Агустин Яньес - Перед грозой
Пет, сна тогда уже не было. От сна его оторвал звук колокола. Проснувшись, он слышал, как звон растаял в предрассветном воздухе. И это не почудилось. Это был ясный звук колокола, не отлитого руками человеческими: прямо в сердце били удары — пронизывающие, безошибочные. Понедельник, семнадцатое мая, на заре.
Мог быть этот день или эта неделя; этот месяц — или наступающий, или последующий; мог быть август; могло случиться в конце нынешнего года или в начале будущего; но непременно — накануне ближайшего праздника Сан-Паскуаля, который временами объявляется точно за год до наступления. Мог быть и этот день. Мог быть и август. («Тот, кто железом убивает, от железа умирает».) Скорее мертвый, чем живой, он поспешно поднялся и чуть не летел, пока не добрался до приходской церкви. С того утра он стал готовиться к смерти, размышляя о неизбежности конца света и о тяжком бремени своей вины. (Седьмого августа как раз исполнится точно двадцать пять лет со дня смерти Анаклето — смерти от рук дона Тимотео, и ему напоминает об этом все более живая и угрожающая гримаса убитого.) Он не выходил из церкви. Ежедневно исповедовался. Хотел составить завещание, простить своих должников, упорядочить счета, отказаться от всех своих земельных угодий, от всего своего имущества.
Но — о, беспредельная власть плоти! — взгляды женщины, ее слова, жесты разожгли его кровь и погасили эхо таинственного колокола, овладели его жизнью, и особенно этими ночными часами, когда тысячи забот сражаются против сна.
Мечты старика, перебиравшего в памяти подробности нескольких встреч с Микаэлой, смысл тех или иных ее слов, оттенки ее голоса находили благодатную почву. Первое серьезное потрясение он испытал в середине июля, как-то вечером, выйдя из церкви после мессы; сходя с паперти, он вдруг поскользнулся на кожуре и рухнул на землю; из-за сильного удара, вызвавшего удушье и головокружение, он не смог встать; и неожиданно чьи-то руки, чьи-то мягкие руки, упругие, издававшие тонкий аромат, — никогда, никогда он не испытывал похожего и столь прекрасного ощущения! — руки Микаэлы помогли ему подняться; он почувствовал прикосновение стройного, напрягшегося тела; платочек скользнул по его лицу, смахнув пыль, — никогда он не представлял себе подобной ласки! — и нежный голос красавицы заставил сжаться его сердце: «Как мне вас жаль, дон Тимотео. Вы ушиблись? Хотите, я помогу вам дойти до дома? Вам больно?» И затем: «Почему вас никто не сопровождал?» И затем: «Такой превосходный человек, как вы…»
Наконец: «Как бы мне хотелось проводить вас до дома и позаботиться о вас, если понадобится. Ах, как дурно, что ваши дети так к вам непочтительны. Ведь вам нужна добрая забота. Как бы мне хотелось чем-нибудь услужить вам».
Даже в ночных видениях, неизменно возникавших в течение многих лет, он никогда не смел и подумать о такой женщине, как эта. В нем загорелся робкий огонек надежды. А почему бы не жениться на молодой красавице? Почему? Почему?
Па следующий день Микаэла, встретив его, с естественной простотой протянула ему руку и спросила, как он себя чувствует, не болит ли что у него, ходил ли он к костоправу. «Всю ночь я думала о вас, не остались ли вы без помощи, оказала ли вам внимание чья-нибудь добродетельная душа, подав вам чашку горячей корицы и укрыв вас получше».
Что, это первый случай подобного брака? Нет, не первый.
Позднее, в праздник кармелитского ордена[101] они встречались еще несколько раз, и старик даже осмелился коснуться платья девушки, льстиво ему улыбавшейся; однажды она сказала ему: «Я не забываю о вас. Не забывайте и вы меня».
И подобные браки часто были счастливыми! Для чего же деньги, если нет счастья? А ведь он никогда не был счастлив!
Досужая молва, порицавшая Микаэлу, принялась и за него, однако все эти нападки уже не вызывали в нем ни первоначального ужаса, ни последующих вожделений. Микаэла казалась ему почти ангелом, и он возмущался всей этой гнусной клеветой.
А ее отец, дои Иносенсио, как он посмотрит на их брак, если она согласится? Что он скажет?
Дочери дона Тимотео с крайней досадой наблюдали за отцом и всячески пытались охладить его пыл, — они стали провожать его в церковь, уговаривали не выходить одному и все это под предлогом, что «старого петуха», как они его звали между собой, может хватить удар.
Мимолетная иллюзия! Наступил август, и на заре первого дня Сан-Паскуаль еще более настойчиво и ясно повторил свое предвестье мрачным колокольным звоном, вновь растворившимся в воздухе со странным отзвуком. И словно этого еще было мало, все неистовее выл пес Орион, едва начинало темнеть. «Август месяц! Нет, в августе я никуда не поеду!» Завывания Ориона в течение всей ночи и на заре седьмого числа стали столь невыносимыми, что Дамиан, вскочив с постели, пристрелил собаку.
Ровно двадцать пять лет прошло с тех пор, как дона Тимотео начали преследовать гримасы покойного Анаклето.
Гибель Ориона вырыла новую пропасть между Дамианом и его отцом.
Выходя после богослужения в ночь на тринадцатое, Микаэла подошла к старику, взяла его руки в свои, но кровь его на этот раз не отозвалась. «Оставьте меня в покое», — глухо сказал он и поспешно пошел далее, холодный, как покойник.
Услышав о помешательстве дона Тимотео, Микаэла не могла удержаться от улыбки: «Старый безумец! Какому это святому вздумается извещать его, когда ему помирать. Старый болтун!»
7
Говорили, что Дамиан решил вернуться в Соединенные Штаты, как только отец составит завещание и выделит ему его долю имущества. Говорили также, что страсть его к Микаэле охладела и лишь явное пренебрежение девушки, — чего он не мог стерпеть, — привело к роковой развязке.
В последний миг своей жизни Микаэла сказала:
— Ничего с ним не делайте. Отпустите его! Он не виноват — я его любила и люблю, я никого так не любила. Отпустите его!
Ее слова вызвали самые противоречивые суждения — одни возмущались, другие злорадствовали (хотя за все. уже было заплачено, и бог все рассудил), нашлись и такие, — без этого не обошлось, — кто оправдывал несчастную.
Прояснились и другие обстоятельства, еще более запутавшие все. Неожиданно дои Иносенсио объявил, что его дочь, — с той поры, как они вернулись из Мехико, в марте нынешнего года, — была охвачена единственным желанием — покинуть селение; из-за этого чуть не каждый день у них вспыхивали раздоры, подчас очень бурные, так что она даже отказывалась от пищи, была донельзя грустной, плакала; в ночь на пятнадцатое сего месяца она опять — и более решительно — заговорила об отъезде, у нее даже вырвались слова, которым дои Иносенсио поначалу не придал большого значения: «Знай, если мы не уедем отсюда, или, по крайней мере, ты но отпустишь меня одну, ты будешь виноват в том, что произойдет». Ведь столько раз она бросала подобные слова!.. «Накануне происшедшего, — говорил отец, — я застал ее складывающей свои платья, и не успел я спросить ее, что это значит, как она заявила: «Раз ты не хочешь, так найдется кто-нибудь другой и вытащит меня из этого ада!» Разразилась очередная ссора: «Признаюсь, будучи вне себя, я, к несчастью, поднял на нее руку».
Но тогда, раздумывают любопытные, почему же Микаэла, рискуя жизнью, упорно не хотела выходить за Дамиана, а когда он сделал то, что сделал, она при всех созналась, что никого не любила так, как этого злодея?
И близкие дона Тимотео не устают кричать наперебой, что, дескать, Микаэла подзуживала Дамиана, настраивая его против собственного отца, а Руперто Ледесму — против Дамиана, и что не раз Дамиан с Ледесмой были готовы схватиться друг с другом, как о том свидетельствовали многие жители селения, старавшиеся восстановить между ними мир.
Во всяком случае, о колкостях, брошенных Микаэлой в адрес Дамиана — в присутствии Руперто — пятнадцатого числа, когда она вышла после мессы, стало известно многим; и северянин, конечно, взбесился, кровь закипела в его жилах. А случилось все так: Дамиан стоял возле паперти со стороны Правой улицы, а Руперто беседовал со своими друзьями у «Майского цветка»; Микаэла вышла вместе с сестрами Лопес (когда они собирались вместе, они никому не давали спуску, рассыпая насмешки и остроты); заметив Дамиана, Микаэла вдруг рассмеялась, что-то сказала, чего тот не расслышал, однако слова девушки вызвали дружный хохот не только ее подруг, но и тех, кто оказался поблизости. (Позднее передавали, что ею будто бы сказано было: «Ну, как вам правятся эти раздутые, шар шаром, штаны и желтые ботинищи, смахивающие на курносую собаку? Можно лопнуть со смеху, и многие, говорят, уже лопнули, услышав, как эти северяне заикаются по-английски; да к тому же от них так воняет дешевой парикмахерской!» То ли это она сказала, то ли еще что-нибудь в таком же духе.) Миновав Дамиана, не успевшего даже поздороваться с ней, она направилась туда, где стоял Руперто, одарила его улыбкой, и, видимо, не случайно кокетка уронила приколотые к груди туберозы; Руперто тотчас их подобрал и стал поджидать Дамиана, который на ходу бросил ему: «Ха, оставляю тебе это блюдо — его уже пробовали не раз». Друзья Руперто удержали его, когда он было рванулся за Дамианом; некоторые уверяли, что в тот же день или на следующий Дамиан Лимон послал сказать Руперто Ледесме: неужели он не согласится с тем, что двое мужчин не должны драться из-за какой-то бесстыжей девчонки.
