Димитр Димов - Осужденные души
Майор Артиага оставил Фани в приемной на втором этаже и пошел предупредить генерала. Вскоре он вернулся, предложил ей пройти еще через одну комнату, украшенную рыцарскими доспехами, и наконец ввел ее в кабинет дона Бартоломео.
В этом кабинете все обескураживало. Все говорило о святой вере, о знатности рода Хилов и о храбрых прадедах, прославивших этот род еще во времена конкистадоров. Половину кабинета занимали коллекции всевозможного оружия, трофеи, кресты, распятия, старинные Евангелия и пожелтевшие документы, бережно размещенные в стеклянных шкафах. Эти документы свидетельствовали о признательности испанских цезарей прадедам дона Бартоломео. Другая половина кабинета была занята письменным столом и книгами идальго. Со стен смотрели написанные маслом портреты бородатых головорезов – правителей Фландрии, Мексики или Неаполя, облаченных в доспехи, в мантиях, наброшенных на плечи. От их лиц веяло зловещей энергией герцога Альбы и Писарро, а в руках они держали огромные сабли, подобные мечам, какие носили ландскнехты времен Тридцатилетней войны. Все эти знаменитости из рода Хилов выдвинулись во время религиозных войн и прославились равно своей набожностью, своей жестокостью и своей неоспоримо установленной долей вины за развал Испанской империи.
В отличие от них дон Бартоломео не выглядел таким свирепым, по крайней мере не настолько, насколько можно было ожидать, судя по его делам. Он даже напоминал скорее тех опечаленных и кротких аристократов, которых Греко обессмертил в «Погребении графа Оргаса». У него была такая же подстриженная бородка, такие же слегка закрученные вверх усы и благородная palidez aurea[63]кожи. Но стоило внимательнее вглядеться в его глаза, и в зрачках его можно было заметить кровавые огоньки и какую-то пронзительность, удивительно напоминавшие глаза бородатых предков на портретах. И тогда становилось понятным, что дон Бартоломео может не дрогнув перерезать всю Испанию, если ему покажется, что это необходимо во имя бога и короля.
– Садитесь, сеньора!.. – предложил он ей любезно. – Я рад, что случай доставил мне удовольствие познакомиться с вами… – Он намеренно подчеркнул свои слова, намекая на приглашение на ужин к себе в имение, от которого Фани отказалась. – Я слышал о вас от покойного доктора Мюрье, я его знал… Отец Эредиа приходил ко мне вчера вечером и сообщил мне о его смерти. Упокой, господи, его душу, хотя доктор и не верил в него.
– В лагере произошли грустные события, генерал!.. – сказала Фани.
– Это свидетельствует о том, что наше отечество на краю пропасти… Безверие и красные идеи проникли даже в святое Христово воинство!.. Отец Эредиа рассказал мне все. Но мы спасем Испанию, сеньора! За это мы и сражаемся!
– Вы должны ее спасти!.. – сказала Фани нетвердо. – Да поможет вам господь в вашем благородном деле! Я глубоко религиозна, генерал… – продолжала она, уже попав в тон. – Мой приезд в Испанию совпал о нравственным переломом в моей душе… Я уже почти католичка, и потому я приняла этот тяжкий крест – работу в тифозном лагере…
Ей удалось не сбиться с тона, и она начала говорить о боге и христианстве, о католическом духе… Она произнесла восторженную тираду, очень похожую на ту, что слышала утром от отца Эредиа, но лишенную логической связи силлогизмов. Зато она уснастила ее цитатами из святой Терезы. Затем Фани привела одну ценную мысль Лойолы: мягкое и пассивное отношение к врагам христианства равносильно его уничтожению. Она полностью разделяет ту строгость, с какой дон Бартоломео ведет борьбу за спасение веры. Но, несмотря на это, она позволяет себе обратиться к нему с одной просьбой.
– Это личная просьба христианки, генерал!.. – произнесла она подкупающе нежным голосом и, как будто нечаянно, слегка коснулась рукой могущественного сатрапа.
«Не слишком ли опрометчиво я действую? – спросила она вдруг сама себя. – Если этот идиот вообразит…» По Доминго, Доминго должен быть спасен!.. В конце концов, надо, чтобы и она спасла кого-нибудь, и она пожертвовала чем-то, не думая о своих удовольствиях, не прикидывая, что она получит взамен. К тому же вынужденное кокетство с этим старым дураком ни к чему ее не обязывает.
Если бы в Испании не было множества смуглых женщин, прелестью которых дон Бартоломео уже давно пресытился, его не взволновало бы прикосновение этой северной красавицы.
– Сеньора!.. – произнес он торжественно. – Я сделаю все, что зависит от меня!
– Благодарю!.. Я ходатайствую за жизнь одного человека. Монах Доминго Альварес осужден на смерть… Пощадите его, генерал!
Ах!.. Вот оно что! Идальго почувствовал себя слегка разочарованным и оскорбленным. Разочарованным потому, что ему ровно ничего не стоило сделать то, о чем его просили, и оскорбленным потому, что эта сеньора проявила слабость к ничтожному монаху, деревенщине, которого иезуиты воспитали из милости. Каррамба! Да разве какой-то плебей заслуживает ее расположения? Чары северной красавицы тотчас перестали на него действовать. Дон Бартоломео свел брови, и под этими густыми поседевшими бровями Фани опять заметила кровавые огоньки его зрачков.
– Доминго Альварес!.. – мрачно повторил он. – Это тот, который пытался бежать к красным?
– Тот самый! – сказала Фани. – Он еще так молод… Простите ему его увлечение!..
А-а-а… молод!.. Идальго усмехнулся про себя. Какая женщина равнодушна к молодым мужчинам! Он, пожалуй, испытал бы снисходительное сочувствие к Фани, если бы вдруг не вспомнил, что предмет ее слабости – ничтожный, презренный крестьянин. К этому присоединилась и досада на то, что его взволновало льстивое прикосновение ее руки. Он с грустью вспомнил, что ему пятьдесят восемь лет. Когда человек старится, женщины всегда готовы его обмануть. Но дон Бартоломео не настолько глуп и не настолько слаб, чтобы отступить от принципов борьбы во имя бога и короля. Может быть, она надеялась именно на это. Какой позор! Эта англичанка должна понять, кто такой доп Бартоломео Хил де Сарате. И волна ожесточения залила честолюбивое сердце идальго, волна, которая поднесла несчастного Доминго Альвареса еще ближе к неминуемой смерти.
– Я боюсь, сеньора, что формальные причины помешают мне отменить казнь.
– Какие причины?… – тревожно спросила Фани.
– Я выполняю приказ верховного командования безжалостно наказывать всех дезертиров и противников движения… Приговор вынесен, а право отмены принадлежит только генералиссимусу Франко.
– Тогда отложите казнь… Осужденный пошлет просьбу о помиловании генералиссимусу Франко.
– Невозможно, сеньора!.. – В ответе дона Бартоломео прозвучала досада, а в глазах опять загорелись зловещие огоньки. – Просьба не будет иметь никаких последствий… Кроме того, совесть не позволяет мне отпускать противников, которые завтра могут очутиться у красных и опять действовать против нас.
– Генерал, к чему эти казни?…
Как к чему?… Это уж чересчур! Дон Бартоломео сразу забыл о ничтожном происхождении Доминго и перестал грустить по поводу своего преклонного возраста… В его груди закипело воодушевление человека, который борется за бога и короля. Как так к чему? Чтобы покончить с республикой, чтобы уничтожить врагов, разумеется!.. Разве Фани не знает, что эти вероотступники подрывают устои его отечества? Разве она не видит, что горят монастыри, разрушаются церкви, гибнут потомки славных родов? Разве не высший долг аристократов и всех, кто поддерживает новое движение, – спасти святую веру и ценности прошлого, снова воздвигнуть на развалинах республики Испанию Филиппа Второго, Испанию цезарей, Испанию конкистадоров, Гонгоры, Лопе де Вега… да, ту героическую Испанию, которая завладела целыми континентами и принесла им цивилизацию?… Нет!.. Видимо, миссис Хорн вовсе не знает великих целей движения, видимо, ослепленная своим милосердием, она не видит, что бог возложил на испанский народ роль мессии!
Традиционная Испания всегда была мистическим факелом веры в Европе и во всем мире. Она всегда будет мечом христианства!..
Если бы дон Бартоломео, пренебрегая советами врачей, не злоупотреблял так коньяком и гаванскими сигарами, если бы целые участки его мозга не были полностью поражены склерозом, он, быть может, опомнился бы и остановился. Но теперь он был слишком взволнован. Инерция аффекта влекла его за собой неудержимо. Он хотел показать этой англичанке, этой вековой противнице его народа, идеал, за который они борются… Итак, их движение борется за могучую Испанию, покоящуюся на традициях и окрыленную славной памятью о прошлом, за Испанию, которая под скипетром дона Луиса де Ковадонги снова присоединит к себе Аргентину, Мексику, Филиппины… все республики Латинской Америки, все архипелаги в океанах, за императорскую Испанию, которая объединит сто пятьдесят миллионов душ, опять завладеет миром. Голос дона Бартоломео становился все возбужденней, кровавые огоньки в глазах все краснее…
