Сара Дюнан - Жизнь венецианского карлика
Посреди моста расчистилось небольшое пространство вокруг двух борцов-противников — мужчин крупного сложения, потных и ободранных. Эти две горы мускулов сцепились в неистовом объятии, сплелись ногами и тянут друг друга к воде. Толпа в исступлении орет, еще бы, кто-то обязательно наживется, если угадает победителя в этом побоище первоклассных драчунов. Они расходятся, тяжело дыша, потом снова бросаются друг на друга, старясь крепче стоять на ногах, потому что оказываются все ближе и ближе к воде. С каждым уступленным дюймом к небу взмывает крик толпы. Теперь уже тела борцов так близко, что можно разглядеть следы от ударов, которые они нанесли друг другу. И вот, когда все уже ожидали, что они свалятся с моста вместе, как неразделимые уродцы-близнецы, одному вдруг удается высвободить руку, и он наносит сокрушительный удар противнику в живот, а сам отскакивает от него подальше. Тот со стонами складывается пополам и камнем летит в воду, а его победитель, торжествуя, поднимает руки, и толпа приветствует его неистовыми воплями.
Поднявшиеся от падения побежденного борца в воду волны раскачивают понтон, да так сильно, что все мы визжим от возбуждения. Толпа выкрикивает что-то в адрес и триумфатора и жертвы, но тут обнаруживается, что всплывшее тело сраженного бойца остается недвижимым. С того берега канала, где Арсенал, какие-то люди принимаются тыкать в него веслами. Известны случаи, когда побежденный притворяется, будто лишился чувств, а когда враг начинает вытаскивать его на сушу, то вдруг утягивает за собой в воду полдюжины противников. Я превозмогаю страх и встаю на ноги, чтобы посмотреть, как его тычут веслами и подталкивают к нашим лодкам. Недалеко от меня двое людей втаскивают тело на понтон и кладут на доски. Однако человек по-прежнему не подает признаков жизни, шея у него вывернута под неестественным углом, а на лбу сбоку — черная вмятина. Мне вспоминается, как я видел однажды человека, которого вынесли с рыцарского турнира с копьем, застрявшим в глазнице, и растерзанные тела, что лежали на улицах после разграбления Рима. С обеих сторон из рук в руки переходят увесистые кошельки. Наверное, этот бедняга был славным бойцом, потому что со стороны рыбаков слышатся громкие горестные завывания, а по другую сторону моста между тем борцы из Арсенала ревут, топают ногами и машут руками. Галдеж и перебранка перекидываются на толпу зрителей, народ кричит, кто-то падает, попадая под ноги другим, и начинается давка.
На мосту снова разгорелась драка, и рыбаки, потерявшие своего главного богатыря, снова терпят поражение. В воде бултыхается уже столько тел, что понтон бешено раскачивается. Боже правый, если из этого канала когда-нибудь отведут воду, то на дне, среди черепков и мусора, обнаружится целое кладбище! Я чувствую, что страх волной подступает к горлу, как тошнота. Нужно выбираться отсюда. Но не мне одному приходит в голову эта мысль. Среди правящего воронья и духовенства мгновенно возникает давка — все рвутся поскорее на сушу. Но на берегу — буквально муравейник. Я слышу, как вдалеке прогремел пушечный залп. На следующем мосту люди в форменной одежде, протискиваясь среди людей, пытаются выбраться из толпы. Праздник праздником, но беспорядок есть беспорядок, и пусть городские стражники не хотели бы подвергаться опасности и напрямую схлестываться с толпой, ничто не помешает им покалечить или даже убить несколько задир в назидание остальным. Но уж лучше я попытаюсь прошмыгнуть мимо ловких штыков стражи, чем упаду в черную воду. Я кидаюсь к краю лодки, откуда переброшено несколько досок на тротуар, но меня опережает кто-то из правящего воронья вдвое больше меня размерами. Эта туша так пихает меня, что я теряю равновесие.
— Бучино! — слышу я чей-то голос, перекрикивающий толпу. — Бучино Теодольди! Сюда, сюда. Давай сюда руку.
И я слепо повинуюсь, даже не представляя, кто это может звать меня по имени.
— Бучи-и-но-о!
Этот крик кажется мне таким же долгим, как мое падение. Коснувшись воды, я слышу шум ветра — это огромная птица хлопает надо мной крыльями, и, молотя воду, чувствую, как меня хватают чертовы пальцы и тянут вниз и в стороны, тянут сквозь черную воду к густому илу на дне, и я даже не осмеливаюсь раскрыть рот, чтобы крикнуть, боясь утонуть в собственном ужасе… Но мне надо вдохнуть воздуха.
24
— Бучино?
На сей раз голос этот исходит откуда-то издалека, он еле слышен сквозь воду. Теперь я, должно быть, уже на самом дне пучины, так глубоко, что даже черти отстали от меня, и мое тяжелое тело распластано и подвешено посреди какого-то странного густого потока.
— Бучино!
Я делаю вдох и начинаю задыхаться. Вода попала мне в рот и в легкие, и я снова чувствую, что тону. Меня грубо тянут за руки, пока я вдруг не понимаю, что сижу и кто-то стучит мне по спине, так что я буквально захожусь в кашле. Кажется, что нос и горло у меня все еще заполнены водой, и мне приходится яростно бороться за глоток воздуха.
— Молодец! Выкашливай все до конца. Выплевывай ее, дружок.
Я извергаю омерзительную жижу, и от затраченных усилий мне хочется одновременно плакать и хрипеть. Но теперь, по крайней мере, я понимаю, что не утонул. Я открываю глаза и,
взглянув на себя, вижу, что лежу на кровати. Одежду с меня сняли, грудь у меня обнажена — рыхлая, серая, точно старое рыбье мясо. Я уже не мокрый — просто холодный и тяжелый. Я снова откидываюсь на подушку и на этот раз, взглянув вверх, различаю лицо моего знакомого турка. Его смуглая кожа выглядит еще темнее под шелковым кремовым тюрбаном.
Турок? Боже, значит, я в самом деле умер и попал в преисподнюю. Туда, куда отправляются язычники. В вечную пустошь безбожников.
— Не бойся. Теперь ты в безопасности.
— Где я?
— У меня дома.
— Но ты же… Ты уехал.
— Уехал, а теперь вот уже два месяца как вернулся. Как раз к ярмарке и к Сенсе. Тебе очень повезло, что я вернулся, а? Я же никогда не пропускаю драки на мосту. А с твоим сложением, сам видишь, в одиночку ходить не годится.
— Я и не собирался идти туда в одиночку, — отвечаю я. — Меня приволокла туда толпа.
Я снова захожусь в приступе кашля. Только теперь он сопровождается короткой острой болью в левом ухе.
— А-а-а!
— Я вытащил тебя довольно быстро, хотя ты отбивался и молотил воду, как огромная рыба. Ты здорово наглотался воды, но мы откачали тебя и принесли сюда. Будь готов к тому, что тебя еще некоторое время будет тошнить.
И точно, не успел он договорить, как меня снова стало выворачивать наизнанку.
— Хорошо, — говорит он и смеется. — Уж кому, как не тебе, знать, что венецианскую воду нельзя пить — в нее разве что мочиться можно. Тебе повезло, что, кроме жидкости, ты ничего больше не проглотил.
Я понемногу прихожу в себя, оглядываю комнату — ставни закрыты, сбоку у кровати — свеча.
— Давно я здесь лежу?
— Часа два-три, может быть, дольше. Тебя еле доволокли сюда. Город словно обезумел. Не бойся, я сейчас отправлю записку твоей госпоже. Ты ведь там же, где раньше, живешь, да?
— Да… но… — Я снова закашливаюсь. Турок терпеливо ждет.
— Но?
— Не посылай пока. — Потому что если она узнает, то сразу сюда придет, а я еще не готов ее видеть. Такие, наверное, у меня мысли, хотя, пожалуй, мне хочется, чтобы она некоторое время терялась в догадках, куда я пропал и почему до сих пор не вернулся. — Она встревожится, если узнает. Мне все равно скоро станет лучше.
Он задерживает на мне взгляд, словно сомневается, но потом встает и поглаживает меня по руке:
— Хорошо. Пожалуй, тебе не помешает еще поспать. Я приду позже.
Когда его слуги будят меня, голова у меня все еще тяжелая, зато желудок пуст. Мне приносят сладкое питье с гвоздикой и корицей, помогают подняться, выдают одежду — одну из длинных, до пят, рубашек турка. Мне приходится подвязать ее поясом, чтобы не падать на ходу. Меня провожают к турку, сидящему во внутреннем дворике, и он смеется при виде моей неуклюжей фигуры.
Тепло и безветренно, скоро наступят сумерки, и вот мне кажется, что дом, в котором я очутился, находится где-то на Востоке, а вовсе не в Венеции. Посреди двора турок соорудил мраморный фонтан, где вода каскадами стекает в чаши, расположенные ярусами, так что звук льющейся воды разносится повсюду, как нежная музыка. Вокруг расставлены большие горшки и вазы с растениями и цветами, и воздух напоен их ароматом. Каждая из стен искусно облицована декоративными плитками, причем узор на плитках не повторяется, а вместе они создают впечатление, будто ты окружен яркой листвой и цветами. Я встречал путешественников, которые рассказывали, что в Константинополе есть дворцы, где во внутренних дворах воздух душистее, чем за городом, и там совершенно незачем выходить из дома, чтобы ощутить себя на лоне природы. Столько красоты, столько зелени и пробуждающегося искусства, но ни единого признака, ни единого изваяния или изображения их Бога. Увы, когда-нибудь они понесут за это кару, ибо серые пустые пространства языческого ада, подозреваю, причинят им не меньше страданий, чем какая-нибудь огненная яма. Но сейчас мне приятно быть в доме моего турка, ведь здесь, после уличной толкотни и жестокости, царит полная безмятежность.
