Александр Золототрубов - Зарево над Волгой
В короткие передышки наши бойцы писали домой родным, и в каждой строке была мысль: «Сталинград жив и будет жить, и врагу его не взять!» Боец 32-го мотострелкового батальона Николай Ларченко написал матери в Чкаловскую область, в Губерлинский совхоз: «Сейчас мы находимся на очень важном участке фронта, и мы дали клятву умереть, но не дать противнику продвинуться ни шагу вперед. Наш лозунг теперь — ни шагу назад. Это говорит о том, что нам придется, может быть, сегодня или завтра идти в бой не на жизнь, а на смерть. Мы покажем, что мы способны не только остановить врага, но и разгромить его, начать решительное наступление. Не видать врагам Сталинграда. не быть им долго в Ростове. Когда вы получите это письмо, возможно, меня уже не будет в живых, но помните, что я погиб как герой, честно защищая нашу родину, что еще миллионы таких, как я, во сто крат отомстят за меня» [10].
Боец Оленин писал своей сестре: «В 1942 году фашизму будет конец. Относительно фашистов, дорогая сестрица, будь уверена, моя рука не дрогнет и пуля не минует ни одного фашиста, с которым придется еще встретиться. Они должны от меня получить двойную расплату за отца, за мать, за Украину, украинский народ. За все посчитаюсь, не буду щадить сил, ни самой жизни для достижения полной победы над врагом» [11].
«Если меня убьют, — пишет военнослужащий 186-го стрелкового полка Лелеко домой, — то пусть мои сыновья в десять раз отомстят этому проклятому врагу. Сыновьям советую за кровь отца в десять раз больше отомстить, чем я уже отомстил. Еще в мире не было такого заклятого врага и ни одна страна не вела такой войны, какую ведет сейчас наша. Я был в окружении, видел, как он расправляется с мирными жителями, все грабит, убивает жен и детей…» [12]
2
В часы затишья на фронте генерал Чуйков чаще всего размышлял о тех, кто, быть может, завтра пойдет в бой и не вернется, и тогда невольно билась в голове мысль, все ли сделал, чтобы его люди меньше гибли, чтобы враг ощутил на себе неистовый удар бойцов его армии, которая день за днем сражается за Сталинград а стало быть, и за Родину. Он вспомнил командира 308-й стрелковой дивизии полковника Гуртьева, которая сдерживала натиск врага на главном направлении в районе завода «Баррикады». Оказывается, кроме того, что Гуртьев храбро сражается, он еще имеет привычку философствовать. Вчера в землянке, беседуя с прибывшим пополнением о том, кто и как бьет фашистов, он словно бы вскользь бросил фразу: «У подвига нет возраста».
— У меня в дивизии люди разные; и молодые, безусые парни, и пожилые с сединой на висках, — говорил комдив. — Но и те, и другие могут преподнести фрицам настоящий «гостинец»…
И вправду, сибиряки Гуртьева проявили свой закаленный характер в боях с врагом. Только в октябре дивизия Гуртьева отбила более ста атак! Порой бойцы отражали в день по десять и более атак танков и пехоты противника. Особенно ловко орудовали бойцы бутылками с зажигательной смесью. Едва вражеский танк показывался перед окопами, как в него летела бутылка с «горючкой». Удар — и в одно мгновение машина вспыхивала сине-черным огнем и пылала как факел. Ни один танк не прорвался сквозь прочную оборону. В очередной атаке красноармейцы подожгли танк, из него стали выскакивать танкисты в синих комбинезонах и черных шлемах. Один из них был захвачен в плен. Коренастый рыжий немец с серыми глазами-пуговицами ошалело смотрел на комдива. Когда его привели на допрос, он рявкнул:
— Гитлер капут!
Гуртьев засмеялся:
— Если Гитлер капут, почему ты из своего танка стрелял по нашим бойцам? — Полковник взглянул на лейтенанта из стрелкового батальона, приведшего пленника на допрос:. — Переведи ему то, что я сказал.
Тот перевел. Гитлеровец, не смущаясь, ответил:
— Фюрер приказал нам убивать всех русских, а отвечать за это будет он.
— И ты, Ганс, ему поверил? — усмехнулся Чуйков.
— Нет. Я не убил ни одного русского, это ваши люди подожгли нашу машину «коктейлем Молотова».
— Чем? Не понял! — насупил брови Чуйков.
— Так в нашей армии прозвали бутылки с зажигательной смесью, — пояснил Ганс. Видимо, правая щека у него сильно болела, потому что почернела от ожога, и он то и дело проводил по ней влажными пальцами. — Наши танкисты больше всего боятся этих «горючек». Говорят, что их придумал сам Молотов…
Слушая пленного немца, полковник Гуртьев сказал:
— Немцы лезут напролом, пока их крепко не ударишь, а ударишь, они во весь голос орут: «Гитлер капут!» У них это стало своего рода паролем для объяснения с русскими, когда попадают в плен. У меня, однако, жалости к ним нет. Они варвары и звери, их надо уничтожать!..
(Генерал-майор JI. Н. Гуртьев погиб смертью храбрых в боях за город Орел летом 1943 года, посмертно ему было присвоено звание Героя Советского Союза. — А.З.)
Чуйкову вдруг вспомнился морской пехотинец Михаил Паникаха, совсем юный герой, приехавший защищать Сталинград с Дальнего Востока. В заводском районе Сталинграда в тот день разгорелся ожесточенный бой. Натиск фашистов сдерживала морская пехота. Немецкие танки поливали огнем из орудий и пулеметов наш передний рубеж, неся большие потери, враг медленно, но упрямо продвигался вперед. В грохоте сражения Паникаха не слышал лязга гусениц, на уши Давил лишь грохот орудий да взрывы мин перед окопами. Танк с черным крестом на борту неожиданно вырос перед ним. Матрос швырнул в него последнюю гранату. Взрыв окутал машину, а когда дым рассеялся, вражеский танк дал ход.
— Вот гад, а? — выругался вслух Паникаха. — Но я тебя сейчас поджарю, как рыбу на сковороде!
Он взял бутылку с горючей смесью, размахнулся, чтобы швырнуть ее в танк, но… вражеская пуля угодила в бутылку, жидкость облила матроса и тут же вспыхнула. Еще мгновение, и матрос схватил вторую бутылку, ловко выпрыгнул из окопа и ударил ею в решетку моторного люка танка. Бойцы, находившиеся в окопе, увидели, как взметнувшееся пламя поглотило героя вместе с горящим танком. Душа, как бриллиант, ценится по чистоте…
«У Михаила Паникахи душа была чистая, как капля родника в горах, и светлая, как луч солнца», — подумал генерал Чуйков. Но тут же ему на память пришел сержант Яков Павлов. Разве он не герой? Пятьдесят дней и ночей с горсткой храбрецов он удерживал в центре города дом, стоявший выше других домов, из которого хорошо просматривалась местность едва ли не до берега Волги. Дом стоял на левом фланге, где стойко оборонялась стрелковая дивизия генерала Родимцева, по словам командарма Чуйкова, человека «двужильного и храбрейшего из храбрых». Не раз «юнкерсы» бомбили дом Павлова с воздуха, засыпали его минами, били по нему едва ли не прямой наводкой из орудий. Но дом стоял, словно крепость. Так и не удалось фашистам сломить стойкость героического гарнизона…
Чуйков попросил своего адъютанта вызвать к нему сержанта Павлова.
— Скажи, что командарм желает поговорить с ним по душам.
Павлов стоял перед Чуйковым слегка улыбающийся, с автоматом в руках. Взяв под козырек, он доложил:
— Товарищ генерал, сержант Павлов прибыл по вашему вызову!
Василий Иванович обнял его, как сына, и расцеловал.
— Ты как есть герой, Павлов! — весело произнес командарм. — Его глаза светились. — Все мы восхищены тем, как ты и твои люди обороняли дом. Спасибо тебе, сержант, за все, что сделал ты во имя нашей Родины! Быть тебе Героем Советского Союза, думаю, что Верховный главнокомандующий не откажет мне. Надо уметь бить врага, и ты делал это достойно. Выходит, что честь для тебя превыше всего.
— Оно самое, товарищ командарм. — Губы сержанта изогнулись в улыбке. — Честь. Как же без нее жить, если потеряешь? Она как воздух для нас… Никакой пощады врагу — вот чем мы сейчас живем и что движет нашими сердцами. Может, я говорю слишком выспренно, но мои слова от души, правдивы, потому как истину я люблю больше самого себя.
— Мудрые слова, сержант, — похвалил его Чуйков. — Хочу пожелать тебе добиться новых успехов в боях с врагом!..
Герои и подвиги… Сколько их родилось под Сталинградом?!
Чуйков задумался, потом начал мысленно перечислять тех, которые отличились в недавнем сражении. Почему-то более других врезался в память наводчик орудия Любавин. Меткими выстрелами он уничтожил два вражеских танка, но и сам был ранен осколками снаряда в обе ноги. Адская боль пронзила все его тело, оно стало словно деревянное. И все же у него хватило сил остаться у орудия и вести по врагу огонь. Запылали еще два танка… Когда в санбате Любавину делали перевязку, он, тяжело дыша, промолвил:
— Пятый-то ушел от меня…
