донского, облачен. В алые. У Георгия Победоносца на плечах тоже алый плащ полощется. И копье, коим он дьявольского змия поражает, алым стяжцем украшено. А разве воины Александра Невского не за красными щитами бились? Разве яловцы [69] на их шлемах не пламенем огненным горели? Кто знает, может, и знамена у них были чермными [70], а не черными? Ведь мы о них токмо по летописям читали, а своими глазами не видели…
Уроки отца не прошли даром. Немало Пожарский почерпнул от него. Что-то принял, а что-то — нет. Заметный след в его возмужании оставило чтение книг, доставшихся от деда, Федора Немого, упражнения в ратном деле, заведенные в княжеских семьях, общение с матерью, священниками, поместными крестьянами, дворовыми и служилыми людьми, а потом и с кремлевскими сидельцами, на которых он, юный стряпчий с платьем, поначалу снизу вверх глядел, и лишь став царским стольником, обрел себя истинного. Но отец так и остался его первым учителем. Вот почему, возглавив нижегородское ополчение, Пожарский велел вынести на его густо красный стяг строки Писания о человеке с мечом в руке и его образ. Вот почему, не считаясь со временем и самочувствием, он поспешил в Спасо-Евфимиев монастырь. Знал, верил, что обретет здесь новые силы, душой укрепится. И ведь обрел. И укрепился. Права матушка: путь сюда не дальше дороги.
