Валентин Рыбин - Огненная арена
Ратх, на этом заканчиваю свое письмецо. Напишу тебе, как только получу ответ от тебя. Целую крепко. Тамара».
Пока Ратх был занят письмом, Аман, сидя в другой кибитке, рассказывал отцу о своей поездке в пески. Свое долгое отсутствие он объяснил тем, что ездил о караваном в Хиву, жил несколько дней возле ханского дворца. На самом деле Аман рассказывал о том, что слышал от Байкары.
— В Хиве был и ничего из Хивы не привез? — строго спросил Каюм-сердар.
— Как же не привез? Привез. Вот, посмотри! — И Аман подал отцу нож с рукоятью из слоновой кости, отделанной серебром. И этот нож подарил Аману Байкара.
— Значит, говоришь, не надо мне к чабанам ехать? Значит, все спокойно там?
— Слава аллаху, отец. Дух революции не проник к отарам. Все овцы целы, а чабаны кланяются тебе. На днях весенний окот начнется. Алты-ага сам к тебе приедет, каракулевые шкурок привезет и мяса.
— Ладно, Аман, ты и дальше следи за делами в песках. Пока туда один езди, но скоро я тебе и помощников дам. Вот как раз и Черкез со службы пришел, — встрепенулся Каюм-сердар и крикнул: — Черкезхан, зайди, Аман вернулся, поздороваться хочет.
Черкезхан, пригнувшись, вошел в кибитку, снял у входа сапоги.
— Здравствуй, пропавший, — подал руку брату. — Я уже хотел полицейских за тобой послать. Не понятно, чего хорошего ты там находишь?
Аман чуточку смутился:
— Тебе, Черкез, человеку городскому, не понять всех прелестей пустыни. А я с самого детства в пески езжу.
— Не боязно одному? Говорят, аламанщики на Хивинской дороге действуют.
— Вот и я о том же говорю, — заметил Каюм-сердар. — Думаю, как созовет генерал Косаговский туркменскую милицию, Аману и провожатых можно будет дать.
— Без нашей помощи возьмет себе провожатых, — сказал Черкезхан. — Генерал согласен сделать Амана старшим милиционером. А послужит год-другой, можно будет и в прапорщики произвести.
— Ты что, Черкез?! — возмутился Аман. — Долго ты думал? Почему ты за меня все решаешь?
— Старше тебя, умнее тебя и знатнее — вот и решает, — проворчал Каюм-сердар. — А ты разве не хочешь стать офицером?
— Нет, отец, никогда и ни за что! Я — джигит-наездник! Братьев Каюмовых весь Закаспийский край знает! Сменить седло наездника-циркача на седло, милиционера — это позор!
— Вот ты как заговорил, — со злостью заметил Черкезхан. — Братьев Каюмовых весь край знает…
Знают как людей, замаравших себя связями с русскими босяками! Знают как людей, которые таскают по арене красные знамена. Ратх второй месяц на цепи — за связи с босяками. И ты дождешься!
— Брось пугать, Черкез, — с небрежностью возразил Аман. — Для тебя все — босяки. Что, разве Романчи — босяк? А вы его посадили в тюрьму. Разве все другие, которые в цирке речи говорили, — они босяки?! Да нет, Черкез. Они не босяки. Они настоящие люди. У них очень добрые сердца, поэтому они хотят, чтобы все босяки хорошо жили!
— Ух, собака! — взъярился Черкезхан. — Я тебе… Я покажу тебе… Да он же самый ярый демократ! — Черкез зашарил рукой в кармане, словно намереваясь вытащить оттуда пистолет, но Каюм-сердар придержал его за руку:
— Не горячись, штабс-капитан. Дождемся приказа Косаговского насчет милиции, потом поговорим с ним по другому. Убирайся отсюда, змееныш! — махнул на Амана. — Чтобы глаза мои тебя не видели!
Аман вышел из кибитки отца н сразу заглянул к Ратху.
— Злые оба, как псы, — сказал со вздохом и спросил: — Ну, что пишет?
— Ох, Аман-джан, ты осчастливил меня… Не знаю, как тебя благодарить.
— А у меня тоже счастье, — на ухо прошептал Аман. — Галия родила сына.
Ратх сжал брату руку, затем обнял его:
— Поздравляю, Аман. Теперь береги их… от этих…
— Их сберегу, и тебя спасу, — пообещал Аман.
* * *В один из ярких майских дней Черкезхан, явившись на службу по-летнему, в белом кителе н фуражке под белым чехлом, нашел на своем столе только что принесенное дежурным по штабу письмо.
Письмо было от отца Галии, и это сразу испортило настроение. «О чем он? — подумал Черкез. — Уж не собирается ли помирить меня со своей сиятельной дочкой? А может, хочет судиться по разводу?" Черкезхая поморщился и неторопливо вскрыл конверт.
«Дорогой зять, — писал Мустафа-бек, — телеграмму вашу получили и ответил вам с Галией телеграммой, которую вы, конечно, тоже получили… Но я решил еще написать вам это письмецо…»
Черкезхан вздрогнул и голова у него закружилась оттого, что ничего не понял из прочитанного. «О каких телеграммах речь? Никаких телеграмм я не посылал Мустафе-беку, и от него не получал… Да и Галия уехала к нему или в Казань? Но выходит так, что она живет со мной, и мы вместе послали ему телеграмму?» Черкезхан вновь перечитал первые строки, подумал: «Бредит, что ли старик?», и продолжил чтение. Мустафа-бек дальше писал: «Дорогой мой зять, стоит ли тебе говорить о той радости, которую я испытал, узнав, что у вас с Галией родился сын! Я так был рад, что целый день ходил по кабинетам банка и не мог работать. Я всем рассказывал о своей радости, и все поздравляли меня и говорили: «Мустафа-бек, теперь вы дедушка!» Да, зять, теперь я дедушка и мне очень приятно сознавать это…»
Черкез читал, бледнел, краснел, пожимал плечами, недоуменно хмыкал и смотрел по сторонам, словно ища у кого-нибудь сочувствия или защиты, и чувствовал себя совершенным идиотом.
«Дорогой зять, — писал дальше Мустафа-бек, — я не стал бы адресовать свое письмо вам на службу, но мне хочется, чтобы это письмо не попало в руки Галии, ибо я хочу вам дать несколько советов, касающихся ее. Вы, Черкезхан, конечно, не хуже меня знаете, какое хрупкое и изящное существо — наша Галия. Еще в детстве моя мать, а ее бабушка, Халима, обратила внимание на ее столь высокие изысканные вкусы, и вот с той поры, ежегодно, в день рождения Галии, мы печем для нее пирог из севрюги. Вам не трудно будет его испечь, ибо Каспийское море рядом с вами: надо только послать слуг к рыбакам. На стол ко дню рождения моей дочери, который, кстати говоря, приближается и будет 16 июня, мы также подавали крем-брюлле в чашечках и чак-чак — татарское кушанье из теста, мелко накрошенных орехов и меда. Удивительное по своему вкусу блюдо. Будете кушать, Черкезхан, вспомните меня…»
— Аллах милостивый, сними наваждение. Скажи, что происходит! — лепетал штабс-капитан и читал дальше:
«Теперь, Черкезхан, несколько слов о внуке. Думаю, не затруднит вас, если пришлете мне фотографию малыша, и я, в свою очередь, побеспокоюсь о нем. Сообщите мне ваш личный счет в банке, я перешлю деньги на подарки…»
За чтением письма застал штабс-капитана Каюмова Ораз-сердар. Войдя, он ехидно покривил рот и спросил:
— Господин штабс-капитан, кто из нас командует отделом: вы или я? Почему вы до сих пор не представили вчерашний приказ на арест серахского водоноса и вынуждаете меня идти к вам? — И тут Ораз-сердар заметил перемену в лице своего подчиненного: оно было настолько бледным, что пугало. — Что с вами, Черкезхан? — озабоченно спросил Ораз-сердар.
— Ох, господин майор, не спрашивайте, сам понять не могу.
— Ну-ка, дайте сюда! — Ораз-сердар выдернул из рук Каюмова письмо и начал читать. Дочитав до половины, спросил:
— Почему, Черкезхан, вы скрывали от меня, что Галия с вами и никуда не уехала?
— Господин майор, — дрожащими губами пролепетал штабс-капитан. — В том-то и дело, что уже год, как она ушла из дому и уехала.
— Охо, приятель, — Ораз-сердар сразу понял всю сложность, в которой оказался его подчиненный — Если так, как вы говорите, то тут самый крупный шантаж. Вас шантажирует кто-то. Вы уверены что это письмо написано вашим тестем?
— Да, господин майор. Я знаю его почерк, да и слог его. К тому же он просит сообщить мой счет в банке для пересылки денег.
— Может быть, ваш тесть свихнулся? Такое тоже бывает, хотя и редко.
— Может быть, господин майор. Он пишет, что получил от меня телеграмму и поздравляет меня с сыном… Даже имя у сына есть…
— Надо поскорее выяснить, в чем дело, и непременно, — посоветовал Ораз-сердар.
— Но как, господин майор? — спросил Черкезхан.
— Если я сообщу ему, что Галия уехала еще год назад, к никакого сына у меня нет… И если, действительно, она не добралась до Петербурга или Казани, тогда что? Мустафа-бек бросит все свои дела и приедет сюда, чтобы найти ее. А где он ее найдет? И где я ее найду ему?
— Послушайте, штабс-капитан, а вы не допускаете такую мысль: скажем, ваша Галия из Асхабада не уехала, а живет здесь, прячась от вас? Родила сына, и, чтобы не огорчать своего отца, Мустафу, о вашей размолвке ему ничего не сообщает.
— Господин, майор, сын, судя по письму, родился 24 января, а я был с ней последний раз в начале февраля прошлого года. Не могла же она носить в себе ребенка двенадцать месяцев?
