Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 4.
Зашел Ермоха, раздеваясь, понял, о чем речь, и тоже принялся успокаивать Егора:
— Приедет, куда она денется. Письмо-то от нее пришло осенесь из Благовещенского городу, а ить это не ближнее место! К тому же и езда теперь по железке не приведи господи какая.
Егор и сам понимал это и, как ни тяжко было на душе, пересилил себя, смирился с мыслью:
— Ничего не поделаешь, будем ждать.
Утешало Егора то, что хоть дети-то его при нем теперь. Наташа и родилась без него, и впервые в ее недолгой жизни сидит на руках отца. Она уже не чужается его, ручонками к нему тянется и головкой приникает к груди. Это маленькое, такое дорогое, родное существо словно отогрело Егора, и на душе у него посветлело, и мрачные мысли улетучились.
"Приедет наша мамка, приедет", — мысленно уверяет он сам себя, невпопад отвечает Ермохе. Старик сидит рядом все такой же жилистый, крепкий как дуб, годы словно не касались его, пролетая мимо. Повеселевшая и вроде помолодевшая Платоновна хлопочет в кути, украдкой посматривая на сына, на внучат.
А Егор насмотреться не может на дочку, твердой, загрубелой рукой гладит мягкие, заплетенные в косичку волосенки, другой рукой привлекает к себе сына. А тот, придя из школы, уже приобвык, ознакомился, рассказывает отцу:
_ А в школе у нас икону сняли, унесли куда-то. Дядя Федор приходил потом в класс, ишо с ним два старика, ругали Миколая Иваныча шибко. А назавтра много учеников не пришло в школу.
— Не пришли?
— Ага, меня бабушка тоже не отпустила. Говорит, вас там добру пне научат, только на собак брехать.
— Потом-то разрешила?
— Микола Иваныч к нам приходил, поговорил с бабушкой, она и сказала: "Ходи учись". Она мне сумку сшила, две китрадки купила, карандаш, букварь.
Букварь — первая книжка в этой избе за всю ее долгую историю. Вот и грамотеи свои появились! Было чему удивиться старым людям.
Наташка уснула на руках у отца, а ему отнести ее в постельку не хочется. Егорка продолжал рассказывать: поведал он, что дедушка Ермоха саночки ему смастерил и как он теперь ходит кататься на них к старой березе. Не знает мальчик о том, как дороги эти рассказы отцу, как сердце его млеет от радости.
— У нас теперича комсомольцы есть, — продолжает рассказывать мальчик. — Самый-то главный у них Ваньча Воронов. Большие ребята ходят к ним и Миколай Иванович. А меня бабушка не пускает! Бабушка говорит, что они богу не молятся.
— Ну и какая беда? Нет, сынок, ходить к ним надо, ребята они хорошие. С бабушкой мы договоримся, вместе к ним сходим.
У Егорки глазенки блестят от радости. Видно, он еще хочет спросить что-то и не может решиться, переминается с ноги на ногу. Наконец осмелился, оглянувшись на Платоновну, спросил шепотком:
— А верно говорят, что бога нету?
Егор, улыбаясь, погладил сына по всклокоченной русой головенке.
— В другой раз поговорим об этом, ладно?
Мальчик согласно кивнул головой и, помолчав, заговорил с грустинкой в голосе:
— Китрадка у меня скоро кончится, чистых-то в ней только два листика осталось.
И так тяжелехонько вздохнул при этом, с такой тоской во взгляде отвернулся к окну, что у Егора, огрубевшего сердцем в боях и жестоких рубках, слезы навернулись на глаза, слезы от такой, казалось бы, пустяковой горести сына. Он незаметно вытер глаза ладонью, сказал изменившимся голосом:
— Будут у тебя, сынок, тетради, книжки всякие. Учись хорошенько. И жизнь будет другая, и судьба не такая, как у нас с дядей Ермохой.
— А какая она была у вас?
— Об этом, брат, долго рассказывать. Вот подрастешь, выучишься грамоте, прочитаешь об этом в книгах, ну и мы с дедом Ермохой рассказывать будем.
К вечеру старая изба Платоновны наполнилась гостями; родственников, соседей, друзей понабилось как на свадьбе. Порасселись на скамьях, на полу, накурили — не продохнуть, пришлось и двери приоткрыть, и отдушину — дыру в стене над печью. Разговоры, поздравления.
— С приходом, Егор Матвеич!
— Платоновна, дядя Ермоха, с гостем вас!
— Навоевались, значит!
— Да уж докудова же, хватит!
— Игнашку моего не доводилось видеть? Говорят, будто молодых-то задерживают, чтобы дослужить ишо в легулярной армии сколь положено? Стало быть, верно?
— Про житье-то? Да как тебе сказать, живем… что ни дальше, то хуже. Уж на што простая продукта соль, и той не стало.
— Да оно и солить-то особенно нечего.
— Так вить без соли-то и хлеб не хлеб.
— Э, кабы только соль, это бы ишо полбеды! Вить чего ни хвати, того и нету! Даже денег-то нет своих у новой власти!
— В самом деле, уж на што никудышна власть была при Семенове, а деньги, голубки ихние, все-таки были!
— Ладно. Серебро царского чекану в ходу, а почему уценили-то его так? Намедни потребовали с меня налог — два рубля сорок копеек. Отправил старуху на станцию, увезла молока мороженого, яичек туда, наторговала на три с полтиной мелким серебром. Приношу к писарю, отсчитал два сорок, подаю. "Мало, говорит, старик! Теперь за рупь-то надо два семьдесят серебром". Да где же нам их набрать-то? Ить это беда!
— Ничего, дядя Ефим, будут у нас и деньги свои, и соль, и чай, и всякие товары появятся.
— Сват Иван вчера рассказывал. Дак вот, будто Ленин в Москве новое дело придумал насщет торговли. Забыл вот только название, такое мудреное — дай бог памяти.
— Нэп, наверное.
— Во-во, он самый. Да-а, собрал, значит, товарищ Ленин кооперативщиков и всяких торговых начальников у себя в Кремле и давай хвоста им крутить за плохие дела. А напоследок сказал: "Вот мы тут такой приговор написали, чтобы разрешить бывшим купцам и буржуям по-прежнему торговать, магазины открыть. А вы, говорит, смотрите да ума набирайтесь, чтобы года через два все у нас появилось — и товары всякие, и чтобы торговать вы наловчились".
— А что, и в самом деле так! Трофим вот в Чите своими глазами видел, как в магазинах этих прикащики за прилавками аршинами товар меряют. Полки ломятся — и сатины разные, ситцы, кашемир… Ну, конечно, дорого все, не по карману нашему брату.
— Расея-то матушка откололась от нас теперича начисто, потому как у нас государство новое образовалось. И правительство свое, и флаг, он хоть и красный, а поверху заплата синяя! Видали небось, кто в станице бывал.
— Да и у нас в ревкоме такой же повесили.
— К чему же это? Пришили бы уж целиком полосу, а то заплатка.
— Э, дядя Меркуха, если по целой полосе пришивать, товару синего много потребуется, а где его взять.
— Рази што так.
Пока старики разговаривали, судили да рядили, Ермоха самогону достал две бутыли. Платоновна собрала на стол, сала соленого нарезала, капусты квашеной, картошки вареной, огурцов. И хоть тесновато, но все уселись за двумя столами, на скамьях, на досках, положенных на табуреты. Наполнили самогоном стаканы, и веселая пирушка на встрече служивого началась, как ей положено.
Поздно улеглись спать после гулянки. Когда Егор, спавший на полу рядом с Ермохой, проснулся, за окнами еще темнела ночь. А в избе уже топилась печь, Платоновна пекла колоба. Ермохи в избе не было. Егор, зевая и потягиваясь, сел на постели.
— А где дядя Ермоха?
— Проруби чистит на Ингоде.
— И каждое утро подымается в эдакую рань?
— А как же, коней-то рано гоняют поить. Кому в лес ехать, кому на сено.
— Да-а, веселая работенка. Сколь же ему платят за это?
— По пятнадцать копеек со скотины и с коней!
— За всю зиму? Не густо!
— Ну, ишо четверо мягких.
— Хлеба, значит, печеного. Он что же, сам его должен собирать?
— Сам, запрягет коня в сани… короб на них поставит и едет по селу.
Ловко орудуя сковородником, Платоновна снимает колоб со сковороды, наливает на нее тесто и в печь. Ей и с сыном-то поговорить хочется. И надо колобов успеть напечь, пока не протопилась печка.
Вскоре появился Ермоха. От шубы его и унтов в избе потянуло холодом.
— Мороз седни ядреный, — ворчал он, обрывая с бороды льдинки. — Копотит так, что и улицы не видать.
— Замерз, дядя Ермоха?
— Здорово живем! Я што, урод? Али лодырь какой, чтобы на работе мерзнуть?
Чай пили при свете топившейся печки. После завтрака Ермоха, раскурив трубку, подсел к Егору.
— Конь у тебя важнецкий, — заговорил он, попыхивая табачным дымом: — Адали тот первый твой, Гнедко.
— Конь добрый.
— Спросить тебя хочу. Оно вроде и неудобно, да ничего не поделаешь, надо.
— Чего такое?
— Третьи сани надо оборудовать. А то коней у нас три теперь, а саней двое! Полозья у меня есть, копылья с осени посадил, хочу затащить все ото в избу севодни, вязья в печке распарить и обогнуть. Оно и тесновато в избе-то, но управимся. Хомут, седелку, это я выпрошу у Демида на время. И завтра на трех поеду. Полным хозяином, душа радуется!
