Павел Загребельный - Смерть в Киеве
- Ты хочешь бросить этого человека в его прошлое?
- На короткое время для блага общего дела.
- Не могу этого допустить.
- Но почему же?
- Потому что у нас, может, единственное место на земле, где умирает минувшее.
- Минувшее нужно помнить хотя бы во всех его дуростях, - заметил спокойно Долгорукий, - дабы не повторять их снова.
Дулеб ответил обоим князьям одновременно:
- Прошлое никогда не умирает. В этом ужас, но в этом и радость также.
- Мы не вспоминаем про то, что было. Благодаря этому не ведаем ужасов. Радости же признаем лишь те, которые ждут нас впереди. Тут никого не спрашивают о прошлом. Каждый человек, пришедший сюда, волен от расспросов, над ним не довлеют ни грехи, ни проклятия, ничего.
- А ежели приходят к тебе убийцы?
- Могу спросить тебя, лекарь: а кто не убийца на этом свете? Вот ты можешь похвалиться, что никогда не убил человека?
- Я лекарь. Лечу - не убиваю.
- А разве ни один из тех, кого лечил, не умер?
- Умирают неизбежно все люди.
- Но из твоих больных умирали? Ты был, говорено мне, лекарем приближенным моего деда Володаря в Перемышле. А разве князь Володарь не умер? Ты скажешь - не убивал. Но и не предотвратил смерти. Бросил его в труднейшую минуту жизни. Вот и принадлежишь к убийцам. Князь Юрий за всю свою жизнь ни разу не приказывал убивать человека, этого не могут поставить ему в вину даже самые яростные его враги. Но на его глазах убит московский боярин Кучка, и уже пошел зловещий слух: Долгорукий - убийца.
- С огорчением и душевной болью должен сказать тебе, что прибыл я из Киева тоже лишь для того, чтобы обвинить князя Юрия в убийстве, которое учинено в Киеве над князем Игорем Ольговичем.
- И что же ответил тебе князь Юрий? Он не плюнул тебе в бороду?!
- Тот, кто спрашивает, должен быть готов к ответам неожиданным, неприятным также. Князь Андрей показал нам, какие могут быть справедливые последствия несправедливостей. Но не князь Юрий, который должен был бы обидеться первым и более всего. Наоборот, он сделал все, чтобы помочь мне установить истину. Удивляюсь, почему не делаешь этого ты...
- Для меня истина - это покой и мир среди моих людей. Мир в их изболевшихся душах, лекарь. А ради мира, как известно, можно пожертвовать даже истиной. Мы изгоняем из берладников за трусость, за измену, за выдачу тайны, за непомерное хвастовство, за издевательства над людьми и скотиной, но еще никого не упрекали мы за его прошлое. Никого не расспрашивали, иначе мы погибнем, не будет того, что называется берладничеством и что должно означать лишь свободолюбие, мужество, терпение, силу, храбрость, щедрость и мудрость. Но ты открыл мне свое лихое намерение безвинно обвинить князя Юрия. И это меняет дело. Нарушать обычай мы не можем даже в таком неожиданно тяжком случае, но могли бы согласиться на такое. Позовем этого Кузьму на трапезу и спросим у него, захочет ли он удовлетворить твое любопытство, лекарь. Ты, лекарь, похож на одного бывшего попа, прибежавшего к берладникам и на все их насмешки относительно ада говорившего так: "Может, вы и не верите, что будете кипеть в смоле на том свете, но я был бы очень рад, если бы вы мне сказали, чего же вы там ждете?" Так и ты. Еще не получив согласия человека отвечать тебе, уже хочешь слышать от него только лишь правду.
- К тому же, заметь, княже, всю правду, - сказал Дулеб.
- Говорить нужно всегда только правду, но не обязательно всю правду, - засмеялся князь Юрий и неожиданно вспомнил о своем: - А спеть нам сегодня удастся? Вацьо?
И песня родилась тотчас же, подхваченная суздальцами и берладниками, песня про войско, которое шло и порядка не нашло, а с горы, с долу ветерок повевал. Дунай высыхал, зельем зарастал, зельем-трепетом, всяким цветом, дивное зверье зелье поедает, зелье поедает седой оленец, на том оленце пятьдесят рожков, пятьдесят рожков, один тарелец. На том тарельце славный молодец, на гуслях играет, ладно запевает...
Пока пели, пришел Кузьма. Обсохший, согревшийся, отчего не стал приветливее и привлекательнее.
- Садись, - сказал ему Берладник. - Выпьешь чего-нибудь?
- Ежели нальют, выпью.
- Была у тебя стычка здесь? Разбоя не терпим.
- А, прилип вон тот, из Киева, я и показал ему!
- Знаешь, кто тут за столом?
- Тебя знаю - хватит мне.
- Мало. Тут великий князь суздальский Юрий, да сын его князь Андрей, да дочь княжна Ольга...
- Знаешь вельми хорошо, княже Иван, что все другие князья, кроме тебя, для нас ни к чему.
- Погладить бы тебя против шерсти! - не удержался князь Андрей.
- А у меня после оспы и шерсть не растет. О мою рожу только исцарапаешься, княже.
- Постыдился бы княжны, Кузьма, - сурово взглянул на него Берладник. - Или у тебя в душе уже ничего святого и не осталось?
- Сам имеешь сестру, - напомнил ему Дулеб.
- Моя сестра, тебе нет до нее дела.
- Лекарь киевский хотел бы с тобой поговорить, я позвал тебя, чтобы спросить, согласен ли ты? - Поведение Кузьмы не нравилось Берладнику, видно было, что киевский беглец нарочно заводит перебранку; тут могли бы помочь спокойствие и достоинство, а уж достоинства у Берладника было больше, чем у Кузьмы злости.
- С одним уже поговорил, - буркнул Кузьма.
- Не выказывай упрямства. Упрямые - чаще всего слабохарактерные. А ты человек сильный. Говори, согласен или нет? Насильно заставлять тебя никто не будет.
- Это для тебя? - спросил Кузьма, сердито окидывая взглядом всех, кроме Берладника.
- Для меня тоже.
- А о чем говорить мне с ним?
- Он спросит.
Кузьма долго сопел молча, яростно сверкал белками, наконец равнодушно махнул рукой:
- Пускай спрашивает. Только бы тот чтоб не лез!
- За Иваницу прости, - сказал спокойно Дулеб. - Нехорошо вышло. Это самоуправство.
- Он свое схватил.
- Кузьмой называешься?
- Разве не слыхал?
- Спрашивать буду я, а ты будешь отвечать.
- Это уж, как захочу. Ты слыхал ведь наш уговор с князем Иваном? Иль глухой?
Дулеб терпеливо переносил обиду.
- Отец твой - дружинник Емец. Слепой, у воеводы Войтишича служит. Верно?
- Ну, верно.
- Сестра Ойка.
- Не трожь сестры.
- Расскажи, когда и как ты выехал из Киева.
- Сел на коня, да и поехал.
- Не на коня. У тебя было два коня.
- Ну, два.
- Когда выехал?
- Разве вспомнишь? Было тепло. Вот и все.
- Знаешь про убийство князя Игоря?
- Так ему и надо.
Дулеб чувствовал, что спрашивает не так и не о том, что нужно. Он так много раз мысленно представлял себе течение событий в тот августовский день в Киеве, что они уже ему словно бы надоели, что ли, он как-то утратил вкус к расспросам, все ему опостылело еще с той минуты, когда они допросили Сильку. И ничего из этого допроса не вышло. Теперь подтверждалась для него та истина, что человек, который постоянно направляет мысль в одну сторону, менее всего способен показать события так, как они происходили на самом деле. Собственно, Дулеб и не допрашивал Кузьму, не ловил его на неправде, как это пытался сделать Иваница, - он просто сам подсказывал ему ответы, все больше и больше удивляясь самому себе и в то же время будучи не в состоянии что-либо поделать с собой.
- Сказано о тебе, что ты убил князя Игоря, - неожиданно для всех, а более всего для самого себя сказал Дулеб.
- Го-го! - коротко хохотнул Кузьма.
- А помогал тебе монах Силька, хорошо ведомый тебе.
- Го-го! - снова последовало в ответ.
- И вот ты должен доказать, что не убивал, если не чувствуешь себя виноватым.
- Го-го!
- Послушай моего совета, лекарь, - заметил, улыбаясь, Берладник. Сначала слушай обвиненного обоими ушами. Когда же станешь обвинять его, то и тогда слушай его хотя бы одним ухом, не только свой голос.
- Что же слушать? Он не отвечает.
- Он смеется.
- Го-го! - хохотнул снова Кузьма. - Могу и еще.
- А ежели я позову сюда Сильку и он подтвердит то, что я сказал? пригрозил Кузьме Дулеб.
- Не будь дураком, лекарь, если ради этого ты добирался сюда из Киева, то возвращайся назад, пока не поздно. Пугаешь меня Силькой? Круглоголовым? Да он костра не может разжечь, а то чтобы человека убил? Да еще князя?
- Силька также под подозрением, как и ты. Обвиняют вас в Киеве воевода Войтишич, твой отец, а также игумен Анания. Что скажешь? Они называют тебя убийцей князя.
- Отец слепой, его не трожь. Человек он несчастный. Войтишич - старый негодяй. Игумен же, видать, сам и убил князя.
- Игумен - святой человек, - сурово предупредил князь Юрий. - О нем помолчи.
- Не буду молчать! Потому как он подговаривал и меня к этому делу. Знал, что сердит на князя за Ойку, звал в свои монастырские палаты, обещал все: золото, девок. А я уперся: зачем оно мне, ежели от того князя одна лишь борода осталась. Тогда он вытолкал меня из Киева. Коней дал, гривну княжескую. Расхваливал меня, что превзошел я отца своего в бросании копья.
