Борис Изюмский - Дальние снега
Вдруг вспомнила, как Александр Сергеевич под Тифлисом скакал наперегонки с ней, верхом на коне, как позже говаривал: «Хороший конь шпор не просит».
Желая узнать у Маквалы новости, Александр Сергеевич шутил: «А ну-ка, развязывай мешок!»
«Неужели мы больше никогда его не увидим? — Слезы струями потекли из ее глаз. — Как подготовить Нино, как сказать ей?»
Нина, словно учуяв неладное, спросила, как только увидела Маквалу:
— Ты чем-то расстроена?
— Нездоровится.
И правда, глаза у нее были красные, нездоровые.
— Мне письма не было?
— Нет, госпожа…
Нина заплакала. Молчание так непохоже на Сандра.
Маквала подошла к ней, стала успокаивать, как маленькую:
— Хороша Нестап-Дареджан[34], нечего сказать! Ты же мне ее в пример ставила…
Нина, тяжко вздохнув, виновато вытерла слезы:
— Сил больше нет ждать…
Когда в их доме появился Роман — богатырского роста, медлительный, с лицом крупным и добродушным, — Нина встрепенулась: может быть, кузен привез какие-нибудь вести от Александра?
Роман, старательно скрывая сострадание, незаметно поглядывал на Нину. В ее глазах застыло выражение пугливого прислушивания. Над верхней губой, немного выше ее, легло удлиненное коричневое пятно. От этого губа, окаймленная светлой полоской, казалась полнее и словно бы немного воспаленной.
Роман приступил к делу без всяких околичностей:
— Мне твой отец, Нино, поручил отвезти тебя в Тифлис. К Соломэ…
— В Тифлис?! — изумленно переспросила Нина, и лицо ее побледнело, а пятно над губой проступило резче, — Но Александр?
— Он в долгом отъезде и написал отцу, прося его отправить тебя домой… Он беспокоится: здесь нет даже опытной акушерки…
— Но я никуда не поеду, не дождавшись от него самого письма!..
Она поднялась, халат становился явно узким ей.
В сильном волнении прошлась по комнате:
— Я должна получить от него письмо!
У Нины кружилась голова, она дышала с трудом.
Крупные капли пота выступили на лбу Романа — никогда не выполнял он поручения труднее этого.
— Отец выехал тебе навстречу в Джульфу, — как мог спокойнее сказал Роман, — Не волнуйся так…
Маквала вмешалась в разговор:
— Раз это воля отца и Александра Сергеевича…
Роман внимательно посмотрел на Маквалу, одобрительно кивнул: она в платье с гулиспири, с чихтикопи на голове, волосы сбегают четырьмя косами.
— Да, надо сегодня же, в крайнем случае завтра, выезжать, Нино, — настаивает Роман, — Александр Сергеевич приедет тоже в Тифлис, может быть, даже нагонит нас дорогой…
Нина до хруста стиснула тонкие пальцы: «Может быть, действительно, поехать, чтобы у отца прочитать письмо Александра, в котором он просит отвезти меня домой, и хотя бы немного успокоиться?» Она увидит мать, Мариам, Талалу, родной Тифлис… В последнее время он ей снился все чаще. Нина стосковалась по лунному сиянию Куры, раскидистым чинарам, буйству бесчисленных тифлисских садов, Сабуртальскому полю, где играли в мяч мальчишки…
Пустынные пыльные горы Персии навевали тоску… Может быть, действительно правда, что Александр тоже приедет туда…
…Как ему хотелось приехать! Он уже приказал укладывать вещи, уже доверительно сказал протоколисту посольства: «Наконец-то скоро увижу свою женушку!» И отправил в Санкт-Петербург бумагу: «Российские поданные не могут пользоваться здесь личной безопасностью», — и просил позволения «удалиться из Персии в российские пределы»…
— Хорошо, — устало говорит Нина Роману, — Распорядись, чтобы укладывались…
Сказать-то Нина сказала, но что поделаешь, если у сердца — свои законы? Разумом она понимает: надо крепиться, надо собрать всю силу воли, потому что теперь в ответе и за жизнь, возникшую в ней. А сердце не поддается доводам разума, разрывается, и никакими уговорами его невозможно утихомирить.
Встреча с мужем
…Что я, где я? Стою,
как путник, молнией
постигнутый в пустыне…
А. ПушкинПрощай! — шесть букв
приносят столько мук!
М. ЛермонтовС отцом в Джульфе Нина не встретилась. Он прислал гонца уведомить, что — увы! — очень занят и увидит ее в Тифлисе, куда ей следует продолжать путь.
Нина возвратилась в Тифлис в марте. Уже по-весеннему грело солнце, розово цвел миндаль, но у беловато-синего неба были невидящие глаза.
До родов оставалось месяца два, и Нина, по настоянию Прасковьи Николаевны и с согласия Соломэ, поселилась у Ахвердовой.
Талала неотлучно была при Нине, старалась предупредить любое ее желание, по своему разумению облегчить предстоящие роды. Она словно бы невзначай оставляла открытыми дверцы всех шкафов — умилостивить духов; прежде чем войти в комнату Нины, обогревалась у огня, а по вечерам страстно молилась: «Сохрани и огради, боже, своим крестом дитя наше».
В доме, конечно, уже знали о тегеранской трагедии, и тем труднее было всем обманывать Нину, утешать ее тревоги, делать вид, что все обстоит как нельзя лучше.
Как-то под вечер к Ахвердовой заехала двоюродная сестра Грибоедова — жена теперь фельдмаршала Паскевича — кавалерственная дама, награжденная орденом Святой Екатерины. Поговаривали, что муж побаивается своей воинственной супруги.
В каком-то лагере она в отсутствие мужа даже приняла рапорт от дежурного офицера о полном порядке в воинской части.
Уже на исходе своего визита к Ахвердовой Елизавета Алексеевна Паскевич тоном, не терпящим возражений, объявила, что должна проведать Нину.
Прасковья Николаевна пыталась деликатно отговорить, объяснить, что Нине нездоровится, но гостья, казалось, не слышала ее.
— Как можно! Я должна приободрить нашу Нину…
— Тогда я вас очень прошу, графиня, ни слова о гибели Александра Сергеевича. Она еще ничего не знает…
— Ну что вы, неужели я не понимаю!
Она широким, твердым шагом пошла в соседнюю комнату, а минут через десять Прасковья Николаевна услышала какой-то странный звук, будто там упало на пол что-то тяжелое, и раздался резкий крик графини:
— На помощь! На помощь!
Ахвердова вбежала в Нинину комнату. Нина без сознания лежала на полу, а графиня с недоумением бормотала:
— Я ничего особенного не сказала…
Как позже выяснилось, Елизавета Алексеевна произнесла не то фразу «вдовья доля», не то «дитя, обреченное явиться в мир полусиротой».
Нина вскрикнула:
— Он погиб! — и лишилась сознания.
Начались преждевременные роды.
Срочно вызванные доктор и акушерка ничем помочь не смогли: родившийся мальчик, названный Александром, через несколько часов умер.
Нина пролежала в нервической горячке более месяца. Почти ничего не ела и молчала. Опасались за ее рассудок.
Никто не думал, что Нина выживет. В доме царил глубокий траур. Талала, умоляя, заставила Нину в конце концов поесть. Мысленно обращаясь к богу, няня укоряла его за эту новую смерть.
Видно, молодость сделала свое. На дворе было в разгаре лето, когда Нина впервые встала с постели и вышла на террасу. Негусто курчавилась гора Святого Давида, словно успев устать, неохотно падал сололакский ручей. Нине показалось диким: Сандра нет, а шмели жужжат, как и при нем, и травы пахнут так же, как и при нем.
Когда-то, в той далекой и счастливой жизни, она любила гомон птиц, игру света и теней, чистый воздух гор, сирень в каплях росы. «Зачем надо мне все это теперь? — думала Нина. — Зачем пережила Сандра любовь моя?»
Она до дна выплакала сердце, и, казалось, его давил камень. Нина посмотрела вокруг ввалившимися глазами, провела языком по краям губ, растрескавшихся, как у человека, которого много дней мучила жажда.
«Почему именно мне уготована такая судьба?. Всего пять месяцев и восемь дней была я женой любимого человека, и даже из этих считанных дней мы больше месяца оказались в разлуке. Надо ли было судьбе соединять нас? Нет, надо, надо! Даже если бы наша жизнь вместе продолжалась только восемь дней».
Останки Грибоедова только через неделю обнаружили среди изуродованных трупов в мусорной яме за городом.
Его узнали по пулевой метине на мизинце, когда-то простреленном на дуэли Якубовичем и несгибавшемся, по клочку посольского мундира, вдавленному в грудь.
Наиболее осторожные сановники шаха, да и сам Фетх-Али-шах, чувствуя, что в своей злобе они перешагнули все границы, настолько задев престиж России, что теперь, пожалуй, жди нового ее наступления, пошли на попятный.
Правда, шах сначала стал было утверждать, что посланник вовсе не убит, а куда-то сбежал. Но когда останки Грибоедова все же обнаружили и гроб поставили в кладбищенской церкви святого Варфоломея и Фаддея, а затем захоронили в ограде армянской церкви, у Казвинских ворот, шах и его приближенные сделали вид, будто обескуражены происшедшим помимо их воли, очень сожалеют о фанатическом взрыве «вышедшей из повиновения толпы» и что сами были растеряны и потому не вмешались немедля.
