Наталья Нестерова - Жребий праведных грешниц. Возвращение
– Мама! – начал Митяй.
– Заткнись! – рубанула воздух Марфа.
– Чурбан! – повернулась к мужу Настя. – Пошел ты к черту со своей сибирско-куртуазной наукой!
– С какой моей наукой? – вытаращился Митяй.
– Марфа, что писать? – спросила Настя.
– Сама собрази.
Они стояли у кровати Параси: Аннушка, Степка, Марфа, Настя, Митяй с Илюшей на руках.
– Прощайте, мои любезные! – с тихой улыбкой проговорила Парася. – Извините!
– Погодь! – остановила ее Марфа. – Мы к тебе с радостной новостью. Настя, читай.
– Письмо, от Василия, – заикалась и мяла в руках листок Настя. – могу все прочитать, но главный смысл – нашелся Егорка, жив-здоров, у них все в порядке.
– О-ой! – освобожденно простонала Парася и закрыла глаза. – О-ой!
Она умерла с улыбкой на губах. Последние путы, державшие ее на земле, порвались.
– Аннушка, Степка, идите во двор, – велела Марфа.
– Мама спит? – спросила Аннушка.
– Идите! – повторила Марфа.
– Она… – начала Настя, когда дети ушли.
– Кончилась, – ответила Марфа, – скончилась моя сестричка. За бабкой Агафьей сходите и тетей Катей, они других женщин позовут, родным обмывать и обряжать покойницу не положено. Митяй, насчет гроба распорядись.
Настя и Митяй вышли на крыльцо, переговариваясь. Она пойдет за бабами, а он к деду Федору гроб сколачивать.
От калитки бежала почтальонша Верка, ее велосипед валялся на улице, даже не прислоненный к забору.
– Парася! Парася! – кричала Верка. – Телеграмма! Из Москвы! От Василия! Нашелся Егорка!
Она затормозила у ступенек. Митяй и Настя смотрели на нее сверху вниз с таким изумлением и оторопью, слово не русским языком радостную весть донесла, а на китайском промяукала.
– Вы чего? – спросила Верка. – Где Парася?
– Умерла, – ответила Настя.
– Она уже знает, – сказал Митяй. – Знала, – поправился он.
Церковь в Погорелове открыли через несколько месяцев после начала Войны. Епархия прислала священника. Батюшка Павел был очень молод, бороденка куцая, но, по общему мнению, старательный и ответственный, голос имел не басовитый, но зычный. Попадья – матушка Елена – совсем девчонка. Поговаривали, что отец Павел женился второпях – неженатому бы приход не дали, а приходы открывались повсеместно, священников не хватало. Как бы не женился, главное – счастливо. Матушка уже ребеночка родила и вторым ходила.
Настя в блокадную зиму видела много трупов, но покойников все-таки боялась. Когда умерла мама, Настя была так слаба, что на страхи не находилось сил. Несколько смертей случилось за то время, что жили в Погорелове, Настя приходила в дом покойного, выражала соболезнования и старалась не смотреть на гроб, в котором лежал мертвец.
Марфа сказала, что похоронят Парасю по чину, благо безбожники одумались, храм открыли. В чем состоит «чин», Настя не представляла, Марфа ни её, ни детей из дома не отослала. Степку-то и не выгнать, а она, Настя, удрала бы, да неловко. Аннушке-то, заикнулась Настя, может не стоит присутствовать? Пусть будет, отказала Марфа, запомнит, как мать провожали.
Женщины обмывали и обряжали тетю Парасю за занавеской. Бормотание молитв чередовалось с вполне здравыми комментариями. Если принять за здравость разговоры с покойницей. «Вот и чистенькая ты у нас, Парасенька! Славно мы тебя убрали, как невесту. Осталось только босовики надеть».
Настя знала, что босовики – это сшитая из белого холста в несколько слоев обувь покойника. Что белую тряпочку к вешнему углу дома прибили, чтобы душа тети Параси могла в течение сорока дней прилетать и вытирать слезы. А рядом с гробом будет стоять чашка с водой – чтобы душа могла умыться. Как только тело вынесут из дома, лавку перевернут, положат камень – серовик. Он будет находиться в доме шесть недель – чтобы новых покойников в доме не появилось в ближайшее время.
Степан с дедом Федором внесли гроб и поставили на лавку.
Одна из женщин принюхалась к дереву, поковыряла его ногтем:
– Не из осины?
– Обижашь! – всплеснул руками дед Федор. – А то мне неведомо, что осина иудино дерево!
Марфа положила в гроб кудели, накрыла белой простыней, потрогала ладонью:
– Не жестко ли? Настя, как думаешь?
– Э-э-э… – только и смогла проблеять Настя.
Кому жестко? Покойнице?
Тетя Катя, сестра тети Параси, положила в гроб подушку в красивой, с кружевами и прошвами наволочке.
– Не туда, – сказала Марфа, – тут ноги, надо, чтобы лицом к иконам.
Марфа и Митяй вынесли тетю Парасю и положили в гроб, все это время звучали молитвы. Покойницу заботливо укрыли саваном, на сложенные руки положили икону.
– Не так, – опять не понравилось Марфе. – Ликом Богородица должна на Парасеньку смотреть.
И снова заунывные молитвы, перемежающиеся деловыми распоряжениями.
– Не дави, – сказала Аннушка Насте.
– Что? Извини!
Настя прижимала к себе девочку все сильнее. Аннушка, пугливая до крайности, сейчас почему-то не выказывала страха. А Настя задавалась вопросом: сколько еще продлится этот «чин»?
– По умершей дочери причет, – попросила Марфа бабушку Агафью, – помните?
– Как же!
И затянула нараспев:
Ой, да ты моя донечка!
Ой, да ты моя милая!
Где ты моя красавица?
Куда делась пташечка
Да за што же ты на меня обиделась?
Да за што же ты рассердилась?
Ой, да зачем же ты меня покинула,
Сироту-то меня горе-горькую.
Кому я теперь пойду?
Кому печаль мою расскажу?
Ой, да ты моя донечка…
Женщины плакали, мужики шмыгали носами.
– Зови мужиков, – сказала Марфа сыну. – Выносите гроб, ногами вперед.
У дома, оказывается, стояла телега, на которой привезли гроб, на ней же гроб, уже с покойницей, отправился в церковь. Марфа сказала, что проведет в храме ночь, во всенощном бдении, и чтобы они явились в церковь утром – на литургию и отпевание. Настя и Катя пусть займутся приготовлением поминок, без роскошества, но блины и кисель – обязательно. Блины – на маленькой сковородке печь.
Марфа отдавала распоряжения явно через силу. В черном одеянии, с черным платком на голове, с почерневшим лицом – сама как покойница.
Ночью, прижавшись к мужу, Настя шептала:
– Ты читал повесть Гоголя «Вий»? Там бурсака Хому Брута заперли на ночь в церкви читать отходные молитвы, а в гробу лежала ведьма, к ней всякие чудовища сбегались.
– Что ты несешь? Тетя Парася – ведьма?
– Нет, конечно. Но каково твой матери одной сейчас ТАМ!
– Спи, не выдумывай!
– Обними меня покрепче.
ТАМ, в храме, Марфе было очень хорошо. Женщины по очереди читали Псалтыри. Особенно славно удавалось псалмопение Степаниде-поповне, дочери отца Серафима, погореловского батюшки, отслужившего в их приходе лет сорок и арестованного в тридцать седьмом году, когда церкви закрывали.
Ближе к ночи, поблагодарив женщин, Марфа отправила их по домам. Наведался отец Павел с матушкой Еленой. Предложил совместно всенощную служить. Марфа с благодарностью отказалась, хотела наедине с сестричкой побыть. Поп с попадьей сразу не ушли – почитали Псалтыри. Павел читал справно, а Елена, спотыкаясь, заметно было, что к святым текстам не приучена.
Наконец, они ушли, Марфа осталась одна. В пустой темной церкви. Гроб. В ногах его стоит клирос, на котором лежит Псалтырь, освещаемый единственной свечкой…
Марфа прожила на белом свете почти пятьдесят лет, но никогда в ее жизни не было дня или ночи, наполненных абсолютной благостью – как эта всенощная в ночном храме. Она, стоя, читала Псалтырь за клиросом, буквы при слабом свете расплывались, но многие тексты она помнила наизусть. Уставала, садилась на табурет рядом с гробом, разговаривала с Парасенькой. Марфа рассказала ей всю правду, покаялась в грехах. Что дети ее не от законного мужа Петра. Митяй – от свекра, Степка – от Камышина. А Петра она убила в Блокаду, подушкой придавила, а потом на улицу выволокла и бросила… как собаку. Нет прощения, грехи ее неискупаемы…
Парася, мертвое тело, лежала в гробу каменно-молча. Но Марфе казалось, что дух Параси витает тут же: утешает, ласкает, успокаивает, даже шутит.
– Если бы меня за Петра выдали, – хихикнул дух, – я бы сбежала на следующий день после свадьбы. Хоть на шахты, хоть на тракт, хоть к черту лысому.
– Не вспоминай его в храме, – попеняла Марфа. – Заболталась я. Почитаю еще тебе…
В детстве богомольная мать постоянно заставляла Марфу читать святые книги, зубрить. К юности Марфа эти книги возненавидела. А сейчас тексты старославянской напевности ложились на сердце в возвышенной благости.
